«Наши законы — политическая шизофрения» Оливер Стоун о фильме «Особо опасны»

— Вам, наверное, уже говорили, что вы таких фильмов не делали, кажется, c «Прирожденных убийц».

— В смысле жестоких? Согласен. Но это у меня не специально так получилось, нужно было сделать все максимально реалистично. Я изучал методы мексиканских наркокартелей, и то, что вы видите на экране, — это еще ерунда. Там вообще такое творится! Не понимаю, зачем что-то выдумывать, если можно просто спросить у экспертов. Я по всем вопросам к ним обращался — от пыток до выращивания конопли.

— То есть она у вас в фильме настоящая?

— Увы. В идеальном мире была бы настоящая. Я мечтал об этих плантациях — если вы хоть раз в своей жизни видели настоящую коноплю высшего сорта, вы знаете, какая она красивая. Но наши законы запрещают ее выращивать для любых, даже самых безобидных целей. Так что нам пришлось снимать уродливую искусственную. По крайней мере если где-то и была настоящая, то я о ней ничего не знаю.

— Почему вы решили вернуться к проблеме наркоторговли? Вы же уже написали сценарий одного великого фильма на эту тему.

— Ну, во-первых, я написал, а слава досталась Брайану (Де Пальме. — Прим. ред.). Во-вторых, я прочел книгу Дона Уинслоу — мне показалось, что это очень свежий взгляд на вопрос. Более того, я купил права на эту книгу еще до того, как она была опубликована, за свои, надо сказать, деньги и понял, что хочу это снимать сам. Но это опасный материал, слишком спорный для студий. Поэтому я сначала занялся производством, год просидел дома, вместе с Уинслоу написал сценарий, а потом нашел деньги и снял. Но разница между этим фильмом и «Лицом со шрамом» в том, что Тони Монтана существует — я видел много таких Тони в Майами, в Мексике. А «Особо опасны» — это гипотетическая история, которая еще не произошла, но, в принципе, может. Мексиканские наркокартели могут начать вторгаться в жизнь независимых американских плантаторов. Тем более, что они выращивают отличную траву — лучшую, что я когда-либо пробовал.

— В «Особо опасных» неожиданно очень сложная структура — флешбэки, недосказанные сюжетные линии…

— Это все было в книге, я тут ни при чем. Замечательная книга, Дон Уинслоу большой молодец.

— Да, но существенное различие все-таки есть: вы, в отличие от Уинслоу, избегаете открытой критики войны против наркотиков, надстраивая второй финал.

— Мне очень нравится финал книги — он романтический: девушка себе нафантазировала красивую историю — все наказаны, солнышко светит, любовь торжествует, как такое не снять. Но я, к сожалению, реалист — а в реальности наркоторговцы всегда будут, и война, к сожалению, продолжится. То есть, суть в том, что мы все склонны идеализировать, но последнее слово всегда за реальным миром.

— У вас же в фильме, если вдуматься, нет ни одного положительного персонажа — просто есть хорошие негодяи, а есть плохие. Притом плохие прописаны лучше, чем хорошие.

— Потому что так называемые хорошие — обычные молодые люди. Они должны просто попадать в интересные ситуации — зачем их усложнять? И вообще, молодые актеры все неинтересные. Они молодые, они никому не нужны, и я не понимаю, почему у меня постоянно спрашивают, где я их взял. Они вообще, строго говоря, не актеры, но когда-нибудь ими станут. Точнее, Блейк (Лайвли — прим. ред.) станет, за других не ручаюсь. Она похожа на молодую Мерил Стрип. Спросите лучше про Сальму Хайек, я люблю, когда у меня про нее спрашивают.

— И вы тогда расскажете историю про то, как после выхода «Поворота», когда вы еще не были знакомы, она подошла к вам и прокляла за то, что вы отдали главную роль Дженнифер Лопес?

— Ой, а что, я уже это рассказывал? В общем, все так и было, только мы не просто не были знакомы, а я даже не знал, кто она такая. На меня набросилась какая-то шикарная мексиканская женщина, которая даже английского толком не знала, и начала свое знакомство со слов: «Ах ты чертов сукин сын! Почему ты меня даже не посмотрел, а взял эту факинг Дженнифер Лопес?»

— А вы тогда разозлились?

— Честно говоря, я оторопел. Ну то есть, не спорю, я многим не нравлюсь и вообще, наверное, много кого в жизни обидел, но это о’кей, я их всех помню. А тут какая-то совершенно невероятная женщина, которую я точно, абсолютно точно никогда в жизни не видел. Ну и я начал к ней приглядываться. Так что теперь, видимо, Дженнифер Лопес будет набрасываться на меня с претензиями.

— А куда вы дели Уму Турман? Она же, наверное, обиделась, что вы вообще все сцены с ней вырезали.

— Они все на DVD будут. Ума Турман играла мать Офелии, и эти сцены были необходимы для понимания ее характера — почему она выросла такой, кто был ее отец, почему она так богато живет, почему отказалась от семьи ради того, чтобы курить траву и жить с двумя мужчинами…

— …как, в конце концов, она добилась такой зависимости от марихуаны, как будто это не марихуана, а героин…

— Вот, и про это тоже там было. Ума не обиделась, нет, она же понимает, что такое природа сценария и что фильм и без нее очень длинный.

— Это правда. И, простите, страшно старомодно снят. У вас там то цвета меняются, то полиэкран включится, то монохром. И монтаж на каких-то почти тони-скоттовских скоростях.

— Ну тут уж, так сказать, история диктует визуальный стиль. К тому же там и жанровой целостности нет — это и вестерн, и мексиканский нуар, и бадди-муви, и триллер. А все это объединяет что? Правильно, наркотики.

— Неожиданный выбор. Вы, кстати, во всех интервью подробно рассказываете про неэффективность войны с наркотиками, но «Особо опасны» — это же не столько политическое высказывание, сколько, простите, фильм о любви и внутренней свободе, о желании иметь все и сразу.

— Он много про что. И про нетрадиционную любовь, и про капитализм. Но вы сейчас правильное слово сказали — «свобода». Мы живем в мире, где настоящей свободы не существует, а существует только иллюзорная. По одному действующему закону в Калифорнии марихуана легальна, а по другому, принятому в Вашингтоне, запрещена на территории всей Америки. Мы ввязываемся в идиотские войны, чтобы доказать, что свободны, а в результате в тюрьмах сидит 50% населения, притом, не убийцы, а невинные люди. Наши законы — политическая шизофрения, они не дают людям свободу, а только ее демонстрируют. Я уж не говорю про других — о том, что, например, у вас в России творится, я боюсь даже думать, потому что там, судя по новостям, все совсем безнадежно. И наркотики — это же тоже свобода, которой нас лишают. Это вторжение государства в частную жизнь, и запрет на них — ущемление прав человека. Все равно что государство придет в ваш дом и заберет у вас холодильник. Поэтому мой фильм, конечно, в первую очередь про внутреннюю свободу. Другой же все равно нет.

— Постойте, вы сейчас метафорически выражаетесь или серьезно?

— Легализация марихуаны — самый простой способ решить проблему, из-за которой гибнут тысячи ни в чем не повинных людей и еще больше сидят в тюрьмах, в США больше, чем в любой стране мира. Это меня страшно беспокоит, иначе я не снял бы про это фильм. Я привык вживаться в проблему, с которой работаю, это как навязчивая идея, она мне по ночам начинает сниться. Так что, боюсь, придется еще раз рассказать эту историю. Чем, спрашивается, им не угодила марихуана? Можно к ней как угодно относиться, но марихуана — это нормально, и отмена запрета значительным образом наладила бы экономику. Может, хоть Ромни до этого додумается. Но запрет выгоден государству, в частности, коррумпированным административным тюрьмам, а этой идиотской войной против наркотиков мы сейчас просто уничтожим Мексику. Своим вмешательством мы не устранили проблему, а спровоцировали миллиард новых, только усугубив внутренний конфликт между мексиканскими наркокартелями. Эта война проиграна, и выиграть ее невозможно. Смиритесь — и миллионы невиновных людей перестанут гибнуть.

— Вот вы говорите, что привыкли жить с проблемой, над которой работаете...

— Знаете, можно родиться равнодушным или неравнодушным. Меня всегда страшно раздражало, что я родился неравнодушным. Что меня страшно волнует судьба моей страны, то, что происходит с людьми, то, как другие страны расходуют свой потенциал понапрасну. То, что мы живем, как дикари, задавив в себе преставления о нравственности и справедливости и предпочитая решать все вопросы силой. Но потом я повзрослел и смирился со своим неравнодушием. Если я могу превращать неравнодушие в искусство, то с этим можно жить.