Рыбий глаз
Накануне выставок в «Борее» и в Русском музее «Афиша» расспросила фотографа и художника Валентина Марию Тиль Самарина, как дождаться признания, даже если на таковое и не рассчитываешь
Четверть века в эмиграции дают о себе знать в привычках и манерах: обладатель барочного имени Валентин Мария Тиль Вальгрек Смирнов-Самарин носит тугие воротнички, подпирающие гладко выбритые щеки, и пьет островной виски. Самарин известен мутными снимками, испещренными разными дополнительными сигналами и мультиэкспозициями, — почти совсем абстрактными снимками, расплывчатыми фигурами и физиономиями, принадлежащими той или иной персоне ленинградской или парижской тусовки. Меньше известна самаринская вполне абстрактная живопись (ну совсем бы абстрактная, когда б не ощущение, что, как и в фотографии, художник превратил в абстракцию какую-то вполне конкретную натуру). 80-летний Валентин Прохорович не то чтобы совсем без башни, но явно: абстракция — что в фотографии, что в живописи — больше всего устраивает его вольный дух, находящий оправдание свободе хоть в древнеиндийской метафизике, хоть в европейской толерантности; спустя четверть века эмиграции впечатление, что он и не уезжал, просто ушел куда-то еще вовнутрь, ближе к своей собственной свободе. Его имя как будто всегда присутствовало здесь — ну еще бы, не запомнить такое.
— Что для вас было раньше: живопись или фотография?
— Первое, что я сделал, — живопись. Но живопись я делал в сумасшедшем доме.
— За что вы оказались в сумасшедшем доме?
— Меня посадили за листовки в 1960 году. Это был второй раз, когда меня взяла госбезопасность. В первый раз — за участие в митинге «Гайд-парк» перед Русским музеем на площади Искусств, на том самом месте, где через год поставили памятник Александру Сергеевичу Пушкину. В 1956 году, в декабре, нам не дали возможность обсуждать вопросы современного искусства ни в Эрмитаже, где была выставка Пикассо, ни в Публичной библиотеке — поэтому мы пришли туда. Изобразили эдакую дискуссию о современном искусстве. Настолько нам это понравилось, что мы решили снова собраться через неделю. А через неделю туда буквально войска были приведены, там маршировало несколько этих пехотных училищ и какие-то моряки, и у всех прохожих требовали показывать документы… И меня взяли на следующий день. Я рассказал следователю о современном искусстве. Следователь позеленел буквально. И все равно я через три года попал туда опять, уже по делу: выпустил листовку — вот это было на всю катушку политическое заявление.
— Вы самостоятельно выступили или в коллективе?
— Вообще-то, я подписал это «13 комсомольцев». Так этих комсомольцев хотели найти любыми путями, а их нет. На самом деле я тогда приобрел первую пишущую машинку и решил ее опробовать. Не судили меня только потому, что лозунг у меня был «За мир и демократию!» Ну за что судить? Человек за мир выступает — значит, надо в сумасшедший дом. Больше двух лет там провел. У меня был очень красивый диагноз: «психопатическая личность со склонностью к декомпенсированным поступкам». Это значит, когда человека осеняют какие-то идеи, он перестает контролировать свою социальную деятельность, стремясь обратить на себя внимание. С таким диагнозом меня определили в больничную библиотеку работать переплетчиком. Вот тогда-то я и начал делать живопись — абстрактные рисунки на переплетах восстанавливаемых книг.
— Почему абстракция? Абстрактный экспрессионизм повлиял?
— Конечно! Я был потрясен тем, что увидел на американской выставке в 1958 году. Опять же, появились в свободной продаже польские и чешские журналы, в которых было обстоятельно представлено современное искусство.
— У вас есть художественное образование?
— Художественного никакого, я непостоянный. Начал с физмата, потом мореходка — путешествия в дальние края, ушел оттуда — ха! нашел куда уходить — на философский факультет, по тем-то временам. Но и его не окончил, оттуда меня отправили в армию. А потом я стал заниматься искусством.
— Из-за этого отправились в эмиграцию?
— Я не отправился, меня выгнали по израильской визе после моих акций 70-х годов, поскольку их не устраивала моя деятельность: организация выставок, контакты с зарубежными журналистами. В общем, надоел я им. Очень просто получалось: либо снова оказаться в сумасшедшем доме, либо в тюрьме. А я уже сидел два с половиной месяца в подвалах Большого дома в 1960-м, и мне больше совсем не хотелось. К тому же меня перед отъездом прихватили в связи с антисоветским журналом «Мария», который, кстати, не имеет совершенно никакого отношения к моему псевдониму.
— Откуда, кстати, ваш псевдоним?
— Тиль — это от кафе на второй линии Васильевского острова, меня там звали Тилем Уленшпигелем, а Мария — это моя тайна. Мой батька — Смирнов, и я сейчас себя называю Смирнов-Самарин… В общем, через неделю я оказался в Вене, и свободные профсоюзы сделали мне приглашение в Париж. И я поехал жить в Париж.
— Вы жили в русской диаспоре?
— Ну она, конечно, была и есть, но очень разрозненная, я, вообще-то, большую часть времени жил в Монжероне. Это тот самый замок, который Генрих II подарил Анне Ярославне, своей жене, дочери Ярослава Мудрого. Во время французской революции там была мельница, во время последней немецкой оккупации — штаб эсэсовской дивизии, а до этого — дом терпимости; в общем, в глазах французов этот замок имел нехорошую историю, поэтому его за небольшие деньги купила Софья Зернова, известная дама из первой эмиграции. И устроила там приют для русских детей. А после все это превратилось в культурный центр, где я и жил. Кстати, жил в комнате, в которой полгода жила Марина Влади, будучи девчонкой. Уж не знаю, по какой причине, может быть, не из-за бедности, а потому что там был в ту пору центр русских скаутов.
Но мы стали говорить о каких-то подробностях, а я бы хотел говорить о своих картинках.
— Тогда расскажите, когда вы сформулировали свою теорию метафизики акта санки.
— Санки появилась где-то в начале семидесятых годов. Я активно стал заниматься фотографией и сразу же назвал это санки. Почему — не знаю.
— А слово-то откуда? Какова этимология?
— Я это объясняю вот как: в рукописи профессора Московского университета Квашуры, который написал книгу по древнекитайской философии, есть понятие санс-энергетики. Я связываю санкиЂ с санс-энергетикой: это энергия, пульсирующая на подпространстве. Невидимая, но определяющая все, с чем мы есть в этом мире. Хочу заметить, в этом есть какая-то мистика, потому что я назвал это санки года за три, за четыре до того, как добрался до этой книги. Ки — это я, опять же, потом узнал — по-японски тоже энергия. А сам термин санки пришел ниоткуда, и потом уже, чтобы объяснить, что откуда взялось, я связал его вот с этой книгой.
— А Белая икона?
— Белая икона — это мои внутренние философские размышления. Это связано со светом Божьим в лике человеческом. Ведь каждый из нас Его единственная надежда. В это трудно поверить, но это так. Но это сугубо трансперсонально. Для меня, например, вот эта девушка — Белая икона, а для вас, например, нет. А вообще, для моего творчества сейчас мне важно быть в России.
— Когда вы вернулись?
— В 2004-м. К фестивалю в честь тридцатилетия Газа-Невского движения. Возвращение мое было подготовлено: начиная с 2001 года у меня прошло около 15 выставок в Москве, Петербурге, Новосибирске, Ярославле.
— Чего же вы ждали, почему не возвращались?
— Не знаю. Мог бы, тогда это было нормально — многие возвращались. Так сложилось, что вернулся сейчас. А недавно мне торжественно вручили русский паспорт. Русское посольство в Париже само восстановило мое гражданство. Просто неудобно даже как-то, я большой счастливчик со всеми этими делами. Какие-то моменты взять, и становится понятно, что все не зря, что-то все-таки состоялось. Видите, какой я скромный?