«В реальности мы все обречены, но искусство сильнее реальности» Рената Литвинова про «Последнюю сказку Риты»

— Как вы пришли к тому, что фильмы надо снимать на свои деньги?

— Я не хотела никому давать отчет, про что мой фильм, почему он такой, и я понимала, что мне будет очень трудно убедить кого бы то ни было в том, что он вообще нужен. В пересказе и на бумаге эта история же выглядит достаточно пугающе. Как я могла сказать, что буду снимать позитивное кино про смерть? Я хотела избежать всяких объяснений, о чем мой фильм, приобретя свободу. И я могла себе позволить истратить дотла ту сумму, которую аккумулировала за свои коллекции одежды. И это был мой жест в сторону искусства. Кто как распоряжается своими накоплениями — я решила потратить все до копейки на фильм. Хотя добыть деньги — это не проблема, уверяю вас. Тем более такие небольшие. Просто мне нравится моя камерная ниша, вот такая, со всех сторон специальная, и я на нее согласна, я готова в ней дальше сидеть. Мне нравится снимать то, что я хочу. Пусть все называют это артом, я готова снимать это за небольшие деньги, только не трогайте меня. Большие бюджеты меня не манят.

— При этом мне кажется, что у вас и без больших бюджетов все получается.

— Да, это уже какие-то чудеса света и костюмов. В каком-то смысле я — визуалист, и для меня очень важна визуальная составляющая. А потом у меня была физическая потребность в цвете. Для меня это было как лечение. Вокруг все такое серое, я хотела, чтобы на экране было буйство цвета — красное, желтое, золотое! То, что я в принципе никогда не надену. Видите, я в жизни вся в черном, как в униформе, хожу. А фильм — это не жизнь, это моя версия, мой личный сон о жизни. Короче, все то, что кроется под моими черными одеждами!

— Чтобы высмеять безнадежную реальность?

— В реальности мы все обречены, но искусство сильнее реальности, в моем воображении, которым питается фильм, минус превращается в плюс. Хотя смотря как вы к этому относитесь. Я же отношусь к смерти не так трагично, как, может быть, большинство людей. Наоборот, я считаю, что это некое облегчение, когда тебя забирают с почестями отсюда, потому что ты такая ценная душа. Уж если вы верите в какое-то бессмертие, то будьте добры, верьте до конца. А то люди вроде как верят в бессмертность души, но одновременно боятся, когда оболочка умирает. Если вы верите, то почему тогда боитесь? Есть атеисты, которые считают, что дальше вообще ничего не будет. Но я-то в это не верю. Мне кажется, что меня, наоборот, ждет там что-то прекраснейшее, а тут одни сплошные испытания и гримерка с ободранным диванчиком.

— А каково это вообще — сыграть смерть?

— Моя смерть как героиня — это некое существо, вполне человечное. Когда я в юности работала в больницах, я часто склонялась над умирающими и брала их за руки и утешала — я работала в доме престарелых, и… это было много раз, и все очень боялись, и уже тогда я думала, как найти слова, чтобы страх ушел? Поэтому смерть в моем фильме — добрее живых.

— У вас она приходит в желтом платье и с бокалом шампанского.

— Я изучала все мифы про то, как выглядит смерть. В одной народности смерть представлялась мужчиной в желтом фраке. Я подумала, почему тогда это не может быть женщина в желтом платье? У каждого своя версия: черная собачка, бабочка, змея, песочные часы, звук колокола, башня. У смертей очень много лиц. Мне кажется, какой ты себе ее назначишь — такой она и будет. Сила воображения творит удивительные чудеса, на этом построено очень много теорий, которые действительно превращают мечту в реальность.

— То есть как у Гребенщикова — «Каждый умрет только той смертью, которую найдет себе сам»?

— Да, вот представьте себе. Тут все зависит только от вашей силы.

— Но ваш фильм же работает не только как макабрическая притча про встречу с неизбежным — это же еще и история про женскую дружбу.

— Видите, какая дружба получилась — прям как в жизни. Ты надеешься на друзей, а тебе вдруг помогает совершенно другой человек, друзья тебя оставляют, потому что они — всего-навсего люди, у которых есть свои слабости. Друбич воплощала эту распадающуюся субстанцию, у которой больше нет силы. Спивающаяся такая, не может даже правду сказать, да и как ей сказать, это же такое усилие над собой. И вроде она никого не любит, и вроде бы она такая немного равнодушная, человек с выкаченной энергией. А ее подруга — Маргарита Готье, такая любящая. А третья такая позитивная и вечно в поиске. Это типа наша смерть. Видите, она все время ищет новые объекты для любви.

— Вы, кажется, рассказывали, что очень давно этот сюжет придумали.

— Был такой маленький момент, когда я придумала рассказ во ВГИКе, но, разумеется, он вошел всего-навсего маленьким фрагментом. В юности у меня было более реалистичное понимание мира. Знаете, как кристалл растет в тебе, так и в людях растет концепция бытия, и это совсем непрогнозируемый процесс — иногда один фильм может сняться за пять недель, сценарий написаться за пять дней, а иногда ты несколько лет делаешь один проект и понимаешь, что он до сих пор не доделан. Почему сейчас так мало хороших романов? Потому что на роман нужно время: его нужно прожить, чтобы он написался и сложился, а сейчас все торопятся под какие-то дедлайны. Я понимаю, что, с одной стороны, талант — это труд. Ты должен много трудиться и в результате получишь какой-то продукт, но иногда ты не можешь этот процесс ускорить. Я этот фильм два года делала, даже с паузами, переснимала некоторые эпизоды. Не получалось быстрее, хоть убейся, хоть под Каннский фестиваль.

— Интересно, кстати, как ваш фильм рифмуется с последним фильмом Хомерики, где герой тоже ждет смерть и приходит к вам, чтобы вы ему будущее рассказали. А у вас Хомерики сам впадает в отчаяние и хочет умереть.

— Серьезно? Дело в том, что я ни фильма не видела, ни сценария не читала. Из-за того что он у меня факультативно снимался, мне пришлось сняться у него. Я приехала на площадку, проклинала все на свете. Коля назначил эту съемку в какой-то школе на окраине Москвы, это был какой-то ад, у меня даже текста не было, пришлось самой досочинить эту гадалку — вот это все «усиливаем, усиливаем линии». И вот я туда приперлась — простите, — приехала, а на меня эту мохнатку надели, и я думаю: «Господи, опять какую-то уродину играть». А я до этого снималась у Йоса Стеллинга, где играла женщину со шрамом, проститутку в черном парике. И вот из одной уродины в другую, а в результате вышла, как говорят, очень веселая роль. Я помню, ко мне на Московском фестивале подбежала Джералдина Чаплин и говорит что-то восторженно про мою роль. Я думаю, господи, какая роль, где она меня видела. Мне потом сказали, что это я ненормальная: Колин фильм в конкурсе, и они там видели мою гадалку. А я-то думала, они меня с кем-то перепутали.

— И как вам Йос Стеллинг?

— Это замечательный режиссер. Я согласилась с ним поработать, потому что мне всегда нравится работать с большими режиссерами, это такой вопрос обмена опытом, акт учения. Когда работаешь с Кирой Муратовой, с Хамдамовым, с Балабановым, с Гринуэем и Йосом — всегда интересно. Я была поражена, когда увидела, как там съемочная группа служит режиссеру, у нас такого нет. Я сидела на площадке утром в корсете и парике и говорила Йосу, что я же тоже режиссер и не могу сидеть в кадре и ждать так долго, вы должны снять все мои сцены подряд, а то я не выдерживаю. Но в результате это был грандиозный опыт. Мне все-таки многому еще надо научиться. В конце концов, я не умею снимать фильмы для фестивалей, и это вообще чудо, что они кому-то интересны.

— Вы же только что говорили, что ваше кино занимает специальную нишу, — и, по-моему, оно как раз и прекрасно тем, что совершенно самодостаточно. Или вас это расстраивает?

— Только что тут была Лида Маслова (кинокритик «Коммерсанта». — Прим. ред.), и она сказала, что переживает и даже, может быть, раскаивается в том, что выбрала неправильную профессию, когда она должна обижать режиссеров своими статьями. Я ей сказала, что, может быть, это и есть тот самый «волшебный вентиль», который будет все регулировать, есть же очень талантливые люди, которых надо поддерживать и хвалить. Пускай у них иногда ненравящиеся вам фильмы. Есть люди творческие и талантливые, а есть совершенные графоманы бездарные. Кто, как не вы — служители пера, — может дать им оценку, сделать так, чтобы талантливые люди, как Земфира, выпускали бы побольше альбомов, а какие-нибудь бездарности поутихли, и наоборот — потеряли эту свою неукротимую активность, которая свойственна посредственности!

— Ну, просто бездарные люди же совсем не мнительные, их критика не задевает. Это ­талантливые сначала терпят, а потом могут сломаться.

— Да, в том и дело. Талантливые — они ранимые. Бездарности — мало прошибаемые, их тяжелее убедить в их несостоятельности, поэтому их так много, имя им — легион.

— Но вас-то не ругают как раз.

— Меня все-таки… ругают. Но с другой стороны, тут вопрос вкуса — он многим изменяет. И время нас рассудит — кому-то Сальери казался талантливым, а этот, второй, раздражал и казался выскочкой. Авторы часто бесят как человеческая субстанция. Вот люди еще не видели фильм, а уже закипают праведным гневом — они в тебя даже не всматриваются, а ненавидят априори. Но тем не менее я сняла свой фильм за свои деньги — имею право за свои деньги делать что хочу. Снимать на фотоаппарат два года фильм в боевых условиях. Когда съемочная группа — это я и Земфира. Земфира пишет музыку, отвечает за саундтрек, а все, что видно, должна написать я. Я — все, что видно, она — все, что слышно. Я вообще все делала одна, с помощницами. Помощницы, правда, часто менялись, потому что не выдерживали таких условий, одна даже поехала в санаторий лечиться, так ее все это довело.

— У вас в фильме даже есть практически клип на песню Земфиры.

— Это Земфира сочинила монолог смерти: «Не надо со мной разговаривать — слушайте, вы обязательно что-нибудь разрушите», а потом «Я люблю вас всех». Меня это настолько поразило, что я это просто оставила почти целиком. Помните, Cмерть обращается с вопросом в никуда: «И никто никогда не спросит, о чем же думаю я!»  Вообще, в кино назрела некая тенденция, когда героям не хватает слов, и начинается музыкальный монолог, я в Каннах полюбила последний фильм Леоса Каракса,  там одна из героинь перед гибелью начинает петь.

— Вы про Кайли Миноуг?

— Да, она поет монолог на крыше, а потом бросается. Очень грустный и трагический фильм, просто замечательный, и посвящен моей подруге Кате Голубевой. Он так долго не снимал... видите, тоже, казалось бы, почему он тринадцать лет молчал? С другой стороны, представляете, какой ценой он его снял? Мы никогда не знаем, какой кровью пишется искусство.

— А вы уже придумали, что будете дальше снимать?

— Я решила сделать паузу. Помните, мы говорили, что нужно накопить какую-то энергию, чтобы сделать что-то следующее? Хотя когда меня спрашивают, в чем секрет успеха, я все время отвечаю — трудолюбие. Но что делать дальше, я пока не придумала — мне кажется, что смертельные темы мы исчерпали. Я пока не буду встречаться с Маргаритой Готье.