Шеф-посол

Леонид Юзефович — первый лауреат премии «Национальный бестселлер» — выпустил книгу «Путь посла» о русском дипломатическом этикете XV–XVII веков

— Почему научно-популярная книга называется как введение в эзотерическую практику?
— Путь в данном случает следует понимать буквально. Это не путь самурая, это дорога, которую проходил посол от границы России до царского престола. Такое путешествие обрастало тогда множеством символов. Я попытался их расшифровать.
— Вы же в 70-х написали об этом диссертацию?
— До того как стать писателем, я был историком, специализировался по допетровской России. Одной своей работой горжусь. В 70-х американец Эдвард Кинан объявил переписку Ивана Грозного и князя Курбского апокрифом. В Союзе это восприняли как серьезный наезд. Оказалось, все рукописные списки более поздние, а в документах того времени нет упоминаний о переписке. А я нашел такое упоминание в письме польского короля Стефана Батория. И доказал: переписка подлинная. Статья была на две страницы, но на нее ссылаются до сих пор.
— Но все же вы ушли из науки в беллетристику.
— По профессии я учитель истории, в академических организациях не числился. Но в истории мне в какой-то момент стало тесно. Я воспринимаю факты как источник эмоций, а не как материал для анализа. «Путь посла» — попытка передать красоту и гармонию мира в отдельно взятой сфере жизни — дипломатическом этикете.
— Почему такая специальная сфера?
— Моей любовью всегда была этнография. Хотелось поехать в Африку изучать жизнь туземцев. Понять, как функционирует общество на уровне обычая. Но в советское время это было невозможно. Религиозные темы не поощрялись, быт — это слишком заурядно. А дипломатический этикет — на грани между идеологией и бытом. Я им увлекся.
— И это в то время, когда по телевизору выступали послы вассальных государств, а пол-Москвы выгоняли встречать на улицы зарубежных глав.
— Да, параллели очевидные. Существует государственная ментальность — это вечное. Сегодня я в этом ничего предосудительного не вижу. На примере дипломатического этикета я как раз хотел показать, что в XVI веке Россия и Европа не так сильно различались между собой, как принято считать. В области дипломатии Россия — европейская страна, вынужденно принявшая некоторые азиатские нормы.
— Многие европейцы считают наоборот.
— Отношение путешественников к России как к варварскому миру — оно было свойственно наименее умным из них. Вот Герберштейн, автор «Записок о Московии» — а это великий человек, — открыл Россию Западу и сделал это достаточно благожелательно. Закономерность: чем менее человек образован, чем менее значима его миссия, тем больше его записки будут настаивать на резком отличии России от Запада. Подтверждать это не входило в мои задачи. Мне вообще нравится допетровская Россия.
— Ну да — опричнина, смута.
— Я выношу за скобки опричный террор. Он длился недолго: всего пять лет. Это загадочное явление, которое до сих пор не до конца истолковано. Недавно писатель Владимир Шаров выдвинул теорию, что это была попытка создания рыцарского ордена. Только рыцарский орден в XVI веке — это глубокий анахронизм. Как и всякий анахронизм, он обернулся большой кровью.
— Вы пишете, что Москва в контактах с западными державами отрицала существование опричнины. Откуда это вечное желание все приукрасить?
— От стремления к идеалу. Можно искать Беловодье, можно строить потемкинские деревни — это заложено в русском характере. Такое желание обернуться парадной стороной на все четыре стороны.
— Сейчас за дипломатическим этикетом следите?
— Научный руководитель моей дочери, античник, когда его спрашивали, почему он занимается изучением древней политики, а не современной, отвечал: приятнее и безопаснее наблюдать схватку ящерок в пыльном террариуме, чем схватку бронтозавров в чистом поле. Я занимаюсь ящерками. Они похожи на динозавров, но все-таки это ящерки.
— То есть эта книга — сугубо научное высказывание, никаких сравнений с современностью?
— Любой исторический труд, если он честный, если автор ставил перед собой задачу понять, а не упрекнуть кого-то, — всегда помогает что-то увидеть в современности. Но история глубже любых аллюзий. У меня в книге есть мысль, которая мне самому очень нравится: прошлое способно много сказать о настоящем не потому, что похоже на него, а потому, что в нем заметнее вечность.