Константин Агунович говорит с Павлом Пепперштейном

Павел Пепперштейн известен как автор прежде всего книг — но литература развилась из сопроводительных подписей к вещам художника Пепперштейна. Накануне выставки «Рембрандт» «Афиша» спросила у психоделического мастера, где он

Для Пепперштейна Петербург — место снов-фантазий; для Петербурга Пепперштейн — такое же не пойми что, есть или нет, чисто сон, ровно как любой другой пассажир, вышедший поутру из вагона на Московском вокзале. Рисунки Пепперштейна в постоянной экспозиции петербургского Музея сновидений Фрейда только подтверждают неухватываемый статус своего автора в этом мире; там же была пепперштейновская выставка «Люди, которых не было», единственная до сих пор его выставка в Петербурге, и вот он снова. Великолепный график — оттого так и нельзя понять, что было раньше, графика или литература, потому что рисунок рисует именно так, как Пепперштейн рассказывает: тягуче-ровно выводя довольно сумасшедшую мысль; вот ровно так и рисунок его завораживает своей точеностью и точностью в смысле смысла. Не ясно, что прежде, иллюстрация или текст; скопированная Пепперштейном манера Рембрандта — она же спародированная — капитан Дэви Джонс или мастер Йода, изображенные похожим способом, что и автопортреты великого голландца. Можно слушать, конечно, бесконечные пепперштейновские всепояснения, читать его образы как символы — но если заткнуть уши и только смотреть, будет чудесно не меньше.

— Выставка «Рембрандт»: почему именно Рембрандт?

— Нарисовать в манере Рембрандта — условно, очень условно, без копирования манеры, без стилизации, — нарисовать портреты существ, которые знакомы по фильмам: вот как мастер Йода, или синяя певица из «Пятого элемента», или капитан Дэви Джонс из «Пиратов Карибского моря», фильм номер два и номер три, — это было притяжение. То есть все это нелюди, но в манере условно Рембрандта, потому что портретное творчество Рембрандта представляет собой апогей гуманизма, гуманистического начала искусства; и вот эти, условно говоря, лица оказываются наиболее людьми.

— Рембрандт смешлив, особенно в автопортретах.

— Смешлив, нежен, внимателен… Человек Рембрандта обладает всеми свойствами человеческого человека, человека в глазах другого человека — собственно, это мы и называем человечностью; люди Рембрандта глядят на нас, а мы на них — это и есть человеческая доверительная коммуникация, обмен взглядами. Мне захотелось реконструировать эту ситуацию, но уже с существами совершенно нечеловеческими, при сохранении чувства гуманистичности этого контакта, который теперь адресован, в общем-то, уже непонятно кому. Что значит быть человечным? Это думать о других существах. О животных, о растениях, микробах или даже о таких вроде несуществах, как воздух, вода… Это отказ от биологического, видового эгоцентризма — это мы и называем подлинной человечностью, обмен взглядами с известными или неопознанными, живыми или неживыми субъектами. Как мастер Йода, не являющийся частью человеческого вида, но при этом еще и учитель. С чувством compassion — сострадания, сочувствия, но не в смысле жалости, а так, как это сопереживание присутствует у Рембрандта. В классической схеме осознание человеком самого себя происходит через лицезрение другого человека — в этом смысл портрета, — ты в какой-то момент, глядя на него (или на нее), понимаешь и принимаешь это как данность: да, я тоже человек, я с этим существом одного поля ягода — общего поля взаимопонимания и взаимопроницания, что ли. Вот эти существа, собственно, порождены потребностью в дополнительной сигнализации между человеком и средой — такого легальные каналы не приносят, и информация вынуждена идти обходными путями.

— Почему тогда это специально нелюди?

— Можно сказать, что человек, глядящий в глаза своей собаке, тоже интенсивно коммуницирует с ней и вынужден становиться на момент собакой. Ты осознаешь себя не только путем лицезрения человека, и дальше ты начинаешь отождествляться с совершенно немыслимыми существами, более того, с существами, которых нет. В этом смысле кинематограф рассказывает глубинную правду о человеке: это фикция, на самом деле его нет. Человек суть лишь проекция, отражение вот этих взглядов в различные зеркала. «Есть» осознает себя через «нет».

— То, что это выставка в Петербурге — чуть не первая выставка в Петербурге, — она Петербург как сюжет или формат подразумевает?

— Ну да, наличие некой подводности — Дэви Джонс… Или тема шедевров старины… Но и экологический пафос тоже: все-таки Петербург — это объект, который подлежит спасению. И эти существа к спасению взывают.

— Еще ассоциация: море. Море символов, море смыслов, где можно купаться как угодно долго… Петербург в этом море что за остров?

— Петербург как волшебный мир, подверженный опасности уничтожения. Для сказок это традиционный локус, с этого обычно все начинается: царство, над которым нависла угроза. И задача хороших персонажей этот мир спасти, причем хорошие персонажи делятся на людей и вот — на существ. Есть потребность в них — в существах. Москва и Петербург находятся в процессе беспощадного уничтожения духа этих городов — Москва очень далеко зашла по этому пути, точнее, ее завели; Петербург тоже находится в этой траншее (от банковского слова «транш»). Человечество губит идея возможности. Что все может быть. Идея хозяйства — чрезвычайное зло; мысль, что человек должен хозяйствовать в этом мире, что мир принадлежит человеку. Я хотел бы напомнить, что мир принадлежит не людям, а духам. И всякое пренебрежение будет оборачиваться мощными проблемами.

— Надо испугаться?

— С одной стороны, это персонажи, которые должны вызывать эмпатию. С другой — это ситуация романтического ужаса, представление невероятного — как романтическое восхищение перед стихиями. То, что сейчас происходит в Петербурге, вызывает нестерпимую боль, никакие прагматические соображения не могут это оправдать; попытка нарисовать в манере Рембрандта нечеловеческих существ, которые нам знакомы по фильмам, — это взывание к особым силам (а кроме них, куда еще обращаться). «Если вы нас не полюбите, мы вас уничтожим», — и они правы, эти существа, когда так говорят, они имеют право на наше внимание и любовь, иначе это нас всех погубит.

— Есть какие-то иные средства объяснять, не психоделика?

— Ну да, вот сейчас я в выставке участвую в Париже, делает Louis Vuitton. Предлагаю построить столицу между Петербургом и Москвой, в районе Бологого или Вышнего Волочка. Город Россия.

— Это старый авангардистский проект, такая столица; хотя «город Россия» — это звучит.

— Да, все уже было. Идея хорошая, но надо сделать, не помнят. В Париже кроме проекта этого возможного города выставлены еще и письма к Путину и Лужкову с предложениями реального обустройства…

— И подписано — «Мастер Йода»?

— Понятно, что все это изначально обречено на поражение.

— Великое Поражение (лозунг группы «Медицинская герменевтика», где Павел Пепперштейн двадцать лет назад дебютировал как мастер психоделического осмысления реальности. — Прим. ред.)?

— Давайте называть это, как в позапрошлом веке называлось, — «голос сердца». Надо послушаться голоса сердца — потому что х…ли там прислушиваться к голосу разума.