Шишкин, Рыжков, Канделаки, Сапрыкин и другие обсуждают «Груз-200»

Место действия: кинотеатр «Октябрь»

Действующие лица:
1. Тина Канделаки, телеведущая
2. Юрий Сапрыкин, главный редактор «Афиши»
3. Владимир Рыжков, депутат Госдумы
4. Михаил Шишкин, писатель
5. Мария Степанова, поэтесса
6. Ольга Уткина, обозреватель «Афиши»
7. Борис Акимов, заместитель главного редактора «Афиши»
8. Павел Каплевич, художник по костюмам

действие первое

Сапрыкин: Мы после просмотра как-то сразу начали обсуждать детали: было ли в 84-м слово «тусовка», могли ли тогда носить майку с надписью «СССР». Конечно, удобнее всего прицепиться к деталям и успокоиться. Честно скажу — когда мы вас звали, то я не представлял, что это настолько страшное и тяжелое кино. Но давайте все-таки поговорим вот о чем: что это вообще сейчас было? Что тут с нами два часа делали?

Канделаки: Когда эта история завязалась, когда пошла линия десантника, которого девушка ждет, я сразу вспомнила свое детство. В школе мы были прикреплены к семье погибшего афганца. Мы все туда приходили, садились, и мама его должна была нам рассказывать, какой он был, что делал, как он любил родину, какой он молодец и что мы должны брать с него пример. У меня первая мысль была, когда вот эта часть пошла: как же она нас ненавидела, у нее же, в принципе, не было выхода, она не могла сказать нам — не ходите вы, пионеры, душу не травите. Потому что тогда бы ее тоже наказали. Мне было 9 лет, и я все это делала в абсолютной любви, в полной эйфории, в надежде на то, что реально мы все друг друга любим, все друг друга поддерживаем. То есть я понимаю, что и тогда маньяков всяких хватало вроде этого капитана Журова. Я вообще не понимаю, как такое может с людьми происходить: то ли это самая высокая точка, когда человеческий мозг уже атрофируется, — то ли это первобытно-общинный строй. Из-за чего это вообще? А сейчас по-другому? Точно по-другому? По каким знакам понять, что по-другому?

Сапрыкин: Мы же все понимаем, что сейчас НЕ по-другому. И Балабанов в финале об этом говорит: вместо того чтобы закончить расстрелом маньяка, он вдруг показывает концерт Цоя, и там эти модные ребята, поколение «Ассы», забыв обо всем, что с ними было, обсуждают, как наварить бабла. И значит, цепь зла тянется из 84-го вот сюда, к нам. Балабанов, конечно же, специально снял такой финал, чтобы было понятно: это кино не про эпоху Черненко, не про застой… Павел, а вы почему весь фильм так вздыхали?

Каплевич: Мне физически было плохо. Я старался не смотреть на экран. Я так психофизиологически устроен. Мне эта сцена с бутылкой, с изнасилованием на физиологическом уровне неприятна. Я могу уже сейчас сказать — что хорошо сделано, что похуже. Но вообще я очень встревожен этой картиной. То, что она равнодушным не оставляет, — это однозначно, а с каким знаком — не знаю. Голова у меня болит очень сильно сейчас.

Акимов: Давление точно повысилось. Мошки перед глазами летают, виски болят.

Каплевич: У меня то же самое. А вот у молодого поколения на это другой взгляд. Я сначала подумал, что вы, Оля, выбежали из зала из-за сцены изнасилования, а оказалось…

Уткина: У меня просто звонил телефон. Я себя чувствую ущербной. На вас это такое впечатление произвело, а мне кажется, я и страшнее видела.

Степанова: Для другого поколения это встраивается в ряд пластикового жанрового американского кино. Тоже люди ехали, свернули на какой-то темный хутор, и там началась «Техасская резня бензопилой-5».

Сапрыкин: А вы думаете, это зависит от опыта, от того, жил ли ты в этом городе Ленинске или нет?

Степанова: Ну да — узнается или не узнается.

действие второе

Сапрыкин: Это не первое кино, в котором концентрируется такое немыслимое количество зла. Но первое, в котором это зло встраивается в контекст, интерпретируемый как «анти что-то». Уже полно версий — то ли это антироссийский фильм, то ли антикоммунистический. Мария, как вам кажется, это против чего фильм?

Степанова: Начну с того, что фильм прекрасный, руки дрожат и трудно говорить. И вообще, то, что с нами сделали, по характеру воздействия слегка напоминает то, что проделали с героиней фильма. Нас прикрутили к креслу и заставили смотреть. Телефоны не звонили, возможности выйти не было. Первый, кто приходит на ум, — фон Триер. Но у Триера всегда есть катарсис. Тут нет. Искусство — оно в основном про то, что смерти нет. Этот фильм про то, что жизни нет. Жизни нет, и никогда не было, и никогда не будет. И мир, собственно, ограничен: вот у нас почта, вот у нас хутор, вот у нас город. Вот страшные трупы, вдоль которых мы бесконечно едем. И три ложных финала, причем утешения не приносит ни один. Фильм о том, что жить невозможно. Довольно сложно все это за столом обсуждать.

Сапрыкин: Михаил, вы почти все время живете в Европе. А вот этот образ нашего общего прошлого как-то соотносится с тем, что вы чувствуете, о чем вы пишете?

Шишкин: Знаете что — вы чаще бываете в Европе, чем я, поэтому это не играет никакой роли. Что касается времени — конечно, возникает вопрос, почему это происходит в 84-м году, а не в 2024-м? Меня совершенно не убедило, что эта история посажена в то время. Если бы она переместилась в любое другое время, ничего бы не изменилось. Фильм, безусловно, сшибает своей энергией, это все почувствовали. Вопрос в том, какая это энергия. По-моему, фильм сшибает необработанной энергией зла. Для меня идеальный фильм — это мощная энергия зла, которую вбирает в себя автор, перерабатывает за нас за всех и дает всем энергию добра. Энергия зла, которая в конце концов перерабатывается в ощущение того, что Бог есть. Здесь сам автор, сам режиссер не смог это зло переработать в добро. И крещение в финале — это тоже абсолютно издевательский жест. И вот это необработанное зло, оно ничего положительного зрителю дать не может. У меня ощущение, что я получил очень мощную дозу радиации. Эта радиация немножко уменьшила мою жизнь, мне после этого нужно теперь восстанавливаться. Я считаю, что этот фильм, конечно, смотреть не нужно.

Сапрыкин: Я вот понимаю, почему Афган. Афган был первым за долгое время моментом, когда в обычную жизнь вошла такая повседневность смерти — когда поехали гробы. Эта тема как-то всегда присутствовала, что мальчика могут забрать в армию, что у соседей вот сына убитого привезли. Чечня была только продолжением первого шока, а от первого потрясение было больше.

Каплевич: А я вот с Мишей поспорил бы — смотреть или не смотреть эту картину. В этом смысле вопросы будут и к любой греческой трагедии. Я как раз думаю, что эту картину надо смотреть. Другое дело, что во время нее не происходит катарсиса, но все равно какие-то вопросы остаются, ты с ними начинаешь жить, думать о них.

Шишкин: В греческих трагедиях я узнаю что-то о людях.

Каплевич: Что они убивали, хоронили и выкапывали чужих детей?

Шишкин: Здесь я ничего не узнаю о людях, потому что здесь речь идет о патологии. Сначала ты начинаешь в какие-то вещи не верить, по мелочам, потому что этого не может быть, все внутри тебя противится. Когда все отделение милиции — сплошные маньяки, все дружно таскают туда-сюда эти трупы — я в это уже просто не верю. Это тот уровень патологии, который за границей моего понимания, мне это неинтересно.

Сапрыкин: Владимир, а вы как считаете, нужно смотреть фильм?

Рыжков: Я бы не стал покупать билет на такой фильм.

Канделаки: Все зависит от ролика. Мы можем сделать такой ролик, что вы даже не поймете, о чем идет речь.

Рыжков: У меня с некоторых пор выработалось негативное отношение к нашему кино на эмоциональном уровне. Притом что фильм очень сильный, профессионально сделанный, и актеры все профессиональные, замечательные. И этот военком, и девочка, и милиционер-майор. Да кто там плохо сыгран? Все хорошо сыграли.

Сапрыкин: Может быть, молодые.

Рыжков: А может быть, так и надо — что из таких вот никаких выросли нынешние хозяева жизни. У меня два было плана восприятия фильма: первое — я припоминаю свою жизнь. Я жил в 84-м году в городе Барнауле, индустриальном городе. И помню этих военкомов, эти трупы, эти заводы, банки с пивом. А на рациональном уровне, как политик, что я увидел: мы обычно о власти говорим — власть такая, власть сякая. А Балабанов сделал попытку поговорить об обществе. Власть далеко, есть маленький городок, райцентр, вот что там происходит. И он показал все уровни пирамиды. Загнанный, затравленный секретарь райкома, который не знает, что делать, — дочь пропала. Мент, который в этой ситуации просто превратился в мусор. Работяги, которые выпивали, потом дрались, потом попадали в обезьянник, — такие были работяги, действительно. Девочка — дочь секретаря райкома, которая мечтает о принце; и машина как предел ее мечтаний. Безумная мать майора, которая постоянно по телевизору развлекаловку смотрит. И сейчас механизм зомбирования тот же самый. Это очень похоже на третий мир — Бразилия, Мексика, — когда народные массы удерживаются вот этой развлекухой. Действительно, и тогда это было. Полный отрыв официальной риторики от жизни. Как сейчас послание президента. Я думаю, что райцентр смотрит на это послание примерно так, как тогда смотрели на речь Константина Черненко. Кто сейчас его помнит?

Канделаки: Помню, что, когда он умер, нам каникулы продлили.

Рыжков: Я согласен с Михаилом, что картина мира совершенно безнадежная. Преподаватель атеизма научится вместо «обряд» говорить «таинство», при этом он палец о палец не ударил, чтоб кому-то помочь. Молодые парни уйдут в бизнес. Овечьи шкуры, потом компьютеры, потом нефть. Потом их тоже убьют или они кого-то убьют по дороге. Вы говорите, что Афган перепахал страну, а Чечня нет? Чечня больше перепахала. Через Чечню прошел миллион мужиков, которые потом вернулись сюда и здесь сейчас беспредельничают, не забывайте об этом. Я видел этих мужиков 14 апреля в Москве, когда они молотили стариков дубинками и кастетами. Балабанов в какой-то степени показал вот эту нашу систему — в прошлом увидел настоящее, в настоящем увидел то, что было когда-то. Эта бабушка у телевизора, фарцовщики, из которых потом вышли олигархи, — это все правильно. Способен ли фильм что-то изменить? Я не думаю.

Канделаки: Просто сейчас такой фильм никто не готов смотреть. Потому что сегодня здесь в полдевятого будут «Пираты Карибского моря».

Сапрыкин: Я не понимаю, как это в прокате будет проходить. Человек приходит в кинотеатр — сеанс «Пиратов» только что начался, входить уже неудобно. А через полчаса идет «Груз 200» — вроде наше кино, ну о’кей, поддержим отечественного производителя. И как человек, случайно попавший в зал, будет на все это реагировать?

Канделаки: Я вот с возрастом прихожу к мнению, что у меня есть определенные картины, которые я посмотрела в 9, 10, 11 лет, которые очень большое влияние на меня оказали. Я все время к ним возвращаюсь. «Древо желания» — для меня это вообще особенный фильм. Может быть, надо, чтобы «Груз-200» посмотрело определенное поколение, даже не понимая, и только потом, через 10 лет, оно проанализирует это.

Каплевич: А что скажет молодое поколение? Оля?

Уткина: Это какая-то жесть. Очень красиво снятая, прям прекрасная, но жесть. Но тогда можно пойти посмотреть фильм ужасов, в сто раз более мерзкий и отвратительный. Так что в качестве жести я это не очень воспринимаю — ну трупы, ну бывает.

Шишкин: Я думаю, проблема этого фильма, безусловно, в авторе. Потому что режиссер должен эту тьму хоть немножко, но осветить. Режиссер, который сделал «Древо желания», был таким светлым человеком, что этот свет и через поколение еще останется. Здесь внутри режиссера нет света.

Сапрыкин: Мне кажется, что если воспринимать это как политическое заявление, смысл его, конечно, не в том, что происходит откат к застою, а в очень простой вещи: нет надежды, опять нет надежды.

действие третье

Степанова: Мне интересно про саундтрек поговорить.

Акимов: Прекрасная версия «Нового поворота» в исполнении Жарикова и «ДК».

Сапрыкин: Жалко, Парфенов не пришел. Это тема, которая при его участии начиналась, — «Старые песни о главном», ностальгия по советской эстраде, в которой залипла вся страна, бесконечное пережевывание старых песен, все эти дискотеки 80-х. И тут Балабанов говорит: ребята, вы что, с ума сошли? Это тоже часть тотального зла. Песня «Плот» — она кошмарна, она абсолютно разрушительна.

Рыжков: В 84-м году у нас было несколько мест, куда можно сбежать. Были клубы самодеятельной песни — КСП, и огромное количество народа бежало туда, в лес, пело песни.

Канделаки: А что вы пели?

Рыжков: Визбора, Окуджаву.

Канделаки: То есть Лозу никто не пел?

Рыжков: Никто не пел, это был отстой. Я сын секретаря райкома, между прочим. То есть я не могу сказать, что жил в этих засранных квартирах и с работягами квасил. Не буду врать, этого не было. Я жил в хорошей трехкомнатной квартире в центре города. У нас была превосходная библиотека, я ходил смотреть Тарковского. Интеллигенция могла найти какие-то отдушины, если она хотела этого. КСП, театр, КВН. А вокруг была огромная пьющая масса, я помню 80-е годы — просто спивалась провинция вся, насмерть спивалась.

Канделаки: Моя мама наркологом работала, у нас такого не было.

Рыжков: А в Сибири жрали водку. Поэтому, ребята, вспомните, что там было. И почувствуете, что многое возрождается.

Канделаки: В фильме очень важен, мне кажется, образ кровати. На которой все умирают. Кровать — это очень важная составляющая нашей жизни, если метафорически ее понимать. Вот она кровать — как родина, как земля, по которой мы ходим. И вот над ней мухи летают, а на ней трупы лежат, и уже все смирились, и все умрут.

Степанова: Вопрос еще в том: кровать, к которой мы прикованы, — это Союз 1984 года или это такой внутричерепной мир Балабанова? Мы смотрим кино, которое имеет отношение к реальности, или это внутренняя психотравма?

Акимов: Мне кажется, русская, или советская, реальность тут не объект исследования, а скорее инструмент исследования человеческой природы вообще. Так как Балабанов живет в этой стране, хорошо здешней ситуацией владеет, для него русская, советская реальность — единственный возможный инструмент, которым он препарирует человека. Это фильм не о России, не о том, что мы куда-то возвращаемся, но о человеке вообще.

Рыжков: Я был и в Европе, и в Китае. Могу с уверенностью сказать — этот фильм о нас. Там такого нет и не было. А здесь такая обыденность — люди глушат водку, менты вламываются — обычное дело. Потом человека сажают в обезьянник — каждый день его там бьет мент. Шьют дело — обычное дело.

Сапрыкин: Михаил очень точно сформулировал: это мощнейшая энергия зла, которая тут потоком хлещет.

Рыжков: Вот реальная история: живет инвалид в Саратове, колясочник. Ему сделали пандус, чтоб он в подъезд мог заезжать, — так соседи его разобрали, он им помешал чем-то. Это 2006 год. Вот что дальше с этим делать? Балабанов делает вывод: хана, ребята, просвета нет.

Сапрыкин: Мне кажется, у Балабанова еще есть тоска по 84-му году в том смысле, что в 80-е годы сильный фильм, фильм с социальным звучанием, — он мог встряхнуть страну; «Маленькая Вера» или «Покаяние» — от такого фильма трясло. Обсуждения, партсобрания, миллионы писем — людей реально переворачивало. Сейчас мы все понимаем, и Балабанов понимает, что ничего подобного достичь невозможно. Волшебная сила искусства — она вся уходит в песок. Может, он поэтому и делает до такой степени шоковое кино, что иначе никого ничем зацепить нельзя. Я думаю, конечно, он тоскует по той ситуации, когда кино на что-то влияло.

действие четвертое

Рыжков: Самый успешный последний фильм — это «Остров». Я его посмотрел — мне он не понравился. Все мои знакомые в диком восторге. Вот почему «Остров» так лег? А этот вряд ли ляжет. Не пойдет на него народ.

Каплевич: Потому что там убийство, потом человек свою вину искупает, становится святым, происходят чудеса, благолепия всякие; а тут, значит, все грешники, никакого искупления, сказки не будет.

Канделаки: Никто не хочет слышать о себе, что он плохой и будет только хуже. Хочется услышать: «Парень, у тебя есть шанс стать лучше». Чудеса важны. Хочешь завоевать любовь народа — скажи, что у него все будет.

Шишкин: Я смотрел «Остров», и мне он очень понравился, но я бы начало убрал, в которое совершенно не верится, и конец убрал бы. А так — прекрасный фильм.

Каплевич: Вам понравился «Остров». А вот скажите мне, вот этот юный монах — это что такое?

Канделаки: Дюжев?

Каплевич: Вы расскажите мне, почему при трех главных героях третий вот такой. Что вы про него поняли? Откуда он взялся, куда он делся и для чего он там нужен, вот такой, с такой фактурой? Если мы берем на роль монаха исполнителя, который имеет некую фактуру, ему нужно доказывать, зачем он там. Космос из «Бригады» — для чего он там?

Шишкин: Там очень много того, во что в принципе не веришь, но в нем в какие-то моменты особенно сильно прорывается вот эта энергия добра, мне этого совершенно достаточно. Мы вроде сегодняшний фильм обсуждали. Этот фильм не добрый, поэтому он не мудрый. Мудрый фильм должен быть добрым. Сегодня нам показали недобрый, немудрый фильм. Осталось такое впечатление.

Канделаки: Если я вас правильно поняла, «Остров», в принципе, это сказка, вы, наверное, согласны с этим?

Шишкин: Когда вы читаете жития святых, вы тоже читаете сказки, но это все равно производит впечатление.

Канделаки: То есть вы в целом предпочитаете то искусство, которое неагрессивно, которое человеку дает шанс, делает его лучше?

Шишкин: А что, бывает другое искусство?

Канделаки: Бывает. Вот, пожалуйста, Балабанов.

Шишкин: Это не искусство.

Сапрыкин: Маша, а вы как считаете, мудрый фильм должен быть добрым?

Степанова: Я-то считаю, что да, должен. Но искусство намного сложнее. «Остров» ведь очень просто устроен, как художественное единство. Балабановский фильм намного сложнее. Он весь нашпигован культурой: он весь на аллюзиях, на каких-то цитатах, не мне расшифровывать. Думаю, тут присутствующие перечислят больше, чем насчитала я. Тем не менее пространство, до такой степени набитое культурой, — это пространство тотальной безнадежности. И в этом смысле народ, конечно, пойдет на «Остров». И я буду с моим народом. Если выбирать между этим и тем, я выбираю «Остров».

действие пятое

Канделаки: После «Груза» возникает вопрос: насколько эти ужасы и страхи Балабанова понятны каждому из нас. Насколько его фантомы — наши фантомы? Если мы придем к выводу, что его фантомы — только его фантомы, значит, Миша прав, и это просто патология одного отдельно взятого человека.

Рыжков: У меня абсолютно противоположная точка зрения. Я считаю, что это патологии нашего общества. Вопрос в том, являются ли эти патологии фатальными или ситуация поправима. Но то, что в нашем обществе есть эти патологии, — абсолютно точно.

Уткина: А вот интересно, что с этой девушкой будет? С главной героиней. Вдруг все придут в ужас и никуда ее больше сниматься не позовут вообще?

Канделаки: А может, она и не актриса? Но сыграла она очень хорошо, здорово сыграла.

Каплевич: Вообще, все там поработали хорошо. Вся работа гримеров — прекрасная работа, я специально смотрел на костюмы. Все отлично сделано.

Рыжков: А я смотрел подъезды, раковины, батареи. У моих избирателей — и сейчас такое сплошь и рядом.

Каплевич: И по кастингу, по работе с актерами все сделано феноменально. И вот что хочу сказать — настроение сейчас поднялось… Два часа разговоров для этого потребовалось. Юра, а вы сколько раз уже такие круглые столы устраивали?

Сапрыкин: Я не помню ни одного российского фильма за 8 лет существования журнала, по поводу которого хотелось бы организовать такое собрание. Этот фильм не только страшно смотреть, его страшно пускать в прокат. Страшно за Балабанова, непонятно, что вообще будет, это действительно кино, которое может встряхнуть — со знаком плюс или со знаком минус. Это первое прямое, лобовое, очень жесткое социальное высказывание за последние много лет.

Канделаки: Тогда возникает вопрос, почему режиссеру Балабанову так плохо. Ведь не может быть хорошо человеку, который снимает такое кино.

Каплевич: У него был страшный случай. Как-то на съемках погибла исполнительница главной роли, фильм «Река» остался недоснятым. Тогда погибло полгруппы. Они перевернулись на автомобиле. Он очень долго не мог в себя прийти. Второй режиссер погибла, с которой он все картины снимал. Я с Балабановым не знаком, но я знаю, что это был тяжелый период. Он вообще со смертью находится в постоянном диалоге.

эпилог

Каплевич: Я в 84-м году служил в армии.

Рыжков: А я в 85-м служил.

Уткина: А я только родилась в 84-м.

Сапрыкин: А я нигде не служил.

Каплевич: Я служил в агитвзводе «Гвардия». Мы там читали стихи:

Они готовят новую войну,
И бомбой атомной они грозят народам.
А мы растем свободно в вышину
Под нашим светлым мирным небосводом.
Они идут назад, дорогой тьмы.
А мы идем вперед, дорогой к свету.
На всей земле сейчас они и мы,
И мы сильней, сомнений в этом нету!