«Музей не должен быть тихим, безопасным местом»
В Москву на фестиваль «Интермузей» приехал Мартин Рот, директор лондонского музея Виктории и Альберта — самого большого музея декоративно-прикладного искусства в мире, собирающего на свои выставки-блокбастеры миллионы посетителей в год. «Воздух» спросил его, как они этого добиваются.
- Какие сейчас главные тренды в музейном мире — и, в частности, в музеях, которые, как ваш, имеют дело с прикладным искусством?
- Ну, интерес к моде сейчас высок как никогда. Начинающие модельеры приходят в музей, чтобы работать в библиотеке, музейное собрание становится важной отправной точкой для создания новых коллекций. Если говорить о трендах, то мода, несомненно, одно из важнейших направлений.
- Это часть глобального интереса к истории повседневности?
- Нет, увлечение историей повседневности — это что-то из 90-х. Сейчас высокая мода ценится наравне с искусством и дизайном. Для меня дизайн — это то, что делает жизнь проще, но высокая мода скорее похожа на современное искусство. Молодые люди интересуются модой, им интересно, как начинал Александр МакКуин — и об этом они могут узнать в музее. Другой тренд — интерес к предметам. Неважно, каким, — людей интересует аура настоящей вещи. Они хотят знать, как это сделано, как спроектировано, хотят разглядывать и трогать. Каков механизм 3D-печати, как напечатать самому, как это работает. Два года назад у нас была выставка «The Power of Making», и мы совершенно не ожидали того ажиотажа, который она вызвала.
- Вы делаете много удивительных выставок, которые строятся на том, что старые вещи помещаются в современный контекст. А кому первому пришла в голову идея такого выставочного приема?
- Думаю, в V&A всегда было так. Этим он отличался от других музеев. С самого начала это был музей для всех. Вот вы, допустим, ремесленник — так приходите в музей и узнайте больше о том, какие есть шедевры в вашем ремесле. Даже если в этом музее выставляли икону XV века, ее сопровождали самыми подробными объяснениями. Все предметы в этом музее освобождали от хронологии и показывали в совершенно другом контексте.
- В России до сих пор подобная обстоятельность многим кажется невероятным прорывом.
- Но это ведь очень просто. Есть два критерия — как это сделано и что это значит.
- А вы говорили про это с представителями российских музеев?
- Да, мы как раз об этом и говорили. Три года назад, когда я только начинал работать в V&A, я встретил в музее даму лет восьмидесяти . Она сказала, что уже 75 лет ходит в музей каждое воскресное утро. «Это должно быть скучно», — сказал я. «Нет», — возразила она, — «всегда увлекательно». Думаю, она из еврейской семьи, и пока другие семьи ходили в церковь, они шли в музей с родителями. Я спросил ее, зачем же она ходит в музей, и она сказала, что каждый раз видит что-то новое. Это не Британский музей, где невозможно отвлечься от контекста каких-то других цивилизаций. V&A — музей настоящей жизни. Мне это очень понравилось. Настоящая жизнь — не в наивном или банальном смысле.
- Музеи как раз реальной жизни обычно несколько оторваны — V&A тут скорее исключение.
- Этот музей — продолжение первой Всемирной выставки 1851 года. Принц Альберт тогда рискнул, и они построили невероятный, огромный Хрустальный дворец. Потом был сооружен этот кампус в Кенсингтонских садах — музеи, образовательные учреждения. Этот кампус не был похож на какую-нибудь Эйфелеву башню, он развивался как интеллектуальный центр и производил новые идеи. Архитектор Готфрид Земпер, который построил здание Дрезденской картинной галереи, здание Музея истории искусств в Вене, венский Бургтеатр и многое другое, был участником немецкой революции 1848 года. Когда Земпер эмигрировал из Германии и жил в Лондоне, он дружил с принцем Альбертом. Так вот именно он убеждал супруга королевы, что надо построить музей «для свободного общества». И это еще до идей Карла Маркса. Они уже тогда знали, что общество изменяется, что революции не избежать, и построили аналог свободного университета — где можно было учиться непосредственно на предметах. V&A — не музей шикарных вещей, он для всех — для вас, для меня, для таксиста, для господина Путина и для английской королевы.
- Интересно, что некоторые вещи, которые кажутся нам такими современными, были изобретены больше 150 лет назад.
- Есть немецкий философ Александр Клуге, который сказал недавно в интервью, что достижением нашей цивилизации является то, что книги на нашей книжной полке могут общаться друг с другом. Он имеет в виду, что хронология уже не имеет значения. Мы с вами знаем, что говорил Софокл, что написано в Библии. Но Библия теперь перекликается с Карлом Марксом, а Карл Маркс — с Генрихом Клейстом, а Клейст — с Достоевским. Понимаете, я говорю о мировом знании, о всеобщей коммуникации. Вы пишете статью о цифровом веке, но потом понимаете, что Софокл говорил что-то похожее, но другими словами. Новое не может быть новым без старого — новое основано на прошлом. Основа музея — это объекты. Объект из Сибири может говорить с объектом с Ближнего Востока безо всякой хронологии и деления на цивилизации. Наш музей поддерживает культурные связи с Дамаском вот уже 150 лет, и они прервались только из-за этой говенной войны.
- Считается, что главное для музея — привлечь молодежь. Вы их как заманиваете — лекциями?
- Да они и так к нам идут. И мы делаем не только образовательные проекты, мы делаем вечеринки в саду, пятничные вечера. Я всегда не любил погоню за молодостью — если ты что-то делаешь просто чтобы быть молодым, это ерунда. Надо интересоваться темой, неважно, сколько тебе лет.
- Что можно сделать, по-вашему, чтобы переломить консервативное отношение к музейному делу как собиранию и сохранению?
- Я не должен, наверное, этого говорить, это слишком жестоко. Но я скажу — надо подождать, пока сменится поколение. Дело не в том, чтобы кого-то переубеждать, а в том, чтобы научиться достигать успеха невзирая на обстоятельства. Я не люблю никого учить, но люблю быть примером. Если вы хотите что-то поменять и не хотите рисковать, у вас не получится. Например, мы в Дрездене делали очень давно выставку про аборты и историю принудительных и запретных абортов. Про женщин во время холокоста. Об этих вещах надо говорить, ведь музей это не какое-то тихое безопасное место. Это должно быть место, где можно безопасно думать, а не спасаться от реальности.
Интервью