Этот зверь зовется лама

Олег Кулик проповедовал рыбам в аквариуме, вставал на четвереньки и гавкал о сокровенном, мычал с освежеванной тушей в руках в мясных рядах Даниловского рынка. Накануне видеоретроспективы в Петербурге художник выступил с проповедью перед «Афишей»

— Лет пять назад ты как-то вдруг пропал. В выставках не участвовал, вообще появлялся редко; слышно было, что уехал на Восток. Чем сейчас ­за­нимаешься?

— Разрабатываю современную литургию, грубо говоря. Я эти пять лет, путешествуя по Востоку, изучал разные практики настраивания современного человека на правильный ритм существования. Для чего раньше и нужна была религия. Религия, можно сказать, это такая психофизиологическая практика гармонизации внутреннего мира человека с миром вокруг — это делалось при помощи всяких ритуалов, служб, церемоний, когда человек входил в какой-то резонанс; были учителя — проповедники, святые… Но всегда это приводило к фрагментации мира, появлялась оппозиция бог — дьявол и так далее, и только в высшие периоды появлялись учения и учителя, которые могли все соединить. Но это требовало напряжения сил и постоянного обновления ритуала, нельзя было придумать систему на века. Единственную такую систему придумал только один учитель, Христос, но его тут же убили. И расчленили его учение на части. Он проповедовал идеи практически Будды, нерасчлененного ­сознания и очищения зеркала ума любовью — абсолютно буддийская практика, но без идеи реинкарнации: напротив, я должен просветления достигнуть в этой жизни, здесь и сейчас. И это было настолько радикально, что никто не смог воспринять целиком. Проще было его убить и, как обычно, сделать бога. А идею, что богов-то никаких нету, что самое божественное — любить ближнего как самого себя, вот и все учение, — этого никто и не слышит.

— Если бога нет, что есть?

— Ищи бога в себе самом. Чем святой отличается от остальных? Да ничем. Только по ночам светится. Это же просто. Просто надо быть добрым человеком. И что, будут происходить чудеса? Да, будут происхо­дить чудеса. Но никто не верит: «Да х…ня это все». Потому что самое большое чудо — это бескорыстный добрый человек. Вот такого просто не может быть. Непорочное зачатие, расступившееся море, разящие архангелы — все это может, это все реально, в это мы верим. А добрый человек попадется, так на крест его, в костер! Добрый человек — самый страшный враг этого мира. Добрые люди неудобны рынку. Вот о чем говорил Христос. И первый, кто ему рот заткнул, этот Петр со своим ключом и всей этой бандой.

— Реинкарнации нет, но есть жизнь после ­смерти?

— Конечно, есть. Вернее, смерти нет. Есть интересное испытание для плоти. Если сознание цельно, то оно не исчезает. Но это озарение редко случается и скоро проходит, его трудно удерживать, да и надо на грешную землю возвращаться. А то легко вообще улететь. У меня в Тибете были такие состояния: такое ощущение прихода, кайф невероятный, уже ни тела нет, ни «ты», ни «я», одни энергетические потоки. Потом, как в вонючий и тесный сапог, в это тело возвращаешься, и только память остается о блаженстве. И мечта когда-нибудь вернуться в это состояние — когда я отработаю свою карму.

— Зачем вообще возвращаться?

— Ты же не можешь лежать и наслаждаться, когда вокруг все ходят и воют от злобы и боли.

— Как карму отрабатывать?

— Как только я понял, что хочу делать современную литургию — потому что в литургии все сходится: пространство, вещь, пластика, голос, эмоция, мысль, — тут же мне поступило предложение, причем нехилое предложение. Огромный театр, хороший бюджет. Никакого отношения к тому, что я ­делал раньше, никакого. Я опирался на Гоголя — знаешь, у него есть книга «Размышления о Божественной литургии», которая в советское время не издавалась. Он описывал смысл и цель литургии, что она должна в головах людей делать. Ведь в чем проблема современного искусства? Современное искусство отказалось учить людей. Перестало быть нарративным, на­вязчивым, грубо говоря. В современном искусстве главный пафос, напротив, «не учите меня жить». А люди хотят, чтобы их учили. Чтобы им помогали. Люди несчастны и одиноки, они нуждаются в общении. Зачем народ ломится на рейвы? Ну да, кто-то за наркотиками, кто-то жопой потрясти. Но главное — пережить снова это соборное ощущение, пусть в грубой и примитивной форме: я не одинок, я со всеми. Удовлетворения настоящего это не дает — ну там нижними чакрами потрутся, но хоть что-то. А я хочу создать литургию, где соединялось бы высокое и низкое, пространство и вещь, чтобы это была и церковь, и цирк, и клуб… Кстати, ты видел такую иконографию Будды — «Будда в союзе»: Будда с девушкой обнимаются? Тантрический союз — это у них высший символ и проявление цельного мира, союз пространства и восприятия, мужского и женского, верха и низа, темного и светлого…

— …Лысого и кучерявого…

— …В этом союзе только все и существует. Я, может, не сделаю природу человека более совершенной, но по крайней мере создам возможности для того. И я не хочу, чтобы эта моя деятельность хотя бы номинально выходила за рамки современного искусства. Потому что тогда ей не дадут развиваться. Как только я объявлю, что мне интересно религиозное чувство, что я претендую на какую-то духовную трансформацию, я тут же стану врагом ­общества. Я могу е…ть коров, коз, что угодно и бу­ду при этом… ну так, нехороший такой говнюк, ­благодаря которому настоящие говнюки могут думать, что они славные ребята. Как только я ­попы­таюсь сказать людям, как устроен мир, я стану вра­гом идеологам, оболванивающим человечество в сво­их интересах. Я покажу путь к свободе, и это ­будет опасно. Поэтому придется проповедовать ­правильный образ жизни и правильный образ мыслей, не выходя за рамки современного искусства. Но я думаю, что искусство будущего как раз в этом и будет состоять, в личном примере. Потому что другого пути нету. Чтобы понять, я на это потратил пять лет.

— Когда и с чего вдруг случился в тебе этот переворот?

— Да уж, поколбасило меня… Думал, что вооб­ще уйду из искусства. Но потом решил, что лучше зайду с другой стороны. Займусь пространством. Пространство нельзя взять — а раз нельзя взять, то на х… оно надо, да? Мир настолько погряз в вещах, в материальности — со всех сторон только и слышно: американское искусство, китайское искусство, Дэмиен Херст череп продал наконец, ура, — я себя чувствовал полным маргиналом с этими своими идеями… И тут кризис, который мне как подарок! Какое счастье: сейчас все визжат и пищат от страха перед будущим, и я понимаю, что буду услышан и понят на сто процентов. Я еще подожду — годик; буду делать разные презентации, очень эскизные, как вот эта первая в Париже, — посмотрю на все на это, потому что сейчас ведь пока еще сам не очень представляю, как оно будет работать. Но через годик, увидишь, я буду в центре, а все вокруг будут стоять и смотреть. В Париже есть Шатле, такой большой театр, меня пригласили поставить «Вечерню Блаженной Девы» Монтеверди — написана в 1610 го­ду для собора Сан-Марко, дико знаменитая вещь, но ее редко исполняют. Поставить ее как настоящую церковную, без актеров, без игры. У ­Монте­верди вера была, а технологий не было — ну были там инструменты какие-то, окна с витражами… Но лазера не было, видео не было. А сейчас ­поя­вились эти невероятные технические средства, но исчезла вера. И все эти вещи, способные передать тонкие вибрации души, используются для ­грубых развлечений и выжимания грубых эмоций. А я предложил, как мне кажется, неожиданно: представь, что Леонардо или Микеланджело работают с новыми технологиями по заказу папы римского — и что бы они сделали? Как бы они это все ­исполь­зовали, чтобы приобщить человека к опыту возвышенного, намекнуть, что есть какое-то инобытие, — впрямую этого же нельзя показать? И этим я и занимаюсь уже два года. Огромная бригада работает. Суть, чтобы все зрители стали участниками ­цере­монии. Чтобы не было этого разделения на зрителей и сцену.

— Надо будет поклоны бить? Со свечкой стоять?

— Нет, никаких свечек — ты что, это же новые технологии. Там надо будет головой вертеть все время. И все время, так сказать, ох…вать: проекции на пол, на потолок; музыка потрясающая, ­потряса­ющая, одна из красивейших в истории. Ее в свое время папа римский даже запретил — потому что слишком много полифонии, и, по его мнению, она от­влекала от главного. Она и зависла: в церкви ее не исполняли, потому что слишком красивая, а для светских концертов слишком религиозная. 24 ян­варя будет премьера.

— А потом?

— Мир приближается к страшнейшему, невиданному этическому кризису — может быть, первому такому в истории, — в сравнении с которым нынешние экономические трудности — просто смех. Мир в болоте. Проблема не в том, что люди стали жаднее, хуже или лучше. Люди сгнили. На них нельзя опереться. Люди чудовищно несамостоятельны и слабы. Все, конечно, кинутся в религию сейчас — ты скоро увидишь, что начнется, такая отрыжка пойдет, — и непонятно, что делать, поскольку религиозного опыта ни в ком нет. Святые убиты, интеллектуалы замучили всех праведников, а юродивых ­загнали в сумасшедшие дома. И только п…дят, п…дят, п…дят — а потом бросаются, как Делез или, кто там, Гваттари, из окна. Все что-то объяс­няют, объясняют, а объяснить не могут. Ссылаются друг на друга: «Мне тут один специалист по секрету сказал…» — а я думаю, что ж вы опять этих козлов вспоминаете, они же мир довели до этого ужаса, а вы все этих финансистов слушаете. Молиться надо, б…дь, молиться, а не финансистов слушать! Когда ты много жрешь, волей-неволей начинаешь блевать. Я думал, что это я сумасшедший, что мне кажется, и кризиса нет, и все цветет и пахнет, и все говорят: ну ты просто ничего не понимаешь, мир изменился, и теперь чем больше жрешь, тем больше хочется. Я не смотрел два года телевизор, радио не слушал, читал духовные книги. А возвращаюсь, вижу, как люди начинают блевать, — некоторые уже с кровью, аж глаза вылазят. Я звоню своим друзьям, которые поучали меня, как жить; спрашиваю, как дела, — мне отвечают: не знаем, повеситься или застрелиться… Огромное количество красивых девушек, свободных, кстати, потому что все их олигархи заняты только спасением своих денег. Только сегодня звонили две немыслимые красавицы на каких-то немыслимых машинах, предлагали, чтобы я их свозил в какой-нибудь монастырь, к Сергию Радонежскому, например… Я бросил курить, пить — пью только воду, а ем практически только хлеб с капустой, а притом энергии во мне столько, что я могу прыгать до потолка.

— Да это идефикс, это ты всегда твердил: хочу быть сверхэнергичным, витальным таким… Как и эта самоотверженность, до мазохизма, — она то­же кажется неизменной, прежней.

— Но всегда была какая-то запутанность, я все время утыкался в свое эго дурацкое. Я всегда чего-то хотел — вот этого хочу, этого хочу; хочу быть великим художником, хочу быть знаменитостью. Притом не то чтобы я этого так сильно хотел, я ­подчи­нялся общей ситуации: все этого хотят, наверное, ну и я этого хочу. Не человек был, а какой-то ­ката­лог желаний. Я много времени потратил на эго, я как никто занимался раздроченным этим эго. И дошел до пределов. Везде упирался в немыслимые страдания. Это как, знаешь, есть люди, которые считают, что езда на бешеной скорости может доставлять немыслимые удовольствия. А я везде е…анулся, на всех скоростях. У меня выхода не было. Я разваливался на части — буквально, — идя на поводу своих эгоистических представлений.

— Фразеологизм про «идти на поводу» из твоих уст особенно звучит. Скажи, раньше образ Кулика был четким: Кулик — человек-собака. А сейчас?

— Сейчас это получеловек. Который хочет стать человеком.

— Коллекционер Маркин красиво выразился: вот Кулик, был собакой, а теперь хочет стать богом.

— Во-первых, бог и собака — это одно и то же. А потом, думаю, в устах Маркина это скорее критика какая-то, подъе…ка. Он неплохой мужик, но духовное хочет, что называется, помацать. Он хочет духовности, но такой, чтобы можно было на стенку повесить. Это дает свои результаты, но противоречивые: он ведь не уважает искусство, притом что любит его. Не уважает за излишнюю материальность, что ли. За то, что художники денег просят. Это типично для бизнесменов, перешедших к «духовке»: их коммерческо-духовные предприятия ­отмечены такой двойственностью; духовными они пока вполне еще не стали, но и от прежнего материализма уже отказались. И зависли между небом и землей, а это опасное дело. Такие люди через мучения либо поднима­ются-таки к вершинам духа, либо впадают в еще боль­ший материализм, в еще большую гордыню. Опасно не пройти духовный путь до конца, невольно становишься глашатаем зла: «Да был я там, пробовал, все нае…ос» — это сильно смущает слабые души. Тут дол­жно повезти, должен попасться хороший учитель, а не буддист такой типа Бори Гребенщикова. Боря, знаешь, до половины Тибета не поднялся; его там вывернуло, глаза опухли — не смог пройти испытания. Вот почему надо двигаться медленно: чтобы обозы не отставали. Даже если ты добьешься больших результатов и увидишь сложность этого мира, у тебя возникнет эффект белой стены, это такое ложное просветление — ты как бы избавился от страданий, но не понимаешь: а что делать-то. Сидишь как болван — тебя ничто не мучит, но и движухи никакой нет.

— Как ты сейчас воспринимаешь свое прежнее искусство?

— С 2003 по 2005 год, может, 2006-й у меня был период дикого отвращения к тому, что я делал раньше. А сейчас я смотрю… как на детство. Нахожу много интересного — такой опыт юродивого, человека, который не доверяет этому миру. Играет по правилам этого мира, но играет по-дурацки. Все время выпадает из общепринятого порядка, голый бегает. Если раньше я в этом видел какой-то пафос, то сейчас ценю как раз отрицание пафоса. Ценю за неосознанные, но правильные порывы. Благодаря этому периоду я никогда не смогу впасть в иллюзию серьезности. А если впаду, пусть кто-нибудь достанет какую-нибудь фотографию с козой и скажет: да посмотрите, что он делал с козочками нашими, коровками да собачками, что вы его слушаете. Это гарантия защиты от слишком серьезного отношения к себе.

— Не боишься вновь вляпаться в «слишком человеческое»?

— А святой, чтобы быть в этом мире, он и должен быть немножко грязный — чтобы иметь вес. Он должен, так сказать, немножко на что-то западать — чтобы для мира держать ворота открытыми. Это как, знаешь, ассенизатор, чистильщик дерьма — он же самый вонючий.