«Это такое мощное знание, которое сидит во всех театральных людях»

«Мейерхольд — это какая-то совершенно необузданная стихия. Это человек, всю жизнь пытавшийся сделать из себя Сальери. Он выводил законы, создавал свою биомеханику, пытаясь обуздать эту стихию. Короче говоря: пугался. Это очень, может быть, глупая мысль, но она мне кажется правильной. Если жизнь Станиславского достаточно ровная, он, как и Немирович, даже внешне практически не менялся, они оба просто старились, то Мейерхольд менялся постоянно. Посмотрите на его портреты. Это все вообще разные люди. То он в кожаной комиссарской куртке, то он Арлекин, то Доктор Дапертутто. Мы как раз про него готовим спектакль по новой пьесе Елены Греминой — в нем семь Мейерхольдов, которых сыграют семь разных актеров. Каждый раз он новый. Да, для меня Мейерхольд, безусловно, персонаж. Он прожил персонажную жизнь. Про смерть говорить не буду, не могу пока точно понять персонажная она или нет. Во всяком случае, она необычная — те же Станиславский и Немирович, слава тебе господи, умерли в своих постелях. А что касается его влияния на современный театр, то мне как раз кажется, что влияет именно этот образ режиссера-персонажа. Посмотрите, сколько вокруг нас сегодня режиссеров-персонажей! Они просто играют роли и достаточно успешно выстраивают на этом карьеру».

Классическое издание двухтомника «Мейерхольд репетирует». М.: Артист. Режиссер. Театр, 1993
Фотография: архив «Афиши»«Думаю, у всех в топе театральной литературы рядом с «Пустым пространством» Питера Брука соседствует что-то про Мейерхольда. У меня это такая черненькая книжечка в мягкой обложке и с большим количеством фотографий — двухтомник «Мейерхольд репетирует». Помню, как я сидел в коридорах Театральной академии и читал эту книгу. Осталось яркое воспоминание именно от процесса чтения, когда я пытался представить себе все эти истории про то, как Мейерхольд остановил репетицию, крича: «Где мой носовой платок?!» Потом, когда платок нашли, он перед всеми извинялся и объяснял, что на прошлой репетиции он мял этот платок в кармане, отчего ему приходили особые ассоциации, а сейчас, когда он сунул руку в карман и обнаружил там пустоту, не смог войти в необходимое творческое самочувствие. Эти истории запали в душу, как истории о человеке, на 150 процентов включенном в творчество.

Что касается практики, то опосредованно к биомеханике я прикоснулся благодаря Левинскому, который занимался биомеханическими этюдами с предыдущим курсом Тростянецкого, а они как раз Мейерхольдом занимались очень много, это они делали совместно с американцами реконструкцию «Ревизора». И вот они-то с нашим курсом и занимались биомеханикой. Самое важное, что нам таким образом досталось от Мейерхольда, — трезвость физической жизни на сцене. Станиславского профанировать легче, чем биомеханику. В биомеханике более очевидна математика, и более очевидны просчеты. В Станиславском подкупает его романтизация театрального процесса, а в Мейерхольде — умение увидеть математические формулы в театральном волшебстве.

Мейерхольд у нас идет вторым номером за Станиславским. Во-первых, потому что Мейерхольд — ученик Станиславского. Во-вторых, потому что система Станиславского зафиксирована как школа, а практика Мейерхольда зафиксирована как метод. Ну и реабилитирован Мейерхольд был только в 70-е. Что, впрочем, парадоксальным образом пошло на пользу его учению — его миновала эта бацилла всеобщего присвоения, в отличие от системы Станиславского. Но если не воспринимать эти два начала русской театральной школы так, что с одной стороны Станиславский с его теорией разбора текста, зерном роли и сверхзадачей, а с другой — Мейерхольд с биомеханикой, математикой и системой амплуа, то мы не увидим этой самой русской театральной школы с ее истоками. Для меня оба этих начала всегда были уравновешивающими. Если мы будем разделять русскую театральную школу на систему Станиславского и альтернативное ему течение Мейерхольда, мы будем находиться в достаточно бедной плоскости. Потому что, когда они оба работали одновременно в одном и том же городе, они же фактически дополняли друг друга своим физическим присутствием. Точно так же, если мы хотим в полном объеме понять, что такое современный российский театр, мы не сможем говорить только о Богомолове и не говорить при этом о Погребничко. Если мы хотим сохранить объемное мышление, нужно всегда учитывать полифонию».

Зинаида Райх и Всеволод Мейерхольд
Фотография: www.meyerhold.info

«Имя Мейерхольда ассоциируется с понятием режиссерского театра, тогда как значительно более известное в мировом культурном поле имя Станиславского — с актерским мастерством. В силу этого и сама режиссура мейерхольдовская ассоциируется с альтернативой мейнстриму. Во многом поэтому имя Мейерхольда является не столь популярным во внетеатральной среде. А в театральной среде та же биомеханика — это такой же бренд, как система Станиславского. Что касается влияния Мейерхольда на современный театр — мне кажется, оно исключено. Театр — это такое живое дело, в котором повлиять может только живой пример. А то, что остается в книгах, и даже не в теоретических трудах, а часто в отдельных записях, воспоминаниях и стенограммах, — это может быть предметом любопытства, исследования, но на живую практическую деятельность не может повлиять. Искусство наше миметическое, ему обучаются через подражание. А подражают тому, что нравится и что происходит здесь и сейчас. «На меня повлиял режиссер из далекого прошлого» — мне кажется, это лукавая позиция. Может повлиять разве что миф о том или ином человеке, придуманная вами или предложенная вам трактовка этого человека. И все равно это влияние будет абстрактным, а не чувственным. Про Мейерхольда я могу наговорить общих формулировок о том, что это одна из важнейших фигур в мировой культуре, но это было бы с моей стороны бессмысленно, я не являюсь исследователем творчества Мейерхольда. Об этом могут говорить специалисты, которые занимаются реконструкцией его работ, изучением его наследия, анализом его идей. Я могу отделаться искренними, но абстрактными словами, о том, что его влияние, наверное, было велико, ну конечно же, это был гениальный режиссер. А предметный разговор о Мейерхольде — все-таки дело теоретиков, критиков и историков театра. Что же касается его биографии, его смерти в заключении — что тут сказать, это трагедия. Если и есть в ней какой-то урок, то разве что для государства. Это один из эпизодов истории о том, как государство умеет гробить свое национальное достояние».

«Со мной случилась однажды странная история. Когда я впервые приехал в Москву, тут же отправился на Ваганьковское кладбище в поисках могилы Мейерхольда. Купил цветочки, нахожу могилу (хоть это и символическое по понятным причинам захоронение). Смотрю, ухаживает за могилой пожилая женщина в платке. Приглядываюсь: у нее лицо Мейерхольда. Я прям испугался. «Здравствуйте», — говорю. А она: «А вы поздравить пришли?» — «В смысле?» — «А у него сегодня день рождения». Я, естественно, и не подозревал об этом, но сказал, что да, поздравить пришел. Выяснилось в итоге, что эта женщина — его дочь. Странный случай — как встреча с живым Всеволодом Эмильевичем.

Самое для меня главное в жизни Мейерхольда — его смерть. Этот художник своей судьбой связал оси — один и тот же человек работал, страшно представить, в Художественном театре, потом у Комиссаржевской, в Александринке ставил фантастический «Маскарад», в совершенно новой манере. А после того как его страна, страна ярких художников, была стерта в порошок, он тут же поменялся, уже в зрелом возрасте, и не просто поменялся, а стал отчасти идеологом эстетической программы новой власти. И даже такая развитая способность мимикрии, выживаемости, тем не менее не помогла ему в финале. Смена эстетических парадигм более или менее понятна. Как менялись стили, как живописность и декоративность сменились конструктивизмом, Головин сменился Весниными, как Юрьев сменился Гариным — это понять можно. Но то, как великого художника, несчастного старика, который еще недавно был в зените славы, которому театр строили на площади Маяковского, пытали и потом расстреляли… Уж казалось бы — орденоносец, друживший с сильными мира сего, — и все это оказывается тленом, прахом, и через секунду это не великий Мейерхольд, а жалкий избитый в тюрьме резиновой палкой старик, истерзанная плоть, молящая «партию и правительство» о спасении. Это ужасно, страшно и поучительно. Помогает не утонуть в иллюзиях.

Что касается метода, биомеханики и всего того, что зафиксировано в том или ином виде, — это, конечно, несколько шире, чем просто упражнения. Это вопрос перемены отношения к человеку, его месту и значению. В дореволюционный период Мейерхольд ставит человека в центр мироздания, и главное для него — персональность: Дон Жуан или Гедда Габлер. Вокруг человека вращается мир, и все внимание направлено на этого человека, в соответствии с которым выстраивается и этика, и эстетика. А после революции человека больше нет, есть масса, есть спектакль-диспут, есть биомеханика. Мейерхольд проводит осмысленный эксперимент по превращению человека в винтик, в шуруп, в некую часть производства искусства. Огромные толпы людей бегают по сцене, и только в самом конце этого периода, ближе к концу 30-х, появится герой, протагонист: в одном случае это Зинаида Райх, потому что любимая женщина, в другом Ильинский (раньше) или Гарин — как самодостаточные яркие личности. Но главным героем каждого спектакля все-таки остается масса. В этом смысле Мейерхольд был продолжателем идеи большевизма, этаким Сталиным в театре. Все имени Мейерхольда. Тотальный диктат режиссуры, подчинение режиссеру всего: всей труппы, всего актерского вещества, всей идеологии. Я к этому не отношусь плохо, это отчасти сидит и во мне, я на этом воспитан, но я это осознаю. Это чистой воды большевизм, сталинизм. Но нужно понимать, что есть такие проявления сталинизма, как Большой террор и Архипелаг ГУЛАГ, а есть сталинский ампир и великий русский режиссерский театр».

«Мы, театральные режиссеры, можем поучиться у Мейерхольда искусству работы с пьесой. Спектакли Мейерхольда — самый яркий пример результата радикального эксперимента с формой при бережном отношении к автору. Он мог даже несколько изменить пьесу, но ее содержание при этом передавал всегда очень точно и объемно. Я это знаю от своего учителя Александра Михайловича Поламишева, который провел целое исследование в этом направлении. В целом же, признаюсь, я не знаток Мейерхольда, и мне ближе такие имена, как Станиславский, Вахтангов и Михаил Чехов. Про биомеханику понимаю, что построена она на принципе совершаемого действия и получаемого от этого действия импульса. Это похоже на йогу, в принципе. Но, правда, мне не достаточно знаний, чтобы рассуждать о Мейерхольде. Вот меня пригласили участвовать в Театральном альманахе «Я — Мейерхольд», и, конечно, для меня большая честь находиться в компании режиссеров, которые там представлены. Но я хочу сказать честно, что приду абсолютно не подготовленным. Я не знаю, что мне делать, ничего не рождается, я решил прийти и сдаться. Но может быть меня спасет что-нибудь из хорошо проверенных театральных приемов».

«Во время первых своих режиссерских шагов я довольно много пользовался приемами из того опыта, который накопил Мейерхольд. Как-то в учебном порядке я ставил «Лес» Островского, и один эпизод — где Восьмибратов приходит торговаться с Гурмыжской — я сделал точно по описаниям мейерхольдовского спектакля. Восьмибратов раздевался, разбрасывал одежду, швырял кошелек и так далее. Естественно, я всех предварительно предупредил, что один эпизод будет сделан по Мейерхольду. Может быть оттого, что зрители знали, что это Мейерхольд, или по другой причине, но этот эпизод прошел с огромным успехом. Вообще, у Мейерхольда некоторые вещи были так придуманы, что, мне кажется, современный театр бы их не переплюнул.

Мейерхольд — это такое знание, которое сидит во всех театральных людях. Он разработал настолько мощные практики, что они вопреки всевозможным искусственным барьерам передаются из поколение в поколение. И я своим студентам стараюсь привить любовь к Мейерхольду, мне кажется это крайне важным в нашем деле. Притом что никто из моего поколения спектаклей Мейерхольда, ясное дело, не видел, все равно это осязаемая, высокая планка. Крайне важно знать, что так было. Многие его спектакли достаточно подробно описаны. Многие книги, особенно Рудницкий, которого я знаю наизусть, во мне глубоко отложились. Для себя я этот познанный через книги театр Мейерхольда называю «тотальным театром». Это такой театр, когда, например, один спектакль может вместить всего автора. Много существует легенд о том, как работал Мейерхольд. Мне больше всего нравится рассказанная кем-то из старшего поколения на кафедре режиссуры ГИТИСа — о том, как к уже постаревшему Мейерхольду приходят на практику молодые стажеры. Он с ними знакомится, показывает действующий макет будущего спектакля. На макете он показывает им подробно одну из сцен, которая завтра будет репетироваться. Этот блестящий показ производит мощное впечатление, срывает аплодисменты всей группы стажеров. На следующий день они приходят смотреть живую репетицию этой же сцены и видят, что Мейерхольд делает все ровно наоборот».

«Честно говоря, сегодня, когда я думаю про Мейерхольда, в первом ряду ассоциаций возникают не его спектакли, не его революционные методы, а то, как закончилась его жизнь. Вернее, как ему ее закончили. Безусловно, всем, что он в свое время нашел, мы на самом деле активно пользуемся, не вполне даже осознанно. Мы ведь живем в едином информационном поле, в поле искусства, усилиями Мейерхольда в определенный момент сильно расширенном. Он пошел туда, куда до него не ходили, а теперь и мы можем по открытой им территории ходить, и идти дальше, и тоже это поле расширять. Влияние Мейерхольда на всех нас ровно такое же, как влияние Станиславского, Брехта и прочих, и прочих, — это влияние людей, расширявших границы. Он, кстати сказать, ведь сделал много совершенно фантастических вещей, которые и сегодня бы, мне кажется, работали прекрасно. Финал «Ревизора» чего стоит — один из самых грандиозных финалов в истории театра. Но судьба, жизнь и смерть Мейерхольда — не менее интересная история. Это упоение революцией, этот образ человека в кожаном плаще с наганом и эта страшная история про то, что революция делает со своими детьми. И, быть может, звучит она так особенно трагично еще и по тому, что до сих пор не вынесено официального вердикта по всем этим преступлениям, которые были совершены. И здесь мало реабилитации жертв, нужно осудить преступников. Поэтому мы продолжаем жить там, где живем. Мы ведь все наследники сталинской системы, в которой единственно верным было назначено учение Станиславского. Вот мы и живем в этом во всем до сих пор. Нам до сих пор нужно что-то одно главное, единственное и самое верное просто по инерции. Иногда мы делаем шаги в сторону, но малые и пока что неубедительные. Но это нужно делать. Нужно привыкать к полифонии, к амбивалентности, к разнообразию, к тому, что существуют разные вещи, которые звучат по-разному. И чем их больше, тем лучше»