Белая бухгалтерия

В бывшей подсобке на Моховой художник Петр Белый создал галерею «Люда». Пока «Люда» выбирает самых интересных из активных петербургских художников, «Афиша» понаблюдала за Белым — самым активным из интересных

«Сын архитектора, он строить покушался…» Архитектурные мотивы, действительно, столь часты у Петра Белого, что соблазнительно списать это на генетику, на отца, — хоть, по правде, архитектуры там не больше, чем в муравейнике. Что-то другое — уверенно-упорное, неподатливое — видится в том, как скрупулезно выкладывает Белый свои крупноформатные, всегда крупноформатные вещи. Из небольшого — в смысле выразительности почти нулевого — и даже примитивного действия (палка, палка, сверху перекладина, ну не примитив?) возникает последовательно здоровенная хрень. Внушительный результат как будто должен компенсировать тот первоначальный мизер.

От частного к общему — логика, вернейшая из возможных. Белый потому, может, и был удивлен, но никак не смущен, когда полтора года назад оказался в коллекции американца Мартина Маргулиса — крупнейшей частной коллекции современной скульптуры — со своей «Опасной зоной», как раз вот с теми, палка-палка-огуречик, моделями голых каркасов для высоток а-ля Мис ван дер Роэ или чикагская школа. Без фасадов, облупленные стоечно-балочные конструкции, вдобавок разрушенные ударами некой небесной секиры, все в пыли и ошметках… У Маргулиса очень представительное собрание, но в компании Дональда Джадда и Джорджа Сигала, Энди Уорхола и Ричарда Серра Петр Белый, как представляется, не почувствовал себя неуверенно. И даже напротив: все идет, как и следовало; по труду воздаяние.

Мы обязательно обнаружим некоторую малость, эдакий микрообраз, одну-единственную мысль как клетку, из которой, словно колония простейших, развиваются все построения Белого.

В «Моем микрорайоне» вся затейливость заключалась в уподоблении обыкновенного слайда в рамке — окошечку. Точнее, стандартной строительной панели с окошечком. Из нее, стоймя слайдик на слайдик, вырастал целый микрорайон, еще и подсвеченный кое-где изнутри: ну чисто хрущевки.

Свежайшая «Библиотека Пиноккио» построена на простом и грубоватом на первый взгляд сходстве деревянного чурбачка с книгой (стеллажи громоздятся до потолка). Но если подумать о том, как желтоватый книжный обрез похож на продольный спил, как ветхий переплет напоминает порой расслоившуюся древесину, — визуальная метафора Белого покажется далеко не грубой.

«Опасная зона» выросла из тысяч гипсокартонных палочек, на которые аккуратно укладывался листом тот же гипсокартон — и готов один этаж, второй, двадцатый; эффектную точку ставил удар — хрясь топором! — разом превращающий строительство в руину.

А дальше эту инсталляцию, хоть пять, хоть десять вариантов, ставь одновременно в разных точках земного шара — посмеиваясь, предлагает Белый. Он явно доволен такой возможностью. Пока предложений не поступало, но почему бы нет. Это было бы логично: последовательное развитие его метода, когда гармония поверяется не алгеброй даже — арифметикой.

Белый рассказывает, что у него есть теория индивидуального творческого роста. Он чуть не румянцем заливается при этом — из-за собственной откровенности, а также чтобы понятно было, что в миру он не столько косноязычен, сколько просто неизъявителен на словах. По теории Петра Белого, настоящий Петр Белый нас ждет впереди. А нынешнее его искусство датируется 1973 годом примерно (как раз в моде минимализм, ленд-арт, жанр инсталляции становится обычным делом и т.п.). По паспорту он родился двумя годами ранее, но в том и прелесть теорий, что может не быть никакой связи с практикой. Ему как художнику (Белый смущается еще больше) лет восемь или около того. Вагон времени впереди. А все, что творилось с ним прежде (Белый выглядит уверенней), следует относить к пренатальному периоду. Ничего общего с тем, что теперь. Если кто продолжает думать, что Петр Белый — это такой график, тот крупно ошибается на его счет.

Занятия графикой тоже хочется списать на генетику: отец-то, хоть и архитектор, известен больше именно как график. Сторонники генетики могут утереться вторично. Нет-нет, Белый по-прежнему действительный член британского Королевского общества граверов, дома хранятся академическая шапочка и черная мантия с фиолетовым подбоем, и он все еще руководит печатной студией. Только графика теперь ему неинтересна, пройденный этап. Неактуальное искусство. Что-то из печатного прошлого можно усмотреть в том, как делаются его сегодняшние вещи — будто тиражи одинаковых оттисков, лист за листом: история, леденящая кровь! Королевский гравер превратился в печатный станок! Но если вычесть и метод, и антитезу «актуальное-неактуальное», что останется? Или в самом деле — ничего, и лет восемь назад или около того это совсем другой человек был?

Кое-что все-таки остается.

Первое, что в глаза бросается, не может не броситься, — размер. Упаси боже сказать, что Петр Белый мегаломан, но все-таки размер для него определенно сверхзадача. Листы графики у него были — ого-го, на ярмарке или выставке такие нельзя не заметить. Не проходите, что называется, мимо. И не скажешь точно: его инсталляции нынче сами вырастают до таких габаритов — или же предначально имеется перед ним некий объем, немалая пустота, которую нужно заполнить?

Второе — борьба с сопротивлением материала. Это уже страсть, нутряное. Это и в ксилографии было: резать, — и в кровельной жести: резать, — и в гипсокартоне. И вот он сидит на крыше «Этажей», где надо украсить ресторан, и режет на ленты автомобильные камеры, чтобы обматывать ими сколоченные из фанеры угловатые утесы — получаются торчащие из террасы «Этажей» куски непонятно чего, не то правда камни, не то горелые руины. Изношенная резина — новое его изобретение; смотрится, что и говорить, здорово… Возможно, еще и поэтому он занялся скульптурой, искусством, обращающимся к тактильным ассоциациям («ремеслом слепца» называл это Дега): преодолеваемое сопротивление материала, наверно, дает особые победительные эмоции. Вот как хрясь топором напоследок. Сокрушаемое старье лишь подчеркивает новизну мира, в центре которого он, Петр Белый, демиург. На словах он краток:

— Вгрызаюсь.

Это и про резину, и про все вокруг. Про ситуацию в искусстве, которую тоже надо менять под себя. Времени вагон, но мешкать незачем. Вот и «вгрызаюсь» — потому что, кажется, по зубам: Белый полагает, что у него есть все для настоящего успеха. Главный свой козырь он видит вот как:

— Врожденная брутальность. Это не я придумал, это NN обо мне сказал. Мне понравилось.

Врожденная брутальность — понятие емкое. Тут и вышеупомянутый хрясь, и любовь к забористой фактуре: старым доскам с торчащими гвоздями, обтруханной кровельной жести, неровным краям гипсокартона — ко всей этой материи с душком помойки, дряни и убожества; художник дарует ей жизнь после смерти, но смерть и тлен остаются, маячат неубираемым фоном. Взять хоть название галереи, которую Белый открывает в помещении бывшей котельной на Моховой, — «Люда», ну что за название, какое вульгарное; в воображении так и рисуется эта Люда; а ему только того и надо.

С врожденной брутальностью ловко сочетается, как бы сказать, — наработанная расторопность. Года три назад Белый собирался делать по выставке в месяц, чувствовал силы. При всей энергичности — нет, не вышло. Но обратите внимание, какой-никакой информационный повод раз в месяц-полтора он подбрасывает. Не выставка, так дизайн. Только презентовали ресторан, и вот уже открытие галереи. Белый на виду. Он прямо приглашает следить за ним — умение быть привлекательным, оставаясь неприятным, дело какое еще тонкое; но кроме врожденной брутальности пустота заполняется личной трогательностью — так это можно назвать, разумея не только тактильные ассоциации, но и рой ассоциаций интеллектуальных. Вылетающий при виде, скажем, «Опасной зоны»: там и 11 сентября, и в целом крах модернистского проекта, составлявшего все-таки главный нерв ХХ века, и что-то более личное — ведь задел же, верно, тот финальный хрясь Маргулиса, заработавшего состояние как раз на недвижимости.

Ухватистость — как рефлекс: «жесть — мне», «гипрок мой», «сделаем галерею». От замечания, что издали старая, в рыжих подпалинах, резина показалась рубероидом, Белый попросту меняется в лице: рубероид — это же совсем другой художник, как не стыдно. Чужого не надо: назовем это ревностностью. Плюс оборотистость: «Сад резиновых камней» для ресторана в «Этажах» можно рассматривать как дизайн, но уберите ресторан — останется скульптура. Сам Белый кто? Скульптор? И график? Ну хоть немного, да? Недавно книжечку текстов о себе издал: много у кого есть такая? И еще теперь галерист и культуртрегер. Потому что коммерческого смысла в своей галерее в ближайшее время не видит, а вот прошерстить петербургских художников и выстроить их в какую-то одному ему пока известную конфигурацию — это можно. Порулить локальным художественным процессом, который обидно пускать (и снова ухватистость) на самотек.

И наконец — прозрачность. Вот как говорят: «прозрачная бухгалтерия», «прозрачная политика». У Белого — подкупающее смешение наивности и расчета; откровенность, какую не то что у восьмилетних, но и у двухлетних не встретишь:

— Мне на Венецианскую биеннале надо.

Другому кто бы поверил, а тут… Как Архимед про точку опоры, заносясь и скромничая разом: мне надо, мне всего-то, единственная просьба, — без самоунижения. Другие пусть гордятся участием в Венецианской биеннале, будто Георгием первой степени, кому-то это венец трудов — для Белого, напротив, трамплин. О, он согласен даже (!) на российский национальный павильон в садах Жардини, хотя лучше, конечно, оказаться со всеми в Арсенале, где обычно центральная выставка биеннале. Но выбор куратора субъективен, вот где единственно Белый не может положиться на себя одного.

Впрочем, попадись он куратору на глаза, повтори он вот так же «мне надо» — и еще повтори, — тот ведь не устоит, точно.