«Человек прибил свои яйца к площади, разве это не смешно?»

В прошлом году Петр Павленский приходил на программу летней кураторской школы, которую я проводил в Москве. Он сидел на лекции, очень внимательно слушал, после подошел поблагодарить за мою работу в качестве редактора «Художественного журнала». Сказал всего несколько слов, довольно точных и запомнившихся. В целом произвел приятное впечатление человека выразительного и пластичного. Но все-таки, прежде чем выносить какое-либо ответственное суждение о его акции, необходимо узнать о его творчестве подробнее. Дело в том, что большая часть художественных форм, которые практикуют современные художники, обладают некоторой автономией. Мы можем оценивать технические, повествовательные, образные качества произведения, говорить о том, насколько они состоятельные и сильные. Но работу акциониста таким образом оценить невозможно, — потому что она растворена в жизни художника. Акционист в первую очередь работает со своей биографией, с собственной судьбой. И пары акций для того, чтобы оценить акциониста как художника, недостаточно. Я бы очень не хотел, чтобы этот человек как-то вредил себе дальше. Но, увы, формулировать какое-то взвешенное ответственное высказывание, которое может быть правильно считано и услышано — рано. 

Пока что про акцию Павленского можно сказать лишь одну вещь. Совершенно очевидно, что он встраивает себя в уже сложившуюся традицию очень радикального акционизма, работающего с телом и с сильными деструктивными жестами. Это выразительный язык, довольно плакатный, прямой. Несмотря на эмоциональную встряску, которую несут его акции, их легко локализовать в творчестве большого количества предшественников, в том числе и отечественных. Сразу вспоминается Александр Бренер, который всаживал себе степлером скрепки в заднее место (акция «Кровавое вколачивание скрепок», 1994 год. — «Афиша–Воздух») и делал еще целый ряд самодеструктивных жестов. Так что при всем «шок-эффекте», который эти работы, несомненно, производят, очевидно наличие целой традиции. Мне, признаться, хочется получать от искусства больше новых, менее очевидных и ожидаемых импульсов. Такая прямая реакция на сегодняшние общественные условия кажется слишком очевидной. Хотелось бы несколько более сложных решений.

Я понимаю, что, высказывая это соображение, я сразу сталкиваюсь с проблемой этического. Ведь мои слова легко могут быть поняты как конформизм или обывательское брюзжание. И это тоже характерный продукт подобных акционистских радикальных жестов — они накладывают определенное табу на критическое художественное высказывание в их адрес. Невольно получается, что я начинаю наводить тень на плетень и, прикидываясь тонким знатоком искусства, на самом деле работаю на цензуру и обывательское соглашательство с репрессивной властью. Это вполне закономерное последствие такого рода художественных практик. Поэтому оценка такому искусству и разрешения этого комплекса проблем могут быть только во времени.

Так, я часто вижу, как именно политическая двусмысленность толкает моих коллег на апологию Pussy Riot. Они оказываются великими художниками, лучшими в современной России. Но это молодые художники, у которых нет пока своей наработанной истории, нет развернутого во времени биографического нарратива. А значит, такая апология уязвима. Но противоречить ей — этическое табу. Однако это противоречие интересно само по себе. Оно многое говорит о состоянии сегодняшнего искусства, которое выходит за пределы узкоэстетического и проваливается в этическое. 

Голое тело, прибитое к брусчатке главной площади страны — это сильный образ, и он, конечно, останется. Петр Павленский фиксирует наше внимание на бессилии, невозможности что-либо сделать, пригвожденности к обстоятельствам и апатии современного человека. Речь идет о крайних, радикальных формах искусства, когда художник уже не может ни говорить, ни молчать, он не может писать картину, не может высказываться как публицист, ему остается только совершить акт саморазрушения. Но в этом нет безумия, потому что жест этот абсолютно выверенный — от места и времени до положения и позы. И то, как разнятся трактовки — в диапазоне от «безумие» до «выдающееся произведение искусства», делает эту акцию ценной, а художника — номинантом на премию Кандинского. Бурная реакция публики отчасти объясняется тем, что люди чувствуют в этом жесте некий упрек. Это такая передача «А вам слабо?»

Мы знаем венский акционизм, российский акционизм 90-х. И вот сегодня снова — от бессилия, от немоты, от невозможности что-либо сказать — приходим к таким крайним формам искусства. Стоит задуматься о том, почему так происходит.

Это действие существует в логике истории отечественного перформанса, которую нужно начинать еще с Маяковского, продолжать школой московского концептуализма 60-х, художниками «Коллективных действий» в 70–80-е, а затем Осмоловским, Куликом и прочими. Это радикальный перформанс, который помещает себя в политический контекст. То, что эта акция вызвала такую бурную реакцию в фейсбуке и в СМИ — интересно само по себе. Сейчас оживилась политическая активность в обществе. Это я связываю с формированием среднего класса, а он проявляет устойчивый интерес к современной художественной культуре. И отечественная журналистика, как часть этого нового среднего класса, проявляет беспрецедентное внимание к этой акции.

Вне всякого сомнения, это удачная акция. В ней соединены юмор и трагедия. В соединении этом собственно и заключается весь смысл — это ведь признак высокого искусства. Разве это не смешно, когда говорят, что человек прибил свои яйца к площади?

Никакой политической составляющей я тут не вижу. Это просто зеркало нашего общества. Ведь работа посвящается органам внутренних дел — и эта игра слов тоже смешная. Очень точный образ. Хотим мы узнать, как прошла реформа наших органов внутренних дел? Пожалуйста, эта акция — яркий портрет нашей реформы.

С одной стороны, художника можно пожалеть, с другой — над ним можно издеваться и смеяться. Тут целый сгусток эмоций и реакций. И каждый человек, глядя на нее, проявляет себя по разному. Многозначительность этой акции удачна. А бешеный успех, который эта акция вызвала у средств массовой информации, означает, что она сумела создать зеркало, в которое смотрятся люди.

Я знаю всего три акции художника Павленского: с зашитым ртом, с колючей проволкой и, наконец, эта акция на Красной площади. Когда он зашил себе рот, казалось, что художник он вторичный. Уже много раз зашивали себе рты — и художники, и нехудожники. Но когда у любого художника всего одна работа — непонятно, хорошая она или плохая. А теперь выстроился ряд работ, и становится видно последовательное и вполне логичное  развитие. Теперь понятно, что этот зашитый рот не похож на другие.

Причем если первая акция была немного в лоб, то последняя достаточно амбивалентная — можно про нее думать по-разному, и это хорошо. Ясно, что это протест одинокого человека перед лицом страшной власти. Но его жест можно трактовать и как бессилие и, наоборот, — как героизм. Тут масса возможных трактовок. Вплоть до того, что обнаженное тело красиво смотрится на фоне холодной брусчатки — мне где-то попался в фейсбуке и такой взгляд. Чем больше люди спорят, чем больше работа порождает разных интерпретаций при ясном основном смысле — тем лучше. Сейчас так же, как в случае с Pussy Riot, люди спорят, искусство это или нет. А когда произведение порождает такого рода сомнения — обычно это хорошее произведение искусства.  

Эта акция абсолютно уместна в современной Москве, и мне нравится, что на артистическом горизонте появился такой человек, как Павленский. Наконец-то кто-то наглядно обозначил состояние общества, его рабское положение. Общество пришпилено к Красной площади — к Совку, протестные тенденции почти полностью сошли на нет, и люди устали. Павленский ставит четкий диагноз.

Сейчас многие обсуждают, не подражает ли он другим художникам. Те же проблемы по уличению во вторичности я имел в свое время. Мне говорили: «А, это похоже на венских акционистов». Смешное обвинение в эпоху постмодернизма и крайне несовременное.

Человек ассоциирует себя с телом художника и не может оставаться равнодушным, потому что всякий боится боли. Художник тоже боится боли, но преодолевает свой страх ради того, чтобы пробудить сознание людей. Эта акция очень близка к тем вещам, которые когда-то делал я — та же пенетрация тела. Более привычные художественные средства часто не работают. Когда ты рисуешь картину или делаешь инсталляцию, ты не можешь донести свои идеи до большого количества людей. А такие вещи будут работать всегда. Такой мощный жест заставляет зрителя не спать по ночам, вспоминать эту картинку, она въедается в память. Тем более что Павленский замахивается на самое оберегаемое мужчиной. И, естественно, все они трясутся и буквально чувствуют боль в паху. Некоторые говорят: «Мы устали от боли, она нас больше не трогает». Но к таким вещам нельзя привыкнуть, как нельзя привыкнуть к газовым камерам или к расстрелу. Такие слова — это просто защитная реакция людей, которые не хотят выходить из состояния комфорта.

И еще одна часть защитной реакции публики — обвинения в сумасшествии. Если человек делает, по мнению социума, со своим телом что-то брутальное, из ряда вон выходящее, — естественно, его подозревают в безумии. Но на самом деле сумасшедший не способен организовать подобное событие. Сумасшедший не в состоянии четко выстроить месседж, обозначить все точки силы и подойти к делу концептуально. Я не знаю ни одного случая проявления сумасшествия, который был бы выстроен артистично. Это коренным образом и отличает художника от безумца, который приходит на площадь и обливает себя бензином.