Дискуссия «Кто вам симпатичнее: таджичка, которая метет лестницу, или левый интеллектуал»

Этот материал впервые был опубликован в сентябрьском номере журнала «Афиша»

Медведев: Если говорить о проникновении левых в разные культурные сферы, то искусство — единственная из них, которая с самого начала девяностых выводит современные левые идеи в России в поле общественного внимания. За это надо поблаго­дарить московских акционистов и Осмоловского — именно они тогда формировали левый горизонт, причем делали это во многом просто из нонконформизма, как жест такого мак­симального отрицания. После распада СССР вся интеллигенция была поголовно правой, и в этой ситуации круто быть радикально левым.

Лукоянов: А у правых просто нет понятийного аппарата для осо­знания природы искусства. Ну не Карла Шмитта  же или Бенуа им применять, в самом деле. Кто у нас из художников правый? Ну вот разве что Гинтовт, да и тот не факт, что с этим бы согласился. Абстрактное искусство само по себе радикально левое, человек правых взглядов не будет рисовать какие-то квадратики. Когда Ротко заказали расписать ресторан Four Seasons, он потом в интервью говорил: «Я сделал все, чтобы буржуазия выблевала свой ужин».

Рымбу: Ну надо сказать, что у нас результат левых идей в области современного искусства — это совсем не то, что способно ангажировать общество или способствовать формированию какого-то нового радикального субъекта, а продукт на экспорт, порожденный желанием понравиться зарубежным товарищам, войти в западный контекст. Это все такие продвинутые башни из слоновой кости, к сожалению.

Цветков: Это характерное отличие сообщества современных художников: оно гораздо больше, чем музыкальное или литературное, включено в международный контекст. Левые идеи проникают сюда ровно по этой самой причине — европейские стандарты подразумевают знание политической теории и современного марксизма в разных версиях. При этом левизна подразумевает очень разные сценарии социального поведения. Для богемы левое ассоциируется прежде всего с самоорганизацией, с изобретением нового взаимополезного коллективизма. А для подавляющего большинства населения, к богеме не принадлежащего, левое ассоциируется с прогрессивным патернализмом власти. Это совершенно разные ожидания. В качестве примера можно взять двух левых лидеров — Удальцова и Гаскарова. Первый воплощает в себе просоветские, государственнические ожидания, а второй — запрос на самоуправление. С другой стороны, стоит отметить, что оба они сейчас находятся в тюрьме.

Бидин: Гуманитарному знанию вообще свойственно ­обращаться к европейской традиции, и через это происходит диффузия левой идеологии. Посмотрите на книжные магазины, торгующие интеллектуальной литературой, — там заметно очень мощное влияние левых.

Цветков: Книжные магазины просто настолько невыгодно делать, что люди, которые этим занимаются, априори должны быть очень сильно мотивированы внеэкономическими причинами. С высокой степенью вероятности можно предположить, что это будут люди левых взглядов. Прагматикам и буржуазии это просто не нужно — прибыли минимальные, трудо­затраты огромные. Вот этот новый торговый сбор в шестьдесят тысяч рублей, который начали собирать со всех магазинов месяц назад, он только увеличит количество альтруистов в этом бизнесе.

Медведев: При этом в поэтической среде есть четкая динамика — еще десять лет назад вообще не было никаких левых поэтов, а сейчас есть «Транслит» и его круг. Их можно критиковать за излишнюю высоколобость, но это уже институция.

Рымбу: Эта поэтическая волна, мне кажется, связана, с одной стороны, с политическими протестами 2011–2012 годов, а с другой — с тем фактом, что литератор, как правило, является фрилансером, прекарным работником, жестко задавленным неолиберальным капитализмом и социальной нестабильностью.

Медведев: Советский опыт, к сожалению, многие вещи ­упростил: есть масса разных вариантов, каким образом убеждения художника и его политические позиции могут коррелировать с тем, что он сам делает. Увы, подавляющее большин­ство считает, что если человек себя считает левым или, скажем, коммунистом, то искусство его должно быть сфокусировано на проблемах рабочих. А на самом деле пространство рефлексии намного шире этой темы, безусловно, тоже важной. Мне кажется, что посыл левого должен состоять из двух вещей. Первое: я могу ­сделать что-то сам и продемонстрировать это. Второе: я знаю, как должно быть устроено общество — или по крайней мере чего в нем быть не должно.

Цветков: Ну вот из того, что мы делаем сами: через пару недель в Москве будет вполне левый прогрессивный DIY-фестиваль. Еще недавно подобных событий днем с огнем нельзя было найти, значит, какие-то все же изменения есть — это и модное, и левое.

Бидин: Или же пример Сережи Решетина и его коллег, которые делают фестиваль экологического кино EcoCup: он в этом году пройдет в Рязани, в оставленном арендаторами торговом центре. А под Петербургом недавно прошел фестиваль хардкор-музыки, организованный панками-антифашистами, и туда приехали три тысячи человек, притом что информации о нем не было практически никакой. К слову, панк — одно из немногих полей, где у анархистов численный перевес.

Бабушкин: Вот это, кстати, мне кажется, важная тема: не что делать, а где делать. Левый проект — это борьба с белыми пятнами. Мы берем вот эту ложку и говорим о том, сколько на нее бангладешского пота было пролито. Что бы мы ни делали, мы должны делать не в центре Москвы, а в Капотне, в Люберцах, где угодно, где нас не ждут.

Медведев: С такой категоричностью я не согласен. Такими мероприятиями мы формируем нормальную среду общения для массы неприкаянных и неопределившихся, которые болтаются с концерта на выставку. Возможно, кто-то из них проникнется нашими идеями. Но для этого нам совершенно не обязательно выбираться в Капотню, наоборот, надо идти туда, где таких людей можно встретить с большей долей вероятности. Что до панков, то они, как и все остальные, реагируют на всплески политизации, но не порождают их сами.

Бидин: Не согласен. Мне кажется, что панки — это одно из тех немногих счастливых сообществ, которые действительно существуют как сообщества. Эффективность пресловутой пропаганды и влияния массмедиа заключается в том, что людям банально не с кем обсудить происходящее, в том, что они остаются без переводчика с языка новостей на человеческий язык и общаются с телевизором или интернетом один на один. И это очень быстро влечет к потере точки отсчета, смазывается критическое восприятие. Характерно, что в Москве даже проект с музеями на окраинах потерпел фиаско, хотя казалось бы. В них никто не ходит, потому что нет сообщества в этих районах. Сквоты появляются там, где людям удается наладить взаимоотношения с местным сообществом, которое их и от ментов защитит, и от бандитов. А у нас налаживать отношения не с кем просто, все одинаково чужие.

Цветков: Важно понять, в каком режиме человек с левой идентичностью себя воспринимает. На мой взгляд, существует три совершенно разных режима: первый — левая меланхолия, когда человек чувствует, что нас очень мало, у нас особых нет перспектив, мы такие отчужденные от всего умники. Это состояние прекрасно описано в романе Сартра «Тошнота». В принципе, это минимум, конечно, но я согласен и на такой стиль жизни, если нет никаких других вариантов. Хотя он ведет нас в мир нейролептиков и антидепрессантов. Второй режим — своего рода леворадикальный фитнес, когда человек понимает, что есть альтернативная общность, есть какая-то пусть частичная, но автономия, есть масса институций и что все это, может быть, если не завтра, то послезавтра приведет к переменам в обществе. Это внушает совершенно другой уровень оптимизма. И третий — это режим прямого столкновения. Он может включиться, только когда в обществе накапливается достаточный ресурс для прямого выяснения отношений с системой. И это уже эйфорически-наркотическое состояние.

Бабушкин: Я могу сказать за себя — та аутичная позиция, которую я занимаю, свойственна многим прозаикам в России. Возможно, это связано с тем, что большинство прозаиков в России пишут откровенно … [плохие] романы. А для того чтобы написать … [плохой] роман, надо быть замкнутым человеком, не обращать внимания на происходящее вокруг, а если открывать рот, то говорить что-то абсолютно невпопад. Наверное, поэтому там и нет левой или какой-либо другой мысли.

Медведев: У тебя уникальный в нашей среде опыт: ты работаешь в либеральном издании «Сноб» и при этом стараешься публиковать там какие-то левые высказывания. Вот интересно понять, как там подобные вещи воспринимаются.

Цветков: Судя по комментариям, как кровь в собственной моче.

Бабушкин: Если судить по комментариям, то мы вообще живем в аду. «Сноб» не просто либеральное издание, это праволиберальное издание, республиканское в американском смысле этого слова. Вот сколько нужно ложек меда в бочку с дегтем, чтобы он стал медом? Поскольку я существую в режиме номер два — занимаюсь, как говорит Цветков, левым фитнесом, — я верю, что если достаточно много вбухивать меда туда, регулярно, каждый день по ложечке, то, может, что-то и выйдет… Вариантов-то нет.

Бидин: Мне кажется, важно проговорить, кого мы понимаем под левыми. Грубо говоря, речь идет об оппозиции к традиционализму и к сохранению статус-кво.

Цветков: У меня есть ответ. Левый — это тот, кто поддерживает последовательное расширение доступа людей к любым производящимся в обществе ресурсам. Если мы за ограничение доступа каких-то групп, то мы движемся вправо, если против, то влево. С этого момента уже можно спорить и про Советский Союз, и про Кронштадт, и про что угодно.

Бабушкин: Яблоко вот лежит — дадим мы его Лукоянову или нет?

Цветков: Дело не в конкретном Лукоянове, а в том, все ли присутствующие имеют право на яблоко. Или у человека есть какая-то определенная национальная принадлежность, по которой у него меньше прав? Или он не гражданин? Или еще что-то.

Лукоянов: Это ловушка. Восемьдесят процентов граждан выступают за национализацию ресурсов, а потом так же дружно голосуют за Путина.

Цветков: Что же, в чем-то они ошибаются, а в чем-то нет.

Медведев: У меня есть такой как бы смешной, но в чем-то очень верный способ отличить такого четкого левого, каких почти не бывает, — это спросить у человека: «Кто тебе больше отвратителен — советский бюрократ или продажный предприниматель?» Вот человек, которому отвратительны оба, — это и есть настоящий левый.

Лукоянов: Но ему могут быть отвратительны просто люди как таковые.

Бабушкин: Мне кажется, что не хватает позитивного момента в этом вопросе. Правильный вопрос был бы: «Кто тебе более симпатичен — таджичка, которая метет лестницу у твоего подъезда, или одинокий, меланхоличный левый интеллектуал?» И правильный ответ: «Конечно же, оба».

Цветков: Так этот ответ дать легко.

Лукоянов: Нет, не легко. Кое-кто склоняется к таджичке.

Бидин: Я вот что хотел бы отметить: поляризация общества закономерно отразилась в поляризации левого движения и в рас­колах внутри него.

Лукоянов: Зато в ходе войны сразу стало ясно — кто есть кто. Те же европейские ребята из Die Linke, как оказалось, большие любители Владимира Владимировича Путина. Если не было бы такого триггера, как война, мы бы никогда не узнали.

Медведев: Опять об Кронштадт! Да, левое движение очень сильно раздроблено, парализовано разочарованием в протесте и шокировано военными действиями. Кроме того, подавляющее воздействие оказала пропаганда: люди оказались просто неспособны к фильтрации чудовищной лжи и спекуляций, хлынувших со всех сторон. Если раньше было ощущение, что есть некоторая солидарность, некая среда, которая завтра может выйти отстаивать свои интересы на улицу, то сегодня все дезориентированы. Люди думают, вот как Лукоянов, что у них в лучшем случае во всей стране осталось десять единомышленников. И это мрачно очень. Хотя у левых всегда все было сложно. Есть много разных позиций и бесконечные споры — для долговременного влияния на умы это, безусловно, хорошо, но в плане реальной политики это плохо.

Рымбу: Проблема в том, что основная масса лозунгов широкой оппозиции — это лозунги либеральные, конструирующие образ врага. Они ополчаются не только против Путина, но и против любого человека с условной «путинской» стороны, причем даже сломленного и изнасилованного системой. Любой человек из провинции, который посмотрел телевизор и высказался «за Донбасс», в этих координатах становится неприятелем, а значит, под общество подкладывается динамит. И либеральное движение только отрывается от населения.

Бабушкин: Мне интереснее не то, что происходит с левым или с либеральным движением, а что происходит с людьми, которых я вижу в метро. И с людьми, которые приходят к нам в комментарии и оставляют там всю эту жуть. Я заметил, что комментировать стали меньше, но исступленнее. То есть общество разделилось на тех, кто еще способен на тяжелый психоз, и тех, кто уже впал в оцепенение. Я сужу по себе — я хожу к психотерапевту, и когда мы заговариваем о чем-то, что совсем неприятно моему бессознательному, я засыпаю, это механизм психологической защиты. После мая 2012 года и начала войны в Донбассе общество заснуло. В этой ситуации мы должны действовать как носители некоторого секретного левого знания — и поступать очень хитро. Любое прямое политическое высказывание сразу вызовет либо сон, либо крик. Начинать надо с каких-то очень простых, розовых, гуманистических вещей — не надо бить гастарбайтеров, не надо сильно давить на своего соседа, голосовавшего за Путина... Надо откатываться к самому началу.

Бидин: Я считаю наиболее перспективной область peer-to-peer-проектов, только наложенных на социум.

Рымбу: Ну это, по-моему, пересекается со всеми этими либертарианскими идеями, которые тоже сейчас активно пытаются транслировать. Типа нет у вас левых медиа, проблема с левым движением? Так скиньтесь по чуть-чуть там. Или там: «Хотите, чтобы было бесплатное образование для мигрантов. Ну давайте — что вам мешает? Организуйтесь, организуйте школы, преподавайте для них». В ситуации краха всех государственных институций мы в ответ слышим только вот бесконечное — скиньтесь, помогите вы сами.

Цветков: Это отсылает нас к классической буржуазной логике: все существует в том виде, в каком оно профинансировано частными лицами.

Бидин: С другой стороны, автономия — это ценно. И понятно, что вещи, которые ты делаешь на свои собственные деньги, они будут прин­ципиально свободнее, чем те проекты, которые ты делаешь на деньги «Розы Люксембург».

Медведев: Слушайте, есть масса левых, которые скептически относятся к таким проектам и говорят, что мы должны сначала захватить власть. Но мы не должны уступать методы самоорганизации никому. Тут нет никакого идеологического ­маркера, вот тот же «Спутник и погром» собирает деньги, но это не мешает нам собрать денег на наши цели. Конечно, это не должно вести к уходу из политики и решению только малых дел, потому что это чревато потерей вообще ­каких-либо устойчивых позиций.

Рымбу: Это не только у нас такая ситуация, это вообще глобальный сдвиг, случившийся в последние 20 лет, когда произошел переход к локальным задачам. Это родственно вышеупомянутой левой меланхолии — вот так вот скидываться на какое-то малое дело и грустить об отсутствии дел больших.

Бидин: Мне кажется, что недавняя история с Uber и профсоюзами — это о постфордизме и новой системе отношений, в которой одинаково пролетают все неприспособленные. Я вот зарабатываю деньги веб-дизайном и могу рассказать о таком явлении, как аукционы, в этой области. Как обычно устроено — заказчик вносит предоплату, получает несколько вариантов, а потом выбирает что-то одно и платит оставшиеся деньги. Аукционы же устроены иначе: заказчик заявляет некую сумму — и дизайнеры рисуют эскизы, соревнуясь друг с другом. В итоге заказчик за те же деньги получает не три варианта, а пятьдесят. Очевидно, что интересы дизайнеров в этой ситуации оказываются ущемлены, так как они проделывают массу неоплачиваемой работы. Но вот появилась такая технология, и дизайнерам ничего другого не остается. Такие вещи, как ни удивительно, во многом и обуславливают реакцию. Людям в этой постфордистской современности хочется хоть какой-то стабильности в лице традиционной семьи, церкви или сильного государства. Когда видишь в течение пятнадцати лет одного и того же человека по телевизору — это тоже хоть какая-то стабильность. Правее левых не только либералы, но и традиционалисты с националистами, и, к сожалению, я не вижу предпосылок, чтобы их простые ответы на сложные вопросы перестали пользоваться той популярностью, которая у них есть уже сейчас. Даже хип-хоп в России был экспроприирован нашими идеологическими врагами.

Цветков: Правые, в отличие от левых, не стесняются в производстве лидеров. Даже те левые, которые работают на создание необходимости эмблематичного лидера, никогда этого не признают и будут говорить, что мы за полное равенство и так далее.

Бидин: При чем тут лидеры, когда, например, в пубертате человек оказывается на нестабильной и опасной улице, где страшно просто?! Логично, что он начинает искать тех, кто смог бы его защитить, а сегодня это уже не просто какие-то аполитичные подростковые банды, а вполне идеологически ориентированные группы, например — футбольные фанаты.

Рымбу: То, о чем ты говоришь, — это тоже следствие прекарной занятости. У человека, находящегося в ситуации стихийной смены своих воз­зрений и своего места работы, есть спрос на традиционалистские ценности, но нестабильный. То есть сегодня они правые, завтра они левые, послезавтра либертарианцы, а потом опять обратно. Это скорее запрос на постоянную такую текучесть, потому что прекариат — они же прокрастинаторы, они все время откладывают формирование неких окончательных убеждений. А по-настоящему традиционалистские ценности адресуются третьему миру, где люди просто придатки конвейера, где кассиры сидят на своем рабочем месте в памперсах, потому что они не могут отлучиться. И вот из этого фордистского мира к нам кое-какие вещи просачиваются, потому что Россия находится в межеумочном положении: наша ситуация и фордистская, и постфордистская одновременно.

Медведев: Безоговорочно убежденные в своей правоте левые, как правило, выглядят такими сектантами, в то время как основная масса движения — это люди рефлексирующие, в отличие от либертарианских предпринимателей. Для левого проблема в том, что, с одной стороны, парижские таксисты находятся в привилегированном положении, а с другой — они добились этого в результате своей борьбы за права. Но есть и люди, находящиеся в более отчаянном положении, а именно мигранты, которых очередная волна капиталистического развития выгнала из их стран и вывела в Париж, и для этих людей Uber — это шанс вступить в конкуренцию с привилегированными таксистами. Вот с кем должны быть ­левые в этой ситуации? Я скажу так — очень сложно быть с тем, кто несовременен и немоден. Сложно быть с шахтерами, ко­торым говорят, что их шахты нерентабельны и морально устарели. У левых должна быть некая защита от этого шантажа современностью. И потребность в стабильности — это не реакционно навязанная потребность, а вполне естественное человеческое желание. Есть люди, которые хотят сегодня заниматься одним, а через год совершенно иным, — хорошо, но таких людей меньшинство, и политика не должна следовать интересу этого меньшинства. Иначе ты просыпаешься утром и узнаешь, что твое место работы исчезло, а плату сыну в школе повысили в пять раз, — это все приметы нового неолиберального мира, которые уже проползли в нашу реальность.

Цветков: По Uber у меня есть два коротких соображения. Во-первых, это такой курьез, который показывает нам абсурдность капиталистических отношений как таковых, потому что в данном случае транспортная функция полностью подчинена интересам прибыли, и до тех пор пока это будет — такие вещи будут возникать. Во-вторых, любая не до конца законченная розовая социально-демократическая политика, если она останавливается, на следующем витке политического и технологического развития она будет либо отменена, либо обновлена. Капиталистические отношения всегда найдут способ преодолеть наложенные на них ограничения.

Бабушкин: Я бы на этом месте задался вопросом — а почему же наш левый субъект такой ипохондрик? Почему что угодно происходящее — хорошее событие или плохое, война, технологический прогресс или правые граффити — почему все для него становится травмой?

Цветков: Не травмой, а знаком вопроса. Технооптимизм всегда наивен, потому что за любой технологией стоит интерес той или иной политической группы. Технологии не нейтральны, мы должны понимать это. Если мы не пере­тягиваем политический канат, то любая технология, какой бы она ни была потенциально освободительной и всеобще полезной, будет присвоена правящим классом.

Медведев: Была история с профсоюзом творческих работников, который не получился: долго шли споры о том, как высчитывать рабочее время художника. С занятым на заводе понятно — у него есть свои трудовые часы, от звонка до звонка, а как быть художникам? Проект был амбициозный и создавался на волне протестов 2012 года, но в итоге все сошло на нет — нужно было больше самопожертвования, чтобы этот проект довести до конца. К сожалению, я могу сказать, что после этого арт-среда очень сильно деполитизировалась и людей, разделявших левые взгляды, стало гораздо меньше.

Бабушкин: Несколько лет назад в Петербурге был такой канал «100 ТВ». То есть он и сейчас есть, но сейчас он принадлежит Габрелянову, а тогда он был более или менее независимым и принадлежал школьному другу Путина. И там возник профсоюз, объединились люди очень разных профессий. Так называемых творцов — редакторов, корреспондентов, ведущих — там не было, а были водители, титровальшики, операторы: люди, у которых очень четко прописаны обязанности и график. Два месяца они не допускали увольнений и задержек по зарплате, потом их в итоге разогнали. Но творцы так и не проявили солидарности. Какая тут мораль, я не знаю. Разве что — надо искать новые формы объединения.

Цветков: Когда говорят о том, что у левых медиа или у левых предприятий, у каких-то кооперативов ­новых или других малых бизнесов получается что-то хуже, чем у их конкурентов, то нужно вспоминать, что существуем мы в капиталистической системе и только те люди, которые следуют ее логике, могут добиться большего, иначе бы это не было капитализмом. Но я хочу сказать, что мы можем сейчас сколько угодно предаваться написанию фантастического романа о том, что будет в ближайшие годы, но для меня лично это функциональный вопрос — что могу сделать лично я? То немногое, что я могу сделать для того, во что верю, — это работа по культурной критике, по актуализации сюжетов, по агитации, если угодно. Возможно, я так ухожу от больших вопросов, но это уход в непосредственную инструментальную деятельность.

Рымбу: Если вспоминать слова Джеймисона, то без новой утопии мы никогда не получим новой левой политики. И в этом смысле те, с кем нам приходится сражаться в битве за будущее, на данный момент преуспевают в этой борьбе, потому что на их стороне общество глобального капитализма. Как писал футуролог Ролф Йенсен, это общество в ко­нечном счете продает потребителю и утопию, и историю, и будущее. Мир глобального капитализма успешно спекулирует идеей будущего, он го­ворит нам, что, покупая новые продукты, мы на самом деле покупаем лучшее будущее. И мы пока недооцениваем политическую силу в лице так называемых трансгуманистов, которые мне представляются носителями одной из самых опасных идеологий, так как основной посыл их идей в том, что нам надо просто активнее ­потреблять новые технологии и ждать, пока наше тело и наше окружение не приобретет более совершенную форму благодаря трансплантации, а затем недалеко и бессмертие, когда сознание начнут пересаживать в компьютер. Главный месседж здесь в том, что людям не нужно думать о проблемах, раздирающих мир, не надо думать о социальных гарантиях, пенсиях, проблемах старения и своего здоровья, а просто покорно ждать, пока все эти проблемы будут решены высшей техноэлитой. Увы, эти идеи пользуются достаточно большой популярностью в среде научной и IT-молодежи. Как на самом деле бороться за будущее в условиях этих блокад — самый актуальный вопрос для левого движения. Упомянутая левая меланхолия, мне кажется, сегодня вызвана тем, что в левом движении преобладал холодный поток марксизма. Сегодня же настало время для преобладания теплого потока марксизма, как нас учит Блох, где человек к миру не относится как к чужому и мир человека не воспринимает как своего врага. В этом плане главные идеи, ­которые могут сегодня транслировать левые ­относительно технологий, — это что техноло­гии должны служить человеку, а не глобальной экономической системе. В этой связи сегодня становятся актуальными такие два философа, как Блох и Беньямин. Беньямин настаивал на революционизации понимания своего прошлого, а Блох — на революционизации будущего. Главная задача левой критики сегодня — это борьба прежде всего за прошлое и за будущее ради возможностей пребывать в настоящем. Есть вот либеральные политики, которые убеждают нас, что нам всем нужно покаяться за то, что левые сделали в Совке. В итоге ты завязан навсегда в этом тотальном раскаянии. Мне кажется, нужно разъяснять отношения между ­Октябрьской революцией и сталинской контрреволюцией и отвоевывать прошлое у пропагандистов из числа неоконсерваторов.

Лукоянов: Я не согласен, это грязный прием и нездоровый симптом. Нужно переставать мыслить государством и использовать риторику мнимых сообществ, таких как нация и так далее. Как писал сидящий здесь Цветков, история для левых еще не началась! К чему приводят все эти инсинуации и спекуляции на историческом прошлом? Как создался нынешний украинский национальный субъект? Создал его Ющенко с помощью культа голодомора. Голодомор, безусловно, был, но он был возведен в состояние травмы, ­которая сейчас заставляет украинцев искать свой собственный путь, и он видится в красно-черных цветах. И это не цвета анархии.

Медведев: Всем людям так или иначе свойственно опираться на прошлое. Анархисты точно так же опираются на свое субкультурное прошлое, на черные знамена и так далее. Почему вы запрещаете это делать всем остальным?

Лукоянов: Вспомнил очень хорошую фразу товарища из АСТ, который объяснил главную трагедию анархизма в постсоветском пространстве: из-за отсутствия полной культуры левого политического действия в наших странах анархистам — парадоксально и в то же время смешно — приходится брать на себя функции социал-демократов.

Бидин: Мне кажется, если говорить о будущем левого движения, то особых причин для оптимизма нет. Мы имеем определенное количество политзаключенных, мы имеем достаточно жесткий репрессивный аппарат, который не позволяет развиваться политическому движению. Почему нет сейчас никаких громких левых акций и анархистов нелегальных? Потому что результат несанкционированной политической активности в городе несоизмерим с количеством репрессий, которые потом будут в ответ получены. Возьмем, например, Сутугу, человека, который сейчас в наиболее тяжелом положении пребывает, потому что его сейчас определили на строгий режим в лагерь. Распространение идей может происходить по-прежнему, но политическое движение я, честно говоря, не очень представляю.

Лукоянов: Наоборот. Сейчас кризис будет усиливаться; не дай бог, война по новой пойдет — и уже видно, что народ начинает готовиться к самоорганизации. Вот в Подмосковье пенсионеров лишили льготного проезда, в итоге несколько десятков митингов пенсионеров прошло. Это нигде не освещалось, они собирались сами по себе, от 50 до 100 человек, — и это ровно вот те же бабушки, которые уже два года смотрят по Первому каналу известно что. Другое дело, что им не хватает медийной поддержки, не хватает внимания активистов, занятых больше спорами в интернетах или плачем о том,  что ничего не получится.

Медведев: Мне кажется, что позитивный сценарий возможен в том варианте, когда разные очаги борьбы в один исторический момент соединяются в общий пожар. Для этого нам следует пристальнее следить за слабыми звеньями и искать ­слабые места у мирового устройства — в Европе это Италия, Греция, Испания, Португалия, в мире это страны Латинской Америки и так далее. И если представить альтернативное объеди­нение, то тогда уже можно будет обсуждать на равных, являются ли пенсия или другие льготы пережитками прошлого, как нас хотят заставить верить в это.