Петр Федоров «Произнеся любое более-менее вменяемое высказывание, становишься оппозиционером»

— Расскажите про ваш тандем с Барди­ным. Как получилось, что он постоянно вас ­снимает?
— Приятно, что у людей возникает ощущение, что мы — единомышленники. Мы вместе работали на сериале «Клуб», Паша снимал, мы снимались, всем поначалу бы­ло весело. Паша вис там года три, меня хватило на полтора. Сериал, кстати, поначалу был неплохой, но потом скатился в какой-то откровенный маразм, и я ушел. Паша тоже подустал, и мы поняли, что пора заняться чем-то высоким.

— И сделали «Россию-88».
— Оказалось, нас волнуют примерно одни и те же вещи, мы оба росли в 90-е, нас обоих затягивает в субкультурную тематику. Ведь 90-е, в которые мы все взрослели, в кино почти никак не отражены и исчерпываются балабановской эстетикой малиновых пиджаков. Это все весе­ло, но немного не то. Поздние 90-е, на которые пришелся расцвет субкультур, почему-то никак не оформлены. Я думаю, это скоро выльется каким-то другим образом, нежели в «России-88». Хотя нам тогда действительно была интересна эта тематика, мы проводили исследования, вдохновлялись какими-то уличными фильмами…

— Но всем показалось, что это опасная тема, эcтетизация насилия и так далее.
— Мне кажется диким, что фильм так бук­вально отождествляют с реальностью. Мы всеми силами пытались избежать какой-то наглядной жести — там даже крови не было, все сделано максимально мило. Тем не менее нас три года таскали по судам — это вообще забавная история: хотели присвоить гриф «Экстремистские материалы» и изъять из оборота на всей территории страны.

— C «Гоп-стопом» же тоже были проблемы.
— Да, его с фестивалей снимают, но это какое-то нелепое полузапрещение. После «России-88» считается, что Паша Бардин делает оппозиционное кино. В нашей стране политика касается всего — музыка это, кино или еще что-то, — любой проект, который пытается отождествиться с реальностью, становится политическим. Произнеся любое более-менее вменяемое высказывание, становишься оппозиционером. Это глупо и смешно — казалось бы, что может быть безобиднее фестиваля «Святая Анна», который проходит в никому не нужном Доме кино. Туда ходят толь­ко бабушки и несчастные студенты, к которым даже Депардье на мастер-класс не приехал. Или «Улыбнись, Россия!». Но нет, важно перестраховаться, всем кажется, что их власти душат, а на самом деле все душат сами себя. При этом посыл в «Гоп-стопе» был максимально позитивный. На меня мама после «России-88» смотреть больше не хочет. А тут мы с Пашей написали веселый сценарий, оркестр Госкино играл «Сектор газа» с английским рожком и струнной группой из ­пятнадцати человек... Но вот кино должно было в прошлом году выйти, а выходит с грехом пополам только сейчас. Кому-то, говорят, наши гопники приморских партизан напоминают, хотя когда мы его снимали, никаких партизан в помине не было.

— Но «Гоп-стоп» — это же все-таки сатира.
— Сатира склоняет смеяться над смыслом, но сатира должна проходить тонкой красной линией, чтобы эти смыслы не были первичны. Кино вообще должно быть выражено в деталях, и сати­ра в кино должна быть очень аккуратной, как, опять же, в советской классике. Буквальность опошляет любую метафору.

— Ну в «Гоп-стопе» как раз все буквально: маргиналы восстают против властей, из вертолета вылезает Путин и машет всем ручкой.
— Ну Путин, да. Это же сказка, в сказках царь всегда хороший. Ему мешают — бояре, еще кто-то. Но в душе русский человек уважает власть. В наше время смыслы мутируют, происходит эволюция сказочного героя, который доходит до нас таким вот потерянным гопником. Но царь в пространстве русской сказки, даже современной, может быть только батюшкой. Другой вопрос, прилетит он или нет, но написать письмо царю — важная и необходимая штука.

— А вы сами бы стали?
— Писать царю? Ну сейчас это просто, мож­но ему в твиттере написать. Мои друзья недавно встречались с президентом и рассказали, что он сам по себе неплохой человек. Но я сам ни с одним президентом не виделся, хотя, конечно, очень мечтаю.

— И что же вы ему скажете?
— Ну посмотреть хотя бы, что есть такой человек, а не просто синтезированное изображение, которое нам транслируется через зомбоящик. Убедиться в том, что он живой, это уже много. Я бы поговорил с ним про какие-то моменты, которые лично меня волнуют. Царь ведь чем хорош? Он может сделать немножко счастья для тебя, а ощущение, что всему человечеству лучше. Иногда это ощущение, правда, затмевает реальность. Да и потом, я отношусь к тому поколению, которое ни разу не было на выборах. Старшие говорят: «Ну вы и му…аки, сами плохо живете, и дети ваши так же жить будут», и ты думаешь, ну я и лошара, надо правда срочно царю писать. А с другой стороны, понимаешь, что все развивается своим чередом. То есть мы — вселенские расп…дяи, потому что так уж нас вырастили. Но по сравнению с предыдущим поколением мы уже — эволюционные расп…дяи. Следую­щее поколение будет совсем правильным — они вообще никого слушать не будут, и им что-то ­впарить будет совсем сложно.

— А что это за история с портретом Путина, который у вас переходит из фильма в фильм?
— Ну в предыдущем фильме он был такой грязный, и с другой стороны — дедушка неприятный (Гитлер. — Прим. ред.). Такой не устраивает — о’кей, сделаем красивый, в стразах. После «России-88» нас все этим портретом достали, такое ощущение, что можно было только этот эпизод в фильме оставить. У нас сперва вообще предполагался такой уголок скинхеда — портреты известных лысых людей: Брюса Уиллиса, Антона Мазурова. Но все это воспринимается как социальная провокация. Мы не можем воспринимать реальность буквально — просто смотреть в окно, — мы обязательно должны думать, зачем эта машина едет налево, эта направо, а вон идет человек, и не просто так идет, наверняка что-то задумал! И в «России-88», и в «Гоп-стопе» было гуманистическое начало, но все видят только политику. Наверное, если так случается, то что-то не так. Тут все настолько очевидно, что хочется побороться не только за свою свободу — борьба за нее и так наш воздух, — а за свободу кино, например. Другой вопрос — кино в России нет. Поэтому я очень рад, что вышел фильм «ПираМММида», потому что, блин, большое кино, и не такой плохой фильм, как казалось, думал, хуже будет.

— А как вы вообще туда попали?
— Ну смешное же кино на самом деле. В чем-то примитивное, в чем-то нелепое, но есть какие-то вещи, в которых интересно покопаться. Мы все знаем, что Мавроди плохой, — нам по телевизору сказали. И здорово показать его в качестве антитезы властям, которые, кстати, гораздо ин­тереснее в «ПираМММиде», чем сам Мавроди. Бондарчук в этом своем костюме, Маклаков замечательный — смешные они такие, нелепые, уже неплохо. Мне вообще нравится, что в российском кино начал вырисовываться жанр политического триллера — такая богатая почва же.

— Что вы дальше делаете?
— Паша снимает свою работу, я писал сценарий сериала комедийного про апокалипсис, но пока все заглохло. Я уже год не снимался, хочется в какой-то простой истории сыграть, про любовь.

— Не предлагают?
— Не пишут! Знаете, где цензура? Ни у кого никаких мыслей не возникает — вот вам и цензура. Столько всего можно снять, столько жанров существует — и где? Жанр комедии у нас вообще мутировал до неузнаваемости: нарядили пидора в боа, засунули в «Аншлаг» и рады. Простых историй не хватает, как в советское время. Не эти заимствованные мутанты, как у Бекмамбетова, не тошнотворные романтические комедии, которые делать выгодно, а, например, «В бой идут одни старики».

— Ну тут в качестве же еще проблема.
— Просто всем кажется, что качественно надо в момент съемок делать, а не сначала подумать, как, например, сценарий надо писать. Драматургия — страшная штука, тебе кажется, ты повелеваешь миром, а если ты сам убогий, то и мир у тебя не лучше получится. И со стороны продюсеров неплохо тоже было бы подходить к делу осознанно — сейчас кино рулят люди, которые до сих пор живут по закону 90-х, когда их бизнес поднялся: «Сп…ди — не пропадешь». Лучше у самого себя сп…дить на всякий случай, чем добавить своих денег, чтобы кино прилично выглядело. Государство дает бюджеты на патриотические фильмы, но когда нужна агитация, всем лень искать слова. Раньше же как-то справлялись, среди аги­тационных лент был «Броненосец «Потемкин», например. Так снимите «Броненосец «Потемкин» на государственные бабки! Некому. Артистов талантливых все меньше, режиссеров тоже, взрослые все из ума выжили, молодежь в себя не верит и пытается заниматься говноартхаусом. Вот приходится в порядке альтернативы делать комедию про маргиналов, где в конце все пляшут.

— Да, кстати, они у вас, по ощущениям, минут десять пляшут.
— Ну жизнь наша в откровенный идиотизм скатывается. Царь сказал — пляшите, вот все и танцуют. А как еще фильм закончить, когда не знаешь, как его закончить? Пусть. Вообще, было бы здорово устроить открытый интер­активный финал — пусть зритель сам выбирает из трех концовок. Типа: все танцуют, все е…утся, все умирают. Но я бы, конечно, выбрал вариант, где танцуют. Хотя понятно же, что они все погибают. Как и все мы.