Дитя добра и сметы

Интервью: Майкл Меканик /Mother Jones
Фотографии: Greer Studios

Терри Гиллиама всю жизнь преследуют проблемы со студиями. Скажем, от его предыдущего фильма, «Страна приливов», в последний момент отказалась компания-дистрибутор — после чего Гиллиам надел на себя плакат с надписью «Режиссер без студии, снимаю за еду» и пошел с ним на улицы Нью-Йорка. Ему удалось собрать 25 долларов

— Я, когда в школе учился, из-за вас практически не спал. «Монти Пайтон» же начинали показывать не раньше двух часов ночи.

— Ну мы же страдали за наше искусство. И вы помучились. Все справедливо!

— У всех ваших главных героев есть что-то общее. Взять хотя бы доктора Парнаса — тысячелетний старик, который всегда готов рассказать людям о параллельных мирах, но его никто не слушает. Парнас — это ведь вы, так?

— Нет, не я. Во-первых, я помоложе буду, а во-вторых, меня всегда все слушают. Сейчас вот меня слушаете вы. (Смеется.)

— Но вся ваша команда хором заявляет: «Пар­нас — это Терри!»

— Они все врут. Видите, да, с какими людьми мне приходится работать?

— Персонаж Хита Леджера, Тони, объясняет Парнасу, что одних только идей недостаточно. Их еще надо суметь продать. Похоже, это главная проблема для вас как режиссера?

— Тут такая история. Продюсеры обычно не упускают случая сообщить мне, как они меня любят — за «Бразилию» или там за «Двенадцать обезьян». Но когда я говорю, что мне нужны деньги на новый проект, никто из них не спешит выписать мне чек. Никто и никогда.

— Но если деньги есть, это тоже проблема, да?

— Не то слово. Вот, скажем, съемки «Мюнхаузена» и «Братьев Гримм». Огромный бюджет, сотни человек в подчинении. При таком раскладе очень трудно уследить, сколько и на что ты тратишь. Исходный замысел у меня всегда превышает смету — но каждый раз удавалось проскочить. То есть я даже не жалею, что снял «Братьев Гримм», хотя проклинаю себя за то, что согласился иметь дело с братьями Вайнштейн.

— Иногда кажется, что у вас такие хорошие фильмы получаются как раз благодаря этим ­са­мым бюджетным ограничениям.

— Так и есть. Я никогда не скатывался в посредственность, потому что у меня не бы­ло на это денег. Что-то получилось лучше, что-то хуже, но я не снял ни одного бездарного ­фильма.

— Ваши персонажи обычно — фантазеры. А сами вы о чем мечтаете?

— Я мечтаю достать денег на «Дон Кихота».

— Вправду снова собрались его снимать?

— Кто-то же должен. Придется мне, видимо.

— Вы в фильмах постоянно сталкиваете ­во­ображение и реальность; у вас всегда есть герой-циник, который пытается убить фантазию. Что скрывается за этой метафорой?

— А я вам скажу. Силы, управляющие этим миром, стремятся контролировать каждый наш шаг. Мы можем радоваться жизни, покупать ай­поды и обедать в хороших ресторанах, но я все равно чувствую, что за нами кто-то присматривает. Я создаю свой собственный мир, чтобы уй­ти от мира реального, и призываю всех людей заняться тем же. Несмотря на особенности профессии, по сути своей я скорее тяготею к хаосу, а не к порядку.

Терри Гиллиам говорит, что Том Уэйтс попал в «Воображариум доктора Парнаса» случайно: они с Уэйтсом общались совсем по другому вопросу, Том спросил, не найдется ли для него роли, и с радостью согласился сыграть Сатану

— У вас репутация режиссера, который по­стоянно конфликтует с киностудиями. Джоан Ролинг, оказывается, хотела, чтобы вы снимали первый фильм о Гарри Поттере, но Warner Bros. были против. Вы разозлились тогда?

— Наоборот, у меня гора с плеч свалилась. Я тогда снимал в Испании, мне выписали билет в первый класс до Лос-Анджелеса, и я чудно провел время в компании своего юриста, обсуждая проблемы, связанные с «Дон Кихотом». Понятно было, что я ни при какой погоде не могу рассчитывать на «Поттера», несмотря на то что на моей кандидатуре настаивали и Ролинг, и продюсер. Голливуд не любит таких, как я.

— Потому что вами сложно управлять?

— Ну конечно. Самое смешное, что три моих голливудских фильма — «Король-рыбак», «Двенадцать обезьян» и «Страх и ненависть в Лас-Вегасе» — снимать было очень легко. ­Никаких принципиальных разногласий — так, обычные рабочие моменты. Тем не менее я всегда рад пнуть Голливуд, и они там меня побаиваются.

— Что вас впечатлило в последнее время?

— Ничего! В этом-то и проблема.

— Чем же вы тогда вдохновляетесь?

— Ну я специально вдохновения не ищу. Оно, знаете, само приходит. Как втемяшится что-нибудь в голову, становлюсь совершенно одержимым — и опять на каторгу, то есть кино снимать.

— Вы же в любой момент можете уйти на покой.

— Когда начинаешь слышать голоса в собственной голове, у тебя есть два варианта: снять фильм или убить всех людей. Кстати, неплохая идея — прийти на студию и сказать: «Не дадите денег — начну стрелять. Знаете, сколько народу поляжет, пока я буду разбираться со своими демонами?»

— Как вышло, что вы переехали в Англию?

— Мы делали журнал Help!, но дела шли ­все хуже, и в итоге волевым решением мы его закрыли. У меня были кое-какие сбережения, и я на полгода отправился в Европу — ездил автостопом. Прямо влюбился в это дело. Из Европы Америка видится совершенно по-другому. Вот представь­те себе: идет война во Вьетнаме, я в это время сижу в Америке, рисую антивоенные комиксы и ругаю правительство на чем свет стоит. А ­по­том приез­жаю в Европу и вижу, что европейцы-то, оказывается, тоже не отстают — ругают американцев почем зря. Естественно, я тут же кинулся защищать свою страну, хотя сам не верил в то, что говорил, — был такой любопытный момент. Вернувшись в Лос-Анджелес, я устроился работать в рекламное агентство, но продержался там меньше года. Я тогда жил с девушкой-англичанкой, которая хотела вернуться в Лондон, и однажды сказал: «Поехали».

— В «Монти Пайтоне» вы были единственным американцем. Чужим среди англичан себя не чувствовали?

— Нет, я же был убежденным англофилом. Я нашел людей с чувством юмора как у меня, которые смотрели на мир как я. Люди они, конечно, были совершенно удивительные. Они строчили сценарии, а я работал по схеме: написал, скомкал — выбросил. Я в то время пытался научиться говорить с английским акцентом, и в этом смысле они на меня, конечно, смотрели сверху вниз. Но, знаете, англичане ведь народ страшно пугливый, нервный, ни в чем не уверенный — как же, мировое господство-то профукали! Так что я, можно сказать, помогал им забыть о своих комплексах.

— У вас ведь в каждом фильме есть что-то монти-пайтоновское. Танцующие полицейские в «Воображариуме доктора Парнаса» — ну ти­пичный же гэг.

— Эту сцену я заимствовал из пайтоновского скетча «Confuse-a-Cat» («Сбей с толку кошку»), очень его люблю. Вообще все, что я пытался сделать в Голливуде, — это сбить с толку продюсеров. А на съемках того момента я подумал: как можно поставить в тупик отъявленных русских бандитов? И понял: только имитируя слабоумие!

— Давайте поговорим о Хите Леджере. Вы снимали его в «Братьях Гримм», но в «Воображари­ум» вроде бы специально не звали?

— Знаете, я до конца своей жизни снимал бы во всех фильмах Хита Леджера. Он был необыкновенный, замечательный. Работать с ним было счастьем. Сценарий «Воображариума» Леджер прочитал через год после выхода «Горбатой горы» — тогда как раз весь этот ужас начался.

— Какой ужас?

— Ну парню пришлось ходить к Опре Уин­фри, участвовать во всех этих дурацких шоу. Он работал лицом ради «Оскара» и очень страдал по этому поводу. Давить на него я не хотел. Сценарий он прочитал, а потом взялся снимать клип для Modest Mouse — ну и работал в моей студии. Как-то я показывал раскадровку «Вооб­ражариума» дизайнеру, а Леджер подошел и сказал: «Да­вай я сыграю Тони». Я спросил: «Ты уверен?» Он ответил: «Абсолютно». Вот так все и вышло.

— И что же, даже имея в фильме Леджера, вам трудно было достать денег на фильм?

— Представьте себе! Нет, правда, представьте: фильм с 25-миллионным бюджетом, в главной роли — Хит Леджер! И это после «Темного рыцаря»! Я думал, все решится за секунду.

— Боятся вас финансовые директора, не иначе.

— Это вечная история: «Господи, Терри, да мы тебя ужасно любим! Все фильмы наизусть знаем. Но вот этот твой новый проект… Какой-то он не такой». За двадцать пять лет в кино я этого наслушался по самое не могу.

— Что вы сделали, когда узнали о смерти ­Леджера?

— Лег на диван и пролежал так весь день. Что тут еще сделаешь.

— Вот именно так?

— Да. Я просто замер. Перестал функционировать. Послал все к черту. Я потерял друга, понимаете? И конечно, все вокруг стали бегать и кричать, что надо немедленно что-то сделать, как-то разрулить все. Спасибо им за это — в какой-то мо­мент я и сам поверил в то, что «Воображариум» еще можно спасти. Когда актер, исполняющий главную роль, умирает — деньги тут же кончаются. На фильме ставят крест. Поворотным моментом в этой истории стал мой разговор с Джонни Деппом. Я позвонил ему и сказал, что, видимо, все кончено, фильма не будет. Он ответил: «Делай как хочешь, но если что — можешь на меня рассчитывать». И вот тогда я подумал, что, может, не все еще потеряно? Это был психологически тяжелый момент, но когда в голове раздался щелчок и я принял решение, я сел и за день переписал сценарий.

— Вы вроде говорили, что устроить так, чтобы герой Леджера мог превращаться разом в Деппа, Колина Фаррелла и Джуда Лоу, было даже не очень сложно — учитывая особенности сценария.

— Ну, в общем, да. Так что теперь мой совет всем молодым кинематографистам таков: «Прежде всего убедитесь, что в вашем фильме есть волшебное зеркало».

— Вообще, похоже, вам удается выйти невредимым из ситуаций, которые многим другим загубили бы карьеру.

— А это потому, что у меня нет карьеры. Вообще, как только ты начинаешь думать о том, как выстроить свою творческую биографию, ты уже идешь на компромисс с самим собой. В каждый конкретный момент времени я занимаюсь только одним делом, и это дело для меня — самое главное, что я создавал в своей жизни, единственное, что меня вообще волнует. Так что пошли все на хер. До тех пор пока фильм не вышел на эк­ран, война продолжается. (Смеется.)