Ротко прячет

Фотография: G.R.Christmas/Courtsey PaceWildenstein, New York

К концу жизни Ротко стал рисовать темные, депрессивные работы, пугающие заказчиков, которым, впрочем, художник и так их не отдавал, расторгая большие контракты

Александр Шабуров: Сейчас любой, извините меня, актуальный художник какую-то абстрактно-формалистическую белиберду рисует десят­ками, а Ротко был одним из первых художников, которые делали это в новинку, чувственно и ак­туально.

Фотография: Getty images/Fotobank

Маркус Яковлевич Роткович так волновался, что его работы погибнут в руках коллекционеров, что лишил наследства дочь и сына, завещав картины близким друзьям, продавшим их сразу, как только художник перерезал себе вены

Юрий Шабельников: Несмотря на то что на картинах Ротко часто ничего не изображено, кроме цветовых поверхностей, он создает в этой гео­метрии цветовую и композиционную вибрацию. В этой связи интересны всякие его почеркушки, которые он делает легко и вместе с тем насыщенно. При этом он не декоративный ху­дожник, как многие, в частности — искусствовед Катя Деготь, предполагают, а очень глубокий. Настолько, что актуален даже сегодня.

Анатолий Журавлев: Ротко — как фильмы Хич­кока, его можно вечность смотреть и пересматривать. Большой размер и большие цветовые плоскости, как у него, всегда завораживают.

Владимир Дубосарский: Ротко очень привлекателен эмоционально. Это искусство-знак, запоминающееся, глубокое. В этих знаках есть, с одной стороны, авангардная и минималистическая традиции, а с другой стороны — притягательный древ­ний архаизм. Ротко — архетипический художник, это и цепляет.

В 2007 году полотно Марка Ротко «Белый центр» из коллекции Дэвида Рокфеллера установило рекордную для современного искусства сумму 72,8 миллиона долларов

Никита Алексеев: Он один из лучших художников XX века. Я не очень люблю такой термин, но Ротко — художник чрезвычайно духовный, с колоссальной энергетикой. Это не развлека­тельная, а трагическая живопись, о чем свидетельствует хотя бы его самоубийство. И это ­сложно понять.

Анатолий Осмоловский: Ротко довел идеи Ма­тисса до радикализма. Он отказался от линии в живописи, а живопись — это искусство, состоящее из линии и цвета. Ротко первым отказался от линии в пользу цвета, в чем и был его радикализм. Это классика XX века, он мне очень нравится, и зрителю он понятен, потому что чего ж тут не понимать — красивые цвета и их сочетание.

Шабуров: Когда он это делал, это было свежее. Стоимость его так высока, потому что он это ­де­лал в мировой арт-столице с очень развитой арт-индустрией.

Константин Звездочетов: У Америки тогда не было своего нормального искусства, а послевоенная Америка очень хотела добиться культурной гегемонии. Сначала появился неформальный абстракционизм — Джексон Поллок, затем Марк Ротко, и закончилось все поп-артом. Американцы, как мы знаем, отлично умеют пиарить — это то слово, которое мы у них выучили лучше всего.

Журавлев: Сам Ротко объяснял, что его ра­боты можно понять, только если рассматривать с расстояния 30 см. Работы у него очень глубокие и сложные, и, что интересно, их не так уж и много. Он не хотел, чтобы его продавали, у него были очень сложные отношения с галереями. Ротко считал, что его работы должны быть вместе и смотреть на них нужно сериями. Он относился к своему творчеству не как к отдельно взятым картинам, а как к инсталляции. Это только после его смерти все раздраконили.

Капелла в Хьюстоне, или «капелла Ротко», — его сбывшаяся мечта: 14 огромных произведений, оформляющих пространство, обступают зрителя со всех сторон, погружая его внутрь этих мрачных холстов

Шабуров: Сейчас трудно это все понять и оценить — так же как трудно понять и оценить, ­почему попали в историю репинские «Бурлаки на Вол­ге» или «Завтрак на траве» Мане. Я не хочу сказать, что Ротко — белиберда, просто для того что­бы оценить его по достоинству, сейчас нужно проводить чуть ли не археологическое исследо­вание. Потому что с тех пор это уже стало мейнстримом буржуазно-дизайнерского искусства. Сейчас зайдешь в какое-то помещение, смотришь на штору и понимаешь, что это под Клее, это под Ротко, а это Малевич. Поэтому посмотреть на них, в част­ности на искусство Ротко, ­свежими глазами очень сложно.

Звездочетов: Такое искусство меня больше не трогает. Конечно, в юности Ротко мне очень нравился, а сейчас от него подташнивает. Ротко, конечно, хороший художник, если уж я сам в юно­сти был им так увлечен. Ротко сделал в свое время важные живописные открытия. Но только в свое время, сейчас он уже давно закрытая ­книга, по крайней мере для меня.

Алексеев: У нас Ротко совсем не знают и не понимают. У нас вообще абстрактное ис­кусство не воспринято. В нашем искусстве прежде всего ценится разговорчивость, а молчаливые художники вроде Ротко не принимаются.

Шабельников: Глубина — редчайшее каче­ство, особенно в современном искусстве, где доминирует балаган и аттракцион. Ротко очень серьезен, он умеет создавать эффект глубокой созерцательности. Я видел Ротко в Нью-Йорке, он правда действует магически. Он концентрирует цвет до предела, и это затягивает в созерцательный процесс зрителя. Этот аргумент выбивает табуретку из-под утверждения о том, что Ротко декоративен. Концентрированность и напряжение не могут украшать, они могут только раздражать, обостряя восприятие.

Журавлев: Эти плоскости постоянно держат тебя в напряжении. Я даже делал работу-исследование «почти Ротко». Убрал цвет и сделал черно-белого Ротко. Меня зацепила его теория про 30 см. И вместо цвета я на его распечатанных черно-белых картинах писал маленькие буквы, которые можно было прочитать как раз примерно с 30 см. И получился такой «эффект Ротко», люди подходили и всматривались в эту работу так, как Ротко хотел, чтобы они всматривались в его сгущенные цвета, напрягались, рассматривая плоскости. ­Удивительно, что в этом нет ничего концептуального, это сильнейшее визуальное переживание.

Звездочетов: Мое главное впечатление от Ротко — это то, что я был в месте, где он покончил с собой.