Ч/Б
26 октября в Музее архитектуры откроется выставка: Сергей Леонтьев покажет двадцать четыре снимка Останкинской телебашни. Московская эмблема появляется на снимках Леонтьева в разных видах, в том числе и горящей, но серия Леонтьева – не о закатах, восходах и красоте дымящейся полукилометровой спицы. Хотя и о красоте тоже. Леонтьев получает призы за архитектурную фотографию, делает душеразди-рающие репортажи, его приглашает Администрация Президента, ему заказывают съемку ювелиры. Его талант универсален, но всякий раз с определенностью можно сказать, что это – Леонтьев. Последняя персональная выставка Леонтьева прошла в 1996 году в Германии, хотя со второй половины 80-х он остается одним из самых заметных фотографов России. Леонтьеву 38, он может годами разрабатывать одному ему известную тему – и не спешит высказываться. Накануне новой выставки фотодиректор «Афиши» Ирина Меглинская и обозреватель Константин Агунович встретились с Сергеем Леонтьевым у него в мастерской.
Меглинская: Твои фотографии можно узнать всегда: вот фото Леонтьева. Ты до ста лет, дай тебе бог, будешь в этом приеме работать? Или с цветом попробуешь, к примеру?
Леонтьев: Ну, мне-то кажется, что переключиться со съемки людей на съемку башни или там птиц – это такая перемена, что о цвете, о компьютере тут даже нечего говорить. Я снимаю лица, это мое, но с 1994 года, когда я что-то такое делал, я находился в ждущем режиме, что ли. Что-то предпринимаю, экспериментирую, но пока ничего не выходит. И чтобы не терять форму, занимаюсь птичками, башнями. Беру тайм-аут, долгими годами ничего не делаю, то есть не произвожу фотографий...
Меглинская: Художественных жестов.
Леонтьев: Нет, почему, художественные жесты я как раз произвожу. Вот сижу, взявшись за голову руками: «Ах, у меня не идет такая тема, ах, у меня не выговаривается».
Меглинская: Ты, наверное, единственный человек, который может, проснувшись, отменить все свои коммерческие планы из-за того, что солнце правильно стоит, небо правильно голубое и облака перистые.
Леонтьев: Да, случалось. Я же не настоящий коммерческий фотограф.
Меглинская: А какой? Понарошку?
Леонтьев: Понарошку. В том-то и дело, что все понарошку.
Меглинская: То есть ты игрок?
Леонтьев: Ну как игрок... я, может быть, назвал бы себя языковедом. Я занимаюсь, как ни стыдно в этом признаться, вопросами языка фотографии. Вот я сделал в октябре 93-го репортаж, чтобы посмотреть, как получится одна из придумок: портреты снять на пожаре, чтобы сзади все полыхало и рушилось. Сделал один раз – и все, с тех пор, по-моему, репортажей не снимал. Или вот сейчас – башня, вроде архитектурная фотография, мне это очень интересно. Теперь я притворяюсь архитектурным фотографом.
Меглинская: А в «Афише» ты притворялся фэшн-фотографом?
Леонтьев: Притворялся, конечно. Как это еще назвать? Конечно.
Агунович: А сколько есть вариантов у фотографа – притвориться?
Леонтьев: Достаточно. Чего я только не снимал, такие разные жанры.
Меглинская: Тебе просто жизнь позволяет играть в какие-то игрушки.
Леонтьев: Ну почему «позволяет»? А знаешь, что приходится с ней делать, чтобы она позволяла?
Меглинская: Но тебе же все равно удается снимать, например, птиц? Ворону над Кремлем?
Леонтьев: Ну на самом деле я тогда Кремль снимал, а не ворону.
Меглинская: Это что, был заказ такой кремлевский?
Леонтьев: Да, от Бородина. Я таскался с камерой, тележкой – телега, как этот стол, чуть подлиннее, с аппаратурой; мы ездим-ездим по Кремлю, у нас база под кустом у какого-то собора. Снимал на слайд тринадцать на семнадцать – дорогой формат. Стоишь, ждешь солнца – самое красивое лучше, когда облака и солнце выскочит. А тут птица – фьюить! И ты на нее реагируешь. А тринадцать на семнадцать – это восемь долларов лист.
Меглинская: То есть языковед просыпается, и коммерческий заказ по фигу.
Леонтьев: Или когда мы банк снимали: стоишь ты на крыше, а тут вдруг что-то вылетает, и ты нажимаешь... а что вылетело, не видишь. Хорошо, если голубь – нормально, пойдет. А если ворона?
Меглинская: Да, ворона и банк – это как-то не очень.
Леонтьев: А там еще и чайки. На каждую чайку – два голубя и четыре вороны.
Меглинская: Ты как-то сказал, что коммерческую, прикладную фотографию ты воспринимаешь другой частью тела. Так ты говорил?
Леонтьев: Нет, «другой частью тела» я не говорил – другой частью организма.
Меглинская: Ну хоть что-то тебя в фотографии для заработка впирает?
Леонтьев: В коммерческой фотографии? Ну да, конечно, одна половина организма полностью повторяет другую. Но это для меня настолько разные вещи: то, чем я занимаюсь, и прикладная фотография. Это другой мир, я там не живу. С прикладной фотографией у меня отношения скучные. Одно время я даже думал вывозом мусора заниматься.
Меглинская: А это что за тема?
Леонтьев: Это не тема, это по-настоящему, для заработка. Печатаешь объявление в «Из рук в руки»: «Вывоз мусора». Две машины – на базе ГАЗа, что ли. Была возможность их в парке пристроить, чтобы можно было где-то обслуживаться...
Меглинская: Спать...
Леонтьев: Спать – нет, работа в две смены. Помню, у одного моего несостоявшегося коллеги в самый мороз три машины сломались, и вот он на морозном рассвете костры под ними жег, чтобы двигатели заработали, – о, такая романтика вывоза мусора! Я бы этим занялся, реально, если бы на это уходило столько же времени, сколько уходит на мою коммерческую фотографию... Я очень ответственно к ней отношусь, очень сильно работаю, когда я снимаю для журналов. Но это не творческая работа.
Меглинская: Но я как раз пытаюсь эксплуатировать другую часть твоего организма.
Леонтьев: В этом и опасность. Ты пытаешься использовать то, что... не продается. Когда я думаю: а, ну понятно, ты хочешь, чтобы я снял так, как я могу, – ну так я же могу так, как я могу. И я иду и снимаю, а выходит холодно. Потому что я мог бы заниматься тем, чем я занимаюсь, а мог бы и нет. Хотя, наверное, это хороший баланс. Редко я видел людей, которые считали бы себя на своем месте. Людей без сомнений по этому поводу я вроде даже и не встречал.
Меглинская: Тебе повезло. Это признак ума – сомневаться.
Леонтьев: Сам я сомневаюсь, каждую секунду сомневаюсь.
Агунович: Сергей Леонтьев выполняет кремлевский заказ. Сергей Леонтьев выставляется в Музее архитектуры. Сергей Леонтьев снимает моду для «Афиши». А кто тот, кто каждый раз в объектив заглядывает? Кто такой Сергей Леонтьев?
Леонтьев: Ответ будет какой-то негативный: в том-то и дело, что фотограф – это никто. И это первое, что меня к фотографии привлекло: фотоаппарат дает мне возможность быть как бы над схваткой. B принципе, вопрос фотографу «Ты кто?» неуместен, потому что фотограф должен быть никем – тогда он может свои фотографические функции отправлять лучше всего. Например, этот социальный репортаж: стреляют друг в друга из танков, из автоматов, и тут на вопрос «Ты кто?» просто нельзя отвечать, потому что как только ответишь, сразу получишь.
Агунович: Я никто, когда я сижу и слушаю кого-то внимательно. А когда стреляют, что интереснее: как стреляют или что стреляют вообще?
Леонтьев: Интересно то же, что и в мирное время: композиция, план, дерево, озеро, башня, стекла брызнули...
Меглинская: Ворона полетела...
Леонтьев: Помню, я только начинал фотографировать, снимал на дискотеках, музыка, танцы, – и только лет через пять стал понимать, что музыка-то не пишется. Поэтому надо успокаиваться и как-то отстраиваться от этого. То же самое с автоматами. Звук не пишется. Вот помню: я снимаю, как эти, ну кто там, входят в четырнадцатый подъезд Белого дома, они отстреливают на фиг запертый замок... А я только смотрю и думаю: какую мне поставить выдержку – звук не пишется, так хотя бы автомат чтоб дрожал. И я поймал, он таки дрожит. Ну и кто я? Сочувствующий либеральным идеям, или за парламент у меня сердце кровью обливается? Ни то ни другое, я смотрю на композицию.
Агунович: Это из-за того, что ты такой есть, или из-за того, что фотография такая?
Леонтьев: Фотография, конечно. Я, когда бросил пединститут и занялся фотографией, просто искал...
Меглинская: Средство самовыражения?
Леонтьев: Скорей, это способ организации жизни, а не средство самовыражения. Фотография позволяет мне, оставаясь собой, таковым не являться. Вот являюсь я куда-то с фотоаппаратом, на какую-нибудь тусовку, и там выпиваю и общаюсь – и снимаю. И кто я, какое мое отношение к тусовке, сказать трудно.
Меглинская: Твоя первая серия – «Опыты жесткой фотографии»...
Леонтьев: ...она исполнена любви к людям.
Меглинская: Но на первый взгляд можно заподозрить ровно обратное.
Леонтьев: Я понимаю, понимаю.
Агунович: А как с позицией? Тебе важно, чтобы было видно, что тебя самого интересовало?
Леонтьев: Птичка вылетает, колонна рушится, букашка вылезает из земли или самолет падает с кучей жертв – это должно быть неважно. Что – неважно, важно – как. Это я искренне говорю. Конечно, меня волнует общественная значимость изображенного, но волнует в очень маленькой степени, потому что я не журнальный, не репортажный фотограф. Конечно же, у меня либеральные идеи, понятно, что я не фашист, не коммунист, но мне жалко и тех и других, я понимаю, что и те и другие неправы. Поэтому меня некоторые друзья мои, оставаясь моими друзьями, не любят – за то, что я оправдываю людей, которых они однозначно считают врагами. Даже не о политике речь, а о каких-то бытовых делах.
Меглинская: Сережа, ты просто человек будущего.
Леонтьев: Вряд ли. Это не очень жизненная позиция. Фотография позволяет с таким отношением к жизни как-то существовать.
Меглинская: Это позиция нормального, правильного современного человека.
Леонтьев: Да, но до тех пор, пока не надо принимать решение. Потом эта позиция уже не срабатывает. Вот, предположим, я на каком-нибудь чтении, молодые поэты читают свои стихи. Поэты молодые, стихи корявые – их слушают люди и шепчутся: какое говно, какой ужас. А где я? Стихи говно, но эти – мудаки, которые ругают людей или корчат рожи в зале, – а те-то, на сцене, видят, что стихи их не нужны никому, что шум стоит. И где моя позиция? Мне жалко и человека, на которого шикают, и тех, кто его слушает, – я ни с теми, ни с другими.
Меглинская: Мне кажется, это не имеет отношения к фотографии.
Леонтьев: Нет, имеет, очень имеет.
Меглинская: Вот я не фотограф, но у меня сердце кровью обливается от жалости, когда певец на сцене пускает петуха, или когда смотришь передачу «Знак качества», которую, к сожалению, отменили. Это свойство человеческого характера.
Леонтьев: А представь, что перед тобой поставлен выбор и надо встать и сказать: «Прекратите шуметь», или наоборот: «Иди со сцены». Как-то ведь я должен на это отреагировать.
Меглинская: Видимо, тебе жизнь не давала таких ситуаций, когда тебе надо было принимать резкое решение, поэтому не будем говорить, можешь ты это делать или нет.
Леонтьев: Почему, были моменты... Просто существует какое-то третье решение, что ли: ни да, ни нет.
Меглинская: Это ты и коммерческое фотоагентство ваше имеешь в виду, «Легкую жизнь»? Вы же собирались и художниками оставаться и деньги зарабатывать?
Леонтьев: «Легкая жизнь», видишь ли, – это такое домашнее образование. Просто мы так назвали свою рабочую группу, которая состояла из моих друзей, Леши Шульгина и Юры Пальмина, и меня, – и в разное время разные люди к ней примыкали. Это название уже не так звучит, а раскручивать мы в свое время его не стали – несерьезно ко всему относимся. И к деньгам тоже. Ну что это за название – «Легкая жизнь»? Шульгин его из артистизма принял, а когда до серьезного дела доходило, когда мы собирались опубликовать что-то под этим лейблом, то избегал этого названия. Несерьезное название... Я сейчас отношусь к нему, как к проверке на вшивость: удастся это название удержать – значит, хорошо.
Меглинская: Значит, ты пошел путем воина, а Шульгин – путем отшельника?
Леонтьев: Ну, это не я сказал.