Код кота
Виктор Сухоруков в «Снах Родиона Романовича»
Театральное товарищество 814 выпускает инсценировку «Преступления и наказания» в постановке Павла Сафонова. Раскольникова в ней играет Илья Исаев, Сонечку — молодая Вера Строкова. Еще шесть ролей, включая вдову Мармеладова, мать Раскольникова и старушку Алену Ивановну, репетирует Виктор Сухоруков.
— Вы родом из Орехово-Зуево, а актером начинали в Питере. Как вас туда занесло?
— Петр Наумович Фоменко позвал меня туда, будучи назначенным в Театр комедии главрежем. Он меня в профессии с ложечки кормил. Он меня сделал бесстыдным и свободным. Он тогда очень омолодил труппу, но сам не удержался. Уехал в Москву — и через полгода меня выгоняют по статье. Я, когда приехал в Москву, звоню и говорю ему внаглую: «Ну дайте где-нибудь с подносиком выйти». Он говорит: «А ну тебя на х… с твоим подносиком. Ты что ж, сукин сын, не ходишь на мои представления?» Так и не ходил — вот сейчас схожу, пока работы нет.
— Ольга Лапшина рассказывала, как у нее в театре начались проблемы, когда она стала сниматься в кино, и вы ей тогда сказали: «Раньше ты была никем, и тебя любили. Теперь ты фасады отштукатурила, так углы они тебе пообоссут». Это вы по опыту?
— Нет, не скажу, что я вкусил в театре уж больно горькой жизни. Но возвращаться в репертуарный театр не хочу. Я против того, что человеку не дают сниматься в кино, против фраз «производственная необходимость» или «в свободное время». Почему? Это ж актерское наше дело! И если ты стучишь мне по столу, то ты не художник, а «дилектор». А я пусть херовенький, но художник. Другое дело, что я часто ошибаюсь.
— И все же на сцену вас тянет?
— А как же! Я раньше говорил, что театр — это дом, а кино — это дача. Дача может быть, а может не быть. А дом у человека должен быть. Но сейчас я знаю, что и театр может не быть домом. В театре сейчас идет гонка, зависть гуляет махровым цветом, в черной вуали.
— Еще в театре любят говорить о служении искусству. Особенно в театрах-монастырях вроде театра Додина.
— Я мог бы служить, я хоть и Кот по гороскопу, но мог бы быть сторожевым псом. Но я не был под таким богом, у меня не было такого монастыря. И не хочу его сейчас. Потому что попробовал свободы.
— Как это ощущение у вас появилось, когда?
— Вместе с кино. Кино меня стабилизировало и финансово, и психологически. Я бросил пить, поправил здоровье, я мог уже с определенностью сказать себе, на каком свете я пребываю. И в этот же момент у меня начались конфликты в театре. Как-то прихожу к начальнице нашей в театре, говорю: «У меня юбилей скоро, пятьдесят лет, давайте спектакль поставим». Она говорит: «Мы об этом думаем». Я одно предлагаю — не годится. Другое — не годится. И тут какая-то контора устроила мне бенефис, и коллеги мне номер приготовили, вакханалию с половыми актами. В финале ведущий актер в плаще вышел, распахнул его — и показал аншлагу все свои причиндалы. Потом все подходили, спрашивали, мол, ничего, что мы все это устроили? Я говорил: все нормально. В результате они помахали мне одним местом — а я помахал им ручкой.
— Вы как-то где-то сказали, что никогда не оденетесь женщиной, а сами играете процентщицу.
— Да это не женщина. Это образ. Старуха. Сквалыга. Да еще с топором в спине. Любопытно у нас выходит, любопытно. Я вам сейчас одну вещь скажу: я ведь не читал «Преступление и наказание».
— Вы что, в школе двоечник были?
— Почему двоечник? Тогда казалось — хрестоматия, скука. А сейчас прочел — впечатление грандиозное, меня трясло всего.
— А что у вас с Балабановым?
— Ничего. Я снялся у него в 2000 году в «Брате-2», и с тех пор ничего. «Жмурки» не в счет. Когда-то в 90-м году он дебютировал «Счастливыми днями» по Беккету, там мы и познакомились. Он тогда говорил: «Никогда не буду снимать известных актеров, буду открывать новые имена». А я ему говорил: «Значит, Феллини дурак, что у него был свой актер? И Тарковский дурак?» И вот прошло 15 лет — и он снимает «Жмурки», где простые люди не ходят. Сегодня выпускает «Мне не больно», и там тоже дворников нет. А я не работаю у него. Надоел я ему, наверное. Но я не обижаюсь. Потому что все, что со мной происходит, — чудо. Я ведь не снимался до сорока лет и начал с фильма «Бакенбарды» Юрия Мамина. Сыграл яйцеголового урода — а сегодня играю владыку Филарета.
— Где играете?
— Это Лунгин сейчас закончил снимать фильм «Остров». Петр Мамонов там играет монаха, который преступление совершил во время войны, а мой владыка, не понимая его, хочет в нем разобраться.
— Когда у вас накопится ролей павлов и филаретов, вы и захотите, а уже не сможете играть другое. Не пригласят.
— Кто не пригласит? Я найду в себе силы и бессовестности, чтобы прийти, поклониться в ножки и просить роль.
— Какую?
— Фамусова. Осипа в «Ревизоре». Какого-нибудь вурдалака. Думаешь, все упыри молодые? Послушай. Есть у меня тайна. Тебе расскажу. Я сценарий написал.
— Для себя?
— Для себя. В минуту весеннего отчаяния, предвестия пустоты, когда мне показалось, что я стою у края карниза. И я подумал: «Нет, Сухоруков, рано! Рано, Сухоруков!» И я кинулся на дачу, в свои георгины, и написал сценарий.
— О ком?
— О человеке, который застрял в переплете: ушел с той стороны и не нашел себя с этой. Он думает, что вот она, дверь, и нужно только за ручку схватиться — и дверь откроется. А она не открывается. Но главная идея — он духом не падает.
— На компьютере писали?
— Авторучечкой писал. Потом правил. А потом перепечатывал. На печатной машинке «Любава».