Продолженное прошедшее
В конце апреля из печати выходит книга Питера Акройда «Лондон: Биография»
Англичанин Питер Акройд начинал как поэт, потом стал сочинять мистические детективы про пугающие тайны прошлого, а потом – толстенные и высокохудожественные биографии своих великих земляков: Чосера, Блейка, Диккенса. Его главный на сегодняшний день труд – девятисотстраничный том «Лондон: Биография» – посвящен тому, как тысячелетиями обжитое место обретает собственную волю и судьбу и начинает определять образ мышления населяющих его людей. После долгих проволочек с приобретением прав и переводом сложнейшего текста в мае «Лондон» наконец выходит по-русски в Издательстве Ольги Морозовой. Петр Фаворов напросился в гости к самому популярному британскому автору нон-фикшн.
– В последнем абзаце книги вы пишете, что Лондон бесконечен и беспределен. Можно ли сказать так о каком-нибудь другом городе?
– Ну конечно, это можно сказать о десятках городов. Просто так получилось, что я выбрал Лондон. Я вовсе не хотел сказать в своей книге, что Лондон уникален в каком-то высоком смысле слова. Он просто обладает неким набором свойств, который по-своему уникален.
– Например?
– Прежде всего в голову приходит здешний эффект эха. Понимаете, тут нет никаких видимых руин, никакой древности, как в Париже, Риме или Греции, но в то же время прошлое очень зримо в самой ткани города, по крайней мере, для меня. А когда я приезжаю в другие столицы, я обычно ничего такого не чувствую. Честно говоря, кажется, ни про какой другой город в мире подобная книга так и не была написана.
– Да, я как раз хотел об этом спросить.
– На самом деле я не очень понимаю почему. Хотя совсем недавно по-английски вышла книга Орхана Памука про Стамбул, и говорят, что там он использовал примерно тот же подход. И все же книг такого рода нет про Париж, Рим, Берлин, про любой другой город на свете.
– Или про Москву, или про Санкт-Петербург…
– А вы москвич?
– Да.
– Коренной?
– Ну да…
– Вот вы и напишите.
– Вопрос в том, может ли ваша книга быть привлекательной для людей, никогда не бывавших в Лондоне?
– Я думаю, да. Если вам интересно человеческое поведение, человеческое общество, то вы можете кое-что извлечь для себя из такой книги, даже если ее тематика очень далека лично от вас. Любое большое человеческое сообщество достойно изучения, и неважно, принадлежите вы к нему или нет.
– Так что это не совсем краеведение?
– Это не только краеведение, хотя краеведение в Лондоне на подъеме. Беспристрастный читатель увидит тут еще и исследование, скажем так, городской мифологии – того, как работает городская легенда. Мне было интересно, как Лондон сам по себе принимает свойственную ему форму. У него есть свои законы роста и изменения – как у любого живого организма. И вот это, наверное, и будет интересно людям, которые никогда не бывали в Лондоне и которым он как таковой глубоко безразличен.
– А как это живое начало в Лондоне влияет на его население?
– Я не знаю, это большая тайна, которую я пытался разгадать во многих своих романах и не только в романах, но не могу сказать, что преуспел. Тем не менее я истово верю в то, что можно обозначить как территориальный императив или, скажем, genius loci. Я хочу сказать, что поведение и взгляды людей в большой степени определяются тем местом, где они живут. Но механизм этого явления мне не ясен.
– Вы назвали свою книгу биографией – описанием жизни. Это чтобы подчеркнуть мысль об органическом начале в Лондоне?
– Да, конечно, но еще я хотел передать этим словом идею прогресса, даже не прогресса, развития – как у человеческого существа. У Лондона были свои детство, отрочество, созревание. И хотя он еще не дожил до угасания и смерти, но сейчас мы определенно наблюдаем средний возраст.
– А если Лондон – живое существо, то как бы вы описали его душу?
– Его душа – это та самая таинственная категория территориального императива.
– А если использовать прилагательные?
– Ну я не знаю, не уверен, что это возможно. Определенно, она очень ускользающая. Не знаю, что еще сказать. Было что-то, я сейчас вспомню. Э-э-э-э-э…
– Ускользает?
– Да, ускользает, так и есть. Но какая-то душа у Лондона определенно есть. Это некая преемственность поведения в определенных районах, преемственность настроения, преемственность цвета – красный всегда преобладает.
– В книге вы очень часто пользуетесь словами «ненасытный», «жадный»…
– Да, эти свойства кажутся если не постоянными, то вечно повторяющимися в истории города, так что, наверное, и их можно назвать составляющими его души.
– Мое самое любимое место в вашей книге – подпись к гравюре с изображением неоклассического комплекса Adelphi, построенного братьями Адам и разрушенного в начале XX века: «Все самое красивое в Лондоне уничтожено в процессе усовершенствования». Это как-то грустно…
– Но это же правда. Это тоже одно из свойств Лондона. Так случилось, не знаю почему, но его история и в самом деле была сметена в процессе беспрестанных перестроек и улучшений. От былого города не осталось почти ничего, то есть вообще ничего, но это не значит, что это былое не существует. Оно просто перешло в другое измерение. Оно осталось в памяти, в фантазии, в фольклоре. На самом деле отсутствие развалин и древних памятников может быть преимуществом, из-за этого воображение лондонцев работает куда упорнее. И потом люди остаются все теми же. Если бы вы поговорили с лондонцем XIII века, то за вычетом неких изменений в языке вы бы увидели, что разница между ним и лондонцем XXI века не так уж велика. Отношение к жизни, поведение, некий фундамент личности остается во многом тем же самым.
– Но вы не находите, что нынешний Лондон куда мрачнее прежнего?
– Да, пожалуй… То есть нет, что же это я говорю – он всегда был довольно-таки мрачным, грязным, буйным, шумным, переполненным толпами, неприятным местом. В этом отношении мало что меняется, да и вряд ли можно ожидать каких-либо перемен в таком старом городе. Как тут всегда было, так дальше и пойдет.
– И когда сформировалась эта традиция?
– Она складывалась понемногу, постепенно, вряд ли тут можно точно назвать какую-то определенную эпоху. Но, по-моему, к эпохе Чосера, к XIV веку, начинает формироваться городской характер, появляется ощущение узнаваемого Лондона и лондонцев, которого не было в римский или англосаксонский периоды.
– А вы вообще верите в прогресс?
– Я знаю, что вещи изменяются, но это же не обязательно прогресс. Я не верю в человеческий прогресс. Глупо отрицать, что он есть в области медицины, гигиены, общественного здоровья, но что касается человеческих способностей – о каком прогрессе можно говорить? Сэмюэл Джонсон против сами знаете кого? Чосер против наших современников? Уж какой тут прогресс. Это клише, но это правда.
– За тридцать лет, которые вы пишете…
– Тридцать!.. Не может быть! Меньше, гораздо меньше!
– Да, вы постепенно переходите от романов к…
– Я начал писать в 1981 году…
– Да, 25 лет…
– Нет!
– 24 года.
– Да, продолжайте.
– Так вот, вы, кажется, постепенно переходите от романов к нон-фикшн…
– Да нет, я не перехожу. Это скорее колебания – то одно, то другое, никакой тенденции.
– А для вас есть разница – что писать, потому что ведь темы примерно одни и те же…
– Никакой разницы. И никаких предпочтений. Разве что нон-фикшн лучше продается. Это единственное существенное отличие.
– Как я понимаю, многие люди в Британии воспринимают ваши исторические книги как политически некорректную литературу – потому что вы с уважением и любовью пишете об истории этой империалистической державы, в которой главную роль играли белые состоятельные мужчины…
– И что ж мне теперь делать?
– Я просто хотел спросить, что вы об этом думаете...
– Ну я не согласен. Это же смехотворно. Я пишу о том, что есть. Я не могу выдумать тысячу женщин-романисток, ведь так?
– Мне кажется, что, с точки зрения этих людей, прежде всего не подобает писать о собственной истории…
– Да, я знаю. В этом их ошибка: они считают, что не надо писать об Англии – о чем угодно, кроме нее. Это просто глупо, я ничего не могу с этим поделать.
– Эти люди часто цитируют доктора Джонсона: «Патриотизм – последнее прибежище негодяя». Как вы думаете, что он имел в виду?
– Я не знаю, что он имел в виду, но это просто неправда. И потом «Лондон» – это не патриотическая книга.
– Разве?
– Ну разве что в том смысле, в котором афиняне в IV веке до Рождества Христова были патриотами Афин.
– Полагаю, они тогда были весьма политически некорректны.
– Точно, в этом смысле мы тоже похожи. Тогда я – как Перикл, читающий свою знаменитую надгробную речь во славу любимого города.
– В вашей «Повести о Платоне» историк четвертого тысячелетия нашей эры комически неправильно интерпретирует нынешнее время. Вы уверены, что тоже все не напутали и что прошлое Лондона на самом деле выглядело так?
– Нет, совсем не уверен. Очень может быть, что нет. Любая версия прошлого, скорее всего, абсолютно ошибочна. Я никогда бы не стал объявлять, что вывел на свет истинный XIX или там XVI век.
– А в принципе это возможно?
– Нет, конечно. Мы создаем историю, которая нам подходит, или нужна, или приятна. Правда ни там и ни тут, и никого не волнует, что произошло на самом деле.
– То есть и вы создали тот Лондон, в котором нуждались?
– Пожалуй, так. Я не думаю, что Лондон из моей книги похож на настоящий Лондон, но это тот Лондон, который подошел моему воображению.
– То, что поражает в «Биографии» более всего – это невероятное количество историй, анекдотов, примеров, целая лавина деталей. Сколько книг вам пришлось прочесть, чтобы написать эту?
– Очень много. Кажется, у меня тогда был помощник, но я всегда читаю множество книг перед написанием своей. Сколько именно, не помню – тысячи, наверное.
– Тысячи?
– Да, но я не против, я люблю читать. Кроме того, я освоил скорочтение; поскольку я знаю, что ищу, я могу читать очень быстро. Ничего тут такого и нет. Я это каждый раз делаю, и для «Блейка», и для «Диккенса» – дело техники.
– И сколько лет это заняло?
– Не очень много. Если вы посмотрите на мою библиографию, там примерно выходит книга в год, так что я не мог потратить так уж много времени на эту. Кажется, хотя я точно и не помню, это было три года подготовки и год на написание.
– Да, но несмотря на это изобилие деталей, я надеюсь, вы не обидитесь, если я скажу, что эта книга абсолютно, полностью ненаучна.
– (Смеется.) Она и не должна была быть научной. Это, если хотите, такой импрессионизм. Там говорится о всяких причудливых предметах вроде истории запахов, цветов, шума. Это просто иной способ посмотреть на город.
– Вы согласны, что эта книга больше похожа на поэтический сборник, чем на исторический труд?
– Ох, мне очень приятно, что вы так считаете. Когда я только начинал писать, мне было лет двадцать с чем-то, я ведь занимался одними стихами. Но потом я их забросил, перешел на романы, но эта чувствительность, которая была у меня, когда я был помоложе, она до некоторой степени переродилась в моей прозе.
– А как вы относитесь к исторической науке, к настоящим историческим книгам?
– Смотря что вы имеете в виду под исторической наукой… Вы бы привели примеры…
– Ну… тысячи людей сидят в архивах, изучают документы, а потом пишут сухие книги, в которых приходят к неким выводам путем рассуждений и анализа, а не так, как вы, найдя в сердце подходящие вам ответы на все вопросы.
– А, в этом смысле – не имею ничего против. Я к такому совершенно неспособен, но мне очень нравится это читать. К тому же это страшно полезно и экономит массу времени.
– То есть вы сами не работаете с первоисточниками?
– Боже упаси! Ученые уже поработали за меня!