Экзотическое происхождение; фантастическая судьба; долгая линия жизни (1912–1992); колоссальное научное наследие, чье значение по-прежнему точно не оценено в силу причудливости теорий, опередивших свою эпоху; эксцентричность в быту (в квартире висел плакат с телеведущим Невзоровым на коне) и в мышлении («борьбу Брижитт Бардо против одежды из натурального меха приписывал идейному наследию альбигойства»); словом, если вам понадобится идеальный герой для ЖЗЛ, то никого лучше, чем Лев Гумилев, вы все равно не придумаете; неудивительно, что каждая его биография становится событием.
Тем более такая, как книга Сергея Белякова: исчерпывающая, «окончательная». Автор решил не концентрироваться на отдельных аспектах личности своего клиента — и изложить в одной книге все, имеющее отношение к феномену Льва Гумилева: собственно последовательность событий, историю семьи, протекание повседневной жизни, очерк теорий и гипотез, полемику с критиками и эпигонами. Из-за этого книга получилась «чересчур толстой» — чересчур, потому что вряд ли найдутся читатели, которым одинаково интересны и отношения ЛГ с матерью (крайне сложные; не из латиноамериканского, пожалуй, сериала — но из романа Улицкой точно), и научное творчество, и описание лагерного опыта; надо бы, да уж, сузить. Биография написана от Я — и мы видим, как это Я укоряет своих предшественников за непонимание сущности этногенеза, порицает псевдоучеников ЛГ за некомпетентность, растолковывает, что такое субпассионарность на примере из текстов Романа Сенчина; жаль только, что этого Я здесь слишком мало, — всегда любопытно, когда биограф не просто рассказчик, но и сам пытается некую — лично его терзающую — мысль разрешить. Импульс к.и.н. Сергея Белякова состоял в том, чтобы осуществить ревизию научного наследия ЛГ: что там подлинно ценного (прежде всего, пассионарная теория этногенеза и связанная с ней теория этнических контактов), а что — шелуха и беллетристика. Любопытно, что хотя автор описывает не только собственно Гумилева, но и «гумилевщину», в книге нет ни единого упоминания о другом неортодоксальном историке — Фоменко, чьи идеи как раз и вытеснили в конце 90-х гумилевские в сознании масс, склонных сделать «революцию снизу» в исторической науке. Напрасно — было бы интересно, как взаимодействовали эти «альтернативные» официальной истории концепции; и, кстати, у ЛГ в свое время был личный контакт с Фоменко — жаль, что автор не исследовал этот сюжетец. Проблема с ЛГ — точнее, с выбором его в качестве фигуры великого ученого своего времени — не в том, что тот сейчас в научном смысле скорее маргинализован и, что называется, demode, а в том, что по большому счету, хотя его представления позволяют взглянуть на исторический процесс с некой альтернативной точки зрения и увидеть много такого, что иначе было бы непонятно, картина мира целиком от этого не меняется. Гумилев не стал Лобачевским или Эйнштейном исторической науки; да, очень любопытно, чем народ отличается от этноса, что этнос это не состояние, а процесс, — и что фазы этого развития поддаются классифицированию; однако это скорее уточнение деталей, чем научный переворот. Представьте себе, что Джаред Даймонд, автор «Ружей, микробов и стали» и «Коллапса», был бы сыном Вирджинии Вулф и Редьярда Киплинга и полжизни провел в лагере Гуантанамо, — какая счастливая находка для биографа, какая фантастическая судьба, какой крупный экзот; однако вакансия великого — осуществившего «смену парадигмы» — ученого занята не им, а кем-то еще. Впрочем, разумеется, нет ничего дурного в том, что слишком очевидные варианты иногда отвлекают биографов от подлинно ключевых фигур эпохи; сюжет-то — Гумилев, сын Гумилева, ах-ах! — все равно красивый.