«Конармия» в Центре им. Мейерхольда: абсолютно голый Бабель

Трясущийся всем телом Святой Себастьян трагически измазывает себя красной краской. Юный смуглый Иисус Христос превращается в коня. Группа молодых людей раздевается и, прикрывая гениталии ладошкой, принимается кричать и прыгать. Звучат строки из рассказов Бабеля об ужасах гражданской войны поверх громкой эклектичной музыки, мельтешит луч стробоскопа. Интересно вглядываться в лица, одно из которых разукрашено голубым и желтым.

Есть такой феномен — брусникинцы. Это двадцать три студента Мастерской Дмитрия Брусникина из Школы-студии МХАТ, которые уже играют вербатимы в «Практике», пьесы Курочкина в «Театр.doc», променады в Боярских палатах, перформансы в музеях и на уличных фестивалях. У них уже есть свой продюсерский штаб, своя армия поклонников и награды фестивалей; протежирует молодую команду, которой еще год учиться, лидер Le Cirque De Charles La Tannes Юрий Квятковский.

По сути, каждая новая работа курса — выполнение задания согласно учебному плану. Зачет по наблюдению вырос в документальный хит о жителях Москвы «Это тоже я»; экзамен по русской классике — «Бесы» в сводчатых залах Боярских палат; «Выключатель» в «Театр.doc» — работа с современным текстом. А «Конармия» тем временем — уже дипломная работа курса, то есть объемная демонстрация приобретенных за годы обучения навыков: вокала, сценического движения, речи, etc.

Действительно, в новом спектакле студенты поют, синхронно двигаются, неправдоподобно изгибаются и неистово играют на музыкальных инструментах. По ученическим меркам они, конечно, уже давно превосходят все прочие выпускные команды театральных вузов, как будто следуя проложенной до них «Седьмой студией» тропой. Но почти уже культовых «Отморозков» мы же судим по гамбургскому счету. Так что речь, конечно, не о студенческой работе, но об одном из самых многообещающих событий сезона.

В поисках своего Я (или своего Кирилла Серебренникова) этот феномен переходит из одних заботливых режиссерских рук в другие. Собственно, на вопрос «Почему Бабель, Библия и конвульсии?» ответ простой: потому что режиссер — Максим Диденко. Один из главных героев петербургской волны альтернативного театра, прошедший через опыты Антона Адасинского в театре Derevo и много сотрудничающий с АХЕ, нашел он себя в причудливом синтезе эстетик Пролеткульта и саундрамы — примерами могут служить плакатно-хулиганский «Ленька Пантелеев» в ТЮЗе им. Брянцева и немой, дерганый «Пассажир» (оба приезжали весной на «Золотую маску»).

В прошлом году, когда курс Брусникина изучал историю авангарда, почерк Диденко пришелся кстати — на пару с Квятковским они сочинили «Второе видение», спектакль-экскурсию по ожившим полотнам Ларионова и Гончаровой, где темные залы один за другим заполняются хоровым пением трудящихся, ползают причудливые человекообразные существа, уморительно сражаются краснеющие усатые силачи, а роль гида по выставке исполняет удивительно похожий на Курехина Василий Михайлов. В «Конармии» роли распределились похожим образом: интеллигента-рассказчика играет тот же Курехин, остальные — статисты и многоликая и фактурная, максимально слаженная биомеханическая масса революции, в которой нашлось место и усачам, и охающим крестьянкам. И снова ожившие картины — на этот раз не авангард, а Возрождение. Только если в первом случае монументальный пафос всегда оставлял иронический люфт, «Конармия» лишена иронии напрочь. И это, в общем, беда.

На голубом глазу изображать красной тряпочкой кровь; многозначительно являть на сцене распятие, подразумевая распятие; называть проверенную временем саундраму величественным словосочетанием «балет-оратория» — вы что, шутите? Павел Семченко вместо художественного решения пространства придумал поместить на сцену стулья и столы. Поскольку спектакль про войну, художник по свету Антон Астахов не поскупился на красные фильтры. У каждого артиста на щеке микрофон, чтобы перекричать фонограмму. Гигантские проекции букв, периодически торжественно сообщающие о месте действия. Словом, добро пожаловать в новаторский театр 1990-х.

Конечно, мощные мизансцены в спектакле все-таки есть — кровавые образы азартного самоистребления человечества (главная сцена внезапно передает зловещий привет Матиссу). Они есть и у Платонова, и у Замятина, и у Шаламова, у Пушкина с Шекспиром в конце концов; в этих мизансценах суть зрелища, слова которому заметно мешают. Ведь как бы громко ни кричали текст артисты, как бы изящно и хитроумно он ни был забаррикадирован ребусами, вряд ли рассказы Бабеля составят конкуренцию новостной ленте с каким-нибудь наболевшим тегом.

Но главное — досадно. Досадно, что в РАМТе тем временем, например, показывают высокопрофессиональный, просто-таки безукоризненный спектакль для 50 артистов «Нюрнберг» — про плохих немцев и коварных американцев. Грамотный свет, актерская грация, филигранно решенные массовые сцены, исторические костюмы с иголочки. А тут — здравая попытка переосмысления собственной истории, просеянная через решето компромиссов, на выходе оказывается не более чем талантливым студенческим спектаклем.