ТТ

Она – лучший русский писатель рассказов. Ее книги переведены на множество иностранных языков и включены в программы  университетов. Ее героев любят училки из Саратова и доктора филологии из Беркли. 9 сентября Татьяна Толстая поменяет литературное амплуа: на Московской книжной ярмарке будет представлена «Кысь». Первый роман Толстой – книга странная, гомерически смешная и виртуозно написанная. Алексей Зимин, под предлогом выпить водки «Гжелка» и закусить ее маринованным подосиновиком, проник в квартиру писательницы, чтобы поговорить о «Кыси». Фотографии Игоря Мухина.

– «Кысь» – ваш первый романический опыт?

– Первый.

– Нет дебютантского мандража?

– Перед кем же? Кто это у нас такой умный и строгий, кого надо бояться? Я сама – свой высший суд, как мне велели передать... Спокоен и угрюм. Четырнадцать лет писала и за это время уж как-нибудь выучилась.

– И что, все эти 14 лет – ни дня без строчки?

– Господь с вами! Так не бывает. Роман долго отлеживался: однажды пролежал года четыре вообще без движения. Я, конечно, времени зря не теряла: просмотрела несколько тысяч сновидений, занималась столоверчением, передачей мыслей на расстояние, прочитала несметное количество текстов, не книг, а именно текстов – ну, газеты всякие, инструкции к гвоздодерам, патриотические листовки, советы на куриных кубиках, сборник стихов на языке коми.

– Вы знаете язык коми?

– Ни слова не знаю.

– А как же тогда?

– А вы разве все понимаете, что по-русски написано? Вот, пожалуйста, вот книга, вот по-русски: «Объективность основного закона жизни и опыта самости содержит в себе преодоление неприкрытой отдельности чувства и идиосинкразии предпочтения, преодоление «смущения» и отсутствующей умеренности суждений». Философ писал. А вот вам стихи по-русски, писал коммунист: «Ребята-ребята, наступит расплата / За пьянство, разбой и разврат. / Так будьте же честны, активны, ребята, / Такими, как был Гиппократ»... Зато в языке коми есть слово «кысь». Что оно значит, я тоже не знаю.

– Вы оттуда и взяли идею книжки?

– Нет, это мы давным-давно как-то с мужем – он филолог, как и я, – сидели и играли в какую-то стихотворную чепуху. Если помните, в «Алисе в Зазеркалье» есть такие стихи: «...и хрюкотали зелюки, как мюмзики в мове». Мы тоже какую-то белиберду сочиняли в том же духе, и среди прочего в одном стишке, который мой муж написал гекзаметром, проскочило слово «кысь». «Ворскнет морхлая кысь...» Сейчас дальше не помню. Я это слово подобрала, повертела, смотрю – женский род, третье склонение, мне понравилось. Ну а потом, как говорится, слово за слово...

– ...и разрослось до трехсот страниц.

– До четырехсот... Помимо слов там было еще и настроение – ночь какая-то, лес, болото... Пужлец порскает...

– Кто?

– Пужлец. Почему вы не спросите, кто такие мюмзики? А ведь они мало чем отличаются от зелюков! Но в «Алисе» совсем другая местность, ведь это переводная литература. У нас же – то есть в русском языке – мюмзики не водятся, им фонетика не позволяет. Иначе говоря, нет такого слова, которое содержало бы «мю». Мягкое «м» перед «у» невозможно. Недаром же любители «мюсли» называют их то «мусли», то «мысли». Мы обживаем язык, как природу: протаптываем удобные тропинки, обрубаем ветки. Зелюки, пожалуй, могут у нас прижиться, но это больше к югу, в степях. А мне нужен был густой лес, поляны, речки, чудь и водь, родная сторонка. Тут ведь раньше до нас чудь жила. Есть такая легенда, что когда пришли славяне, то «чудь в землю закопалась». Никто не знает, что это значит, но вы себе только представьте: прут через лес славяне, краснорожие, желтоволосые, грубые. И чудь, тихая, пугливая, совершенно непонятная, сама закопалась в землю! Со всеми своими горшками, вилами, лентами, сарафанами! Не убили, не полонили – ушла. По-моему, она и сейчас тут, уже совсем прозрачная, ее днем не видно. Но по ночам она в лесу шуршит – передвигает что-то, устраивается. Слова шепчет, и если прислушаться – они попадают в голову и там застревают. А через слова уже видны другие миры. Из одного слова можно целый мир вытянуть. Так что когда я, уже дописывая роман, обнаружила в стихах коми слово «кысь», то, конечно, очень обрадовалась: свои, свои! Ведь коми и чудь – двоюродные.

– В романе нашлось место не только лесным словам, но и мату.

– Слава богу, это само по себе мало кого взволнует. Дискуссия о том, допустимо ли употребление матерных слов в печатном тексте, закончена. В моем тексте неформальных выражений штуки три. Думала довести число до четырех, но решила, что это перебор. Конечно, среди литераторов всегда найдется горстка невротиков, которым кажется, что неформальной лексики в тексте должно быть много, что это волнует, что это смело и остро. Это все равно, как если бы повар, полюбив приправы, готовил блюдо из одного лишь перца и лаврового листа. Я бы к такому в ресторан не ходила. Я знаю, что говорю: как-то раз в Америке я попала в гости к юристу, который мне за большие деньги делал грин-карту, так что я от него полностью зависела и уклониться не посмела. Позвал он меня на свой день рожденья – а почему позвал, потому что он, как водится, полагал, что я – дочь Льва Толстого, то есть родилась до 1910 года, ну, американцы не знают ни литературы, ни арифметики, – а на этом дне рожденья обед на 50 приглашенных готовили его крепостные – непальцы, грустные люди синего цвета, ростом с карандаш. Они тоже служили ему за грин-карту, он их заставлял работать санитарами в частном доме для престарелых, которым он тоже владел, – все это он рассказал мне с гордостью рабовладельца... И вот он велел им приготовить непальский обед. Приготовили. Состоял он, в основном, из белых резиновых кубиков без соли, плавающих в темно-оранжевом огненном соусе, сваренном из чистого перца. Еще там была куриная кожа в том же соусе. Бараньи ключицы в том же соусе. Лапки ящериц – в нем же. Чьи-то глазки – в нем же. Это вроде концентрированной соляной кислоты. Съешь ложку этого варева – и можно изрыгать пламя, как в цирке. И вот тут и наступила «расплата за пьянство, разбой и разврат» – все 50 гостей с вытянутыми лицами держали перед собой пластиковые тарелки с напалмом и не могли проглотить ни ложки. А непальцы навалили себе горки вкуснятины, ели, щебетали по-своему и были абсолютно счастливы.

– Кстати, о еде. В романе едят мышей, червырей, хлебеду, грибыши, пьют ржавь и даже съедают птицу-древяницу...

– ...зато птицу-блядуницу не едят: у нее мясо жилистое.

– Такое впечатление, что этот мир населен не столько людьми, сколько...

– ...мутировавшими словами. А это ведь и есть главное последствие описанной в романе катастрофы. Мутация языка.

– В «Кыси» полно стихов – от Пушкина до Гребенщикова. Есть среди них ваши?

– Нет, стихов придуманных нет. Там решительно все – цитаты. Вот вы узнали Пушкина, Гребенщикова, еще кого-то, но всех авторов вы вряд ли узнаете, да это и не нужно. Это мой личный круг чтения, частица его, смутный абрис души, вернее, одной из душ, ведь у человека не одна душа, а несколько. Вот древние египтяне считали, что их две – «ба» и «ка». И любимые стихи проявляют, так сказать, очертания одной из этих душ. С чем бы сравнить? В финале уэллсовского романа человек-невидимка, голый, бежит по улице под осенним лондонским дождем. А за ним гонится толпа. И струи дождя, упав на его невидимую поверхность, проявляют его, обозначают, выдают его преследователям. И они набрасываются на этот водяной силуэт, забивая невидимку до смерти.

– Не об этой второй душе ваш роман?

– Вы имеете в виду, что надо было это написать на обложке?

– Что вы будете делать, если критики вас догонят и побьют?

– А я в землю закопаюсь. Я теперь знаю, как это делается.