Интенсивная терапия

Во всех театрах май – конец сезона, а в Чеховском МХАТе репетируют четыре новых спектакля. И уже четыре года как Художественный снова идет в авангарде российского театра. МХАТ открывает новую сцену, МХАТ выпускает по десятку премьер в сезон, МХАТ ставит скандальных драматургов, во МХАТ переходят лучшие актеры. Четыре года назад правительство заключило контракт на управление МХАТом с Олегом Табаковым. Елена Ковальская целый день искала во МХАТе Табакова, чтобы задать ему несколько вопросов.

Фото: Андраш Фекетэ

1 Иду по длинному коридору на седьмом этаже МХАТа. Коридор похож на трюм корабля, по обе стороны – наглухо запертые двери. Откуда-то сверху доносится раскатистое пение: «Мы вышли в открыты-а-е море…» Вряд ли поют там, куда я иду. Вообще-то, я пришла во МХАТ поговорить с Табаковым, но Табаков сейчас занят, поэтому я напрашиваюсь на репетицию к Кириллу Серебренникову.

Серебренников репетирует в комнате с балетным станком и зеркалом во всю стену. Артист Виталий Хаев ходит по комнате в свитере, с носками в руках и в шарфе на шее (говорит, шею продуло). Хаев ругается на молодого актера Павла Кислова, а тот оправдывается:

– Я не знал, что сюда надо в сменных плавках ходить! Что такого? У меня чистые плавки, честно, я сегодня даже не писал!

Кирилл Серебренников тоже отчитывает Кислова:

– Какие они чистые, раз одели! Сколько там всего теперь! А мы бассейн хролируем, у нас все соблюдается!

В конце концов Хаев рубит воздух рукой:

– Будем тогда здесь, на берегу, у бортика. Та-ак, начинаем следственный эксперимент по делу Тахирова.

Если бы я не знала, что репетируют пьесу «Изображая жертву», я б подумала, что Серебренников и Хаев распоясались. Авторы пьесы, братья Пресняковы, персы из Екатеринбурга, чей «Терроризм» вышел во МХАТе через несколько дней после событий на Дубровке, еще вчера насупленно сидели здесь за столом, пьесу при них разбирали сидя. Теперь Пресняковы уехали, пьесу репетируют «на ногах», и сегодня в первый раз репетировать пришел Игорь Золотовицкий, он – мхатовский старожил. Старожил хочет кофе; он любит, чтоб на репетиции кипел чайник и можно было промочить горло. Поэтому пока Золотовицкий присоединяется к репетиции, молодой актер Панфилов бежит за кофе в «Колониальные товары», а помреж – за чайником.

В пьесе Пресняковых главный герой и вправду «изображает жертву» – зарабатывает на жизнь участием в следственных экспериментах. Его играет Кислов, Серебренников читает за администраторшу бассейна, Хаев – капитан милиции, Юлия Чебакова – прапорщица, Золотовицкий – тот самый Тахиров, по чьему делу ведется следственный эксперимент: он утопил в бассейне подругу. Золотовицкий, по роли – «чрезвычайно волосатый мужчина», которому придется выходить на сцену в плавках и наручниках. Присев на корточки и схватив Кислова за ногу, показывает, как он топил подругу.

– Я ее схватил, она бультихалс, бультихалс… А нет у вас другого мальчика?..

Тем временем помреж приносит чайник, а Панфилов возвращается с кофе и принимается за сапоги: рассматривает подошвы пары зеленых женских сапог на высоком каблуке, которые ему принесла костюмер.

– Написано 42-й, но, кажется, малы: они ж итальянские, это на размер меньше, к тому же на меху, мех еще один размер съедает.

Костюмер объясняет Серебренникову, что раз сапог нет в театре, нужно написать заявку – чтоб купили.

– За что ни возьмись – ничего нет, – полусмеется, полустонет Серебренников. – Ни женских трусов с кружевами, ни наручников. Значит, напишите так: еще Серебренникову нужны мужские сапоги на каблуках.

2 Серебренников репетирует на седьмом этаже. В Чайном фойе – так называют то, что вечером служит театральным буфетом, – Марина Брусникина репетирует «Белое на черном» – инсценировку романа Рубена Давида Гонсалеса Гальего, инвалида и букеровского лауреата. Николай Скорик на четвертом занимается пьесой братьев Дурненковых «Культурный слой». На шестом Адольф Шапиро разбирает с актерами «Вишневый сад». Аркадину в «Вишневом саде», кстати говоря, играет Рената Литвинова. Когда Литвинова не репетирует, она берет уроки сценической речи. Педагог ездит с ней с утра до вечера – между делом учит, как говорить со сцены, чтобы слышно было даже на галерке.

Нине Чусовой стол для репетиции принесли в Портретное фойе. Чусова репетирует «Тартюфа», за столом сидят кружком Марина Голуб и Алексей Гуськов, чьи фотографии появились в Портретном фойе только в этом году; между ними Дарья Мороз, актриса «Табакерки»; Сергей Фролов работает в «Ленкоме», Паша Деревянко играет почти во всех спектаклях Нины Чусовой.

– Сними режиссера, – прошу я фотографа Фекетэ.

– Вон ту женщину?

– Нет, вот эту. Та – Марина Голуб, она актриса.

– А я думал, она и есть режиссер: больше всех говорит.

Пять лет назад Голуб вышла в спектакле Серебренникова «Пластилин» в казанцевском Центре драматургии. Она играла бабушку мальчика-сироты, и я плакала, когда она померла и выколачивала на том свете коврики – так, как это делают женщины на юге. Однажды я увидела, как плачет она сама. Серебренников привел ее во МХАТ играть в «Терроризме», а вскоре Табаков предложил ей, двадцать с лишним лет назад закончившей Школу-студию МХАТ, войти во мхатовскую труппу. Первый раз на основной сцене она играла в спектакле «Нули» – в компании Сергея Юрского, Натальи Теняковой, Татьяны Лавровой. Когда в конце Голуб – прошедшая через отдел сатиры и юмора Москонцерта, райкинский Театр миниатюр, через театр «Шалом» – вышла на поклоны на главную сцену всех времен и народов, она не выдержала и счастливо, по-детски расплакалась. Теперь Голуб репетирует с самим Табаковым. Он играет Тартюфа, и его, к слову, нет за столом у Чусовой – сейчас репетирует еще в одном спектакле.

3 «Дядю Ваню», любимую чеховскую пьесу Табакова, на основной сцене репетирует Миндаугас Карбаускис. Вообще этот спектакль – копродукция театра Табакова и фестиваля «Черешневый лес», но премьеру будут играть во МХАТе. На сцене уже установлена декорация Олега Шейнциса – воздушный светлого дерева фасад усадьбы. Сзади, вроде как у окошка, сидят Наталья Журавлева и Борис Плотников (два года назад Табаков позвал его во МХАТ из Театра армии). На краю сцены, свесив ноги в зал, сидит Марина Зудина, она – Елена Андреевна. На подоконнике примостилась актриса Петра Фоменко Ирина Пегова, она будет Соней, и гримеры уже вплели в ее косички еще по полметра толстенных кос. Карбаускис, заложив руки в карманы, слушает Табакова, а Табаков меряет сцену шагами и рассуждает, что актер должен стоять на сцене правильно, а то станет актер так, что его никому не видать, а потом говорят, что Шехтель виноват.

– Что за Шехтель? – хлопает глазами Пегова.

– Да был такой…

Шехтель, кстати говоря, здание в Камергерском не строил. Он перепланировал его и выполнил интерьеры, когда дому было уже за сотню лет. В середине девятнадцатого века его очередные владельцы, Римские-Корсаковы, продали его за долги, и с тех пор здание стало театром. В нем работали Театр Корша, Частная опера Саввы Мамонтова, антреприза Елизаветы Горевой, а в конце концов здесь утвердился «вертеп разврата» – так Станиславский назвал кафешантан Шарля Омона. Переоборудовать театр для нужд Художественного театра был приглашен Шехтель, который придумал здесь буквально все – от чайки на занавесе до дверных ручек. Театр въехал в новое здание в 1902 году. Семьдесят лет спустя Совет министров СССР принимает решение провести реконструкцию и реставрацию здания. Но для начала МХАТу строят здание на Тверском бульваре. Когда в 1987 году закончилась реконструкция шехтелевского здания в Камергерском (тогда он назывался проездом Художественного Театра), в него въехал МХАТ имени Чехова под руководством Олега Ефремова. МХАТ имени Горького под руководством Татьяны Дорониной остался на Тверском бульваре. Как знать, не случись реконструкции шехтелевского здания, может, и раздела МХАТа тоже бы не произошло.

4 К столетию МХАТа в Камергерском была устроена пешеходная зона, а напротив, в углу, где раньше был общественный туалет, установили памятник Чехову. Концентрация театральных людей в Камергерском – самая высокая в Москве. Если в этот день открыта предварительная продажа билетов, очередь в кассу выстраивается в семь утра. Несколько тысяч человек стекается сюда, распределяясь по трем площадкам, к семи вечера. А днем здесь прохаживаются артисты – что мхатовские, что чужие. В два часа пополудни я встречаю в Камергерском Лешу Бараца из «Квартета И». Но Леша не видит меня – он смотрит на мхатовские витрины.

Ровно три года назад во МХАТе проходил первый фестиваль «Новая драма». «Квартет И» участвовал в конкурсе и играл на главной, большой, сцене спектакль «День радио». А это, надо признаться, спектакль шумный: немного нецензурной речи, немного социальной критики, но главное – два часа на сцене гремит группа «Несчастный случай». Я помню, «День радио» еще не закончился, а за кулисами уже бегал в истерике тогдашний заместитель директора Саша Попов. «Осквернение МХАТа!» – кричал Попов и рвал на себе волосы. Во взгляде осквернителя МХАТа и сейчас проскальзывает удовлетворение.

На площадке, там, где Камергерский выходит на Тверскую, старенькие хиппи настраивают инструменты, а их волосатая солистка уже затянула под гитару: «А-а-а, баду-баду-бада!» У солистки мерзнут руки: табло на Центральном телеграфе показывает 4 градуса. На скамейках поблизости теснится очень специфическая молодежь – студенты Школы-студии МХАТ. Они раздеты, будто для них уже наступило лето, они говорят кто по-русски, кто по-английски (в Школе работает Американская студия) и обращаются вроде как друг к другу, но так громко, как в жизни не разговаривают. Краем глаза они наблюдают за производимым впечатлением. Впечатление приятное: театральные артисты с каждым годом хорошеют. Вот раньше, полвека назад, в театральные институты набирали по преимуществу людей с изъянами – лопоухих, коротконогих или, допустим, низколобых: социалистический реализм требовал от театра жизнеподобия. Быть красивым считалось мещанством, дурным тоном. Красивые в театр и не совались. Как анекдот передают рассказ Марии Осиповны Кнебель, великого педагога и продолжателя системы Станиславского, о том, как она принимала вступительные экзамены. Однажды среди абитуриентов появился невообразимой красоты парень – высокий, стройный, голубоглазый.

– Что будете рассказывать, молодой человек? – спросила довольная Кнебель. – Басню.

– Какую басню?

– «Заяц-онанист».

Кнебель обомлела. Молодой человек начал читать, и скоро было понятно, что торжеству социалистического реализма молодой человек не угрожает: он не пройдет. Когда он закончил, Кнебель с нескрываемым сожалением поправила:

– Басня, молодой человек, вероятно, называется «Заяц-анонимист».

5 А я иду по Камергерскому в музей. Музей МХАТа находится в том же подъезде, что и учебная сцена, новая сцена и ресторан «Сергей» (туда – по лестнице вниз). В музее интеллигентного вида женщины переносят с места на место стопочки бумаг и обсуждают закаты в Пестово, где прежде был Дом отдыха МХАТа. В крохотном читальном зале один-единственный посетитель: ужасно ироничная Инна Натановна Соловьева. Она читает. Я думала, что Соловьева, ведущий исследователь истории МХАТа, все, что хранится в музее, давно прочитала. Она, в частности, была автором книги «Ветви и корни», описывающей генеалогию МХАТа. Собственно, эту книгу я и пришла читать. О том, что почти все важнейшие театры страны выросли из Художественного театра, я хорошо знаю. Мне интересно то время, о котором – вероятно, по причине его близости и неприглядности – мало рассказывали в институте. Я читаю с того места, как летом 1970 года в вымирающий МХАТ пришел Ефремов, мхатовских кровей человек, руководитель «Современника». Это было время, когда в театре едва не каждый день голосовали. Ефремов предложил проект объединения «Современника» со МХАТом. 1 сентября «Современник» голосовал, проект не был поддержан. 7 сентября Ефремов был представлен МХАТу как главный режиссер. Вскоре здесь голосовали, ставить ли «Дульсинею Тобосскую» Александра Володина. Большинство «за», три голоса «против», тринадцать воздержались.

Помня о том, что МХАТ начинался как театр Чехова, Горького, Гауптмана, Ибсена – театр новой драматургии, Ефремов сделал ставку на новые пьесы. Но делом первой важности было собрать работоспособную труппу. Мхатовские старики были к этому времени действительно стариками. Ефремов предложил сложносочиненную реформу труппы, которая привела бы к ее сокращению, – она не прошла, он было подумал об отставке, но нашелся другой выход. Внутри общей труппы он объединил группу единомышленников и стал укреплять ее, приглашая в театр звезд со стороны. Он формировал эту группу десять лет, и в его «Чайке» 1980 года играли одни единомышленники: Иннокентий Смоктуновский, Андрей Попов, Екатерина Васильева, Вячеслав Невинный, Анастасия Вертинская, Татьяна Лаврова, Андрей Мягков, Александр Калягин, Ия Саввина, Евгений Киндинов.

Тем временем мхатовская труппа в целом перевалила за полторы сотни человек. 24 марта 1987 года Ефремов обращается к общему собранию театра: «В существующих организационных условиях, в обстановке творческой глухоты и безделья многих актеров идея Художественного театра не может дальше развиваться. Больше скажу – ей угрожает гибель». Ефремов предлагает вариант автономии: Сцена в проезде Художественного Театра и Сцена на улице Москвина в объединении «Художественный театр». Решение принимало партсобрание – партсобрание сказало «нет». Тогда-то и случился раздел.

6 В первый сезон в Художественном театре – тогда он назывался Московским художественным общедоступным – состояло 37 человек. «Но к 1918 году, когда театру шел 20-й год, – пишет Соловьева, – Станиславский испрашивал для себя полномочий диктатора, чтобы расчищать разросшуюся труппу». Полномочий он таких не получил, и труппу расчищало время. В 1943 году, когда уже пять лет как рядом с ним не было Станиславского, с подобной проблемой столкнулся Немирович-Данченко. В труппе МХАТа в это время было более 70 человек.

Фото: Максим Балабин

Сегодня их 77. Табаков был приглашен руководить МХАТом четыре года назад, сразу после смерти Олега Ефремова. Был произведен очередной ремонт здания. В туалетах завелась бумага. Некоторые актеры попали под сокращение. Были закрыты многие спектакли, и даже те спектакли, что выходили уже при Табакове, безжалостно закрывались, если оказывались неудачными (появилась шутка, что на афишах мхатовских премьер нужно писать: «Сегодня и больше никогда»). За четыре года во МХАТе не открыли, пожалуй, ни одного нового имени – но ни одно имя, открытое на стороне, не пролетело мимо ушей Табакова. В сентябре 2001 года Табаков открывал свой второй сезон во МХАТе. Фасад был еще в строительных лесах, но их со дня на день должны были разобрать; на будущей новой сцене красили потолок. В это время истекал срок, который он дал самому себе, чтобы решить, продолжит ли он руководить МХАТом. Тогда Табаков дал мне короткое интервью. «Возьмем бухгалтерский отчет, – отвечал Табаков на вопрос о преобразованиях, – читаем: доходы от реализации билетов. 2000 год, январь-июнь. Три миллиона двести тридцать одна тысяча семьсот шестьдесят два рубля ноль ноль копеек. Январь-июнь 2001 года. Девять миллионов восемьсот восемьдесят девять тысяч сто сорок рублей ноль ноль копеек. То есть прирост втрое». На вопрос о том, как будет формироваться труппа, Табаков взял с полки книгу: «Я зачитаю вам список актеров из основного состава МХАТа за сезон 1936/37 года. Вы только послушайте, это было уникальное чудо, его невозможно повторить!..» Больше всего мне хотелось спросить, что это за текст в рамочке висит над рабочим столом Табакова, но тогда я не успела. Почти три года спустя, проведя целый день во МХАТе, я наконец-то попадаю в кабинет Табакова. Над столом все так же висит загадочный текст в рамочке, только странных, непрактичных вещей – подарков от граждан и организаций – стало больше: на диване сидит желтый зверь с надписью «Московский комсомолец», в углу – деревянный жираф под метр ростом. Табаков беседует со мной, а сам ждет свою жену, Марину Зудину. Говорит ей по телефону: «Не обедай, пойдем есть рыбу. Через двадцать минут будешь?» Что ж, у меня есть двадцать минут.

– Результат вашей мхатовской деятельности – вы им довольны?

– По выражению кого-то из пишущих о театре, если два года назад центр тяжести был смещен в сторону театра Петра Фоменко и «Ленкома», имел значение тогда, не побоюсь ложной скромности, и Театр под руководством Табакова, – то теперь центр тяжести перенесен на Художественный театр, он играет сегодня роль главного ньюсмейкера. Это так и есть, учитывая вот какое обстоятельство, – я не оцениваю его с качественной стороны: двенадцать спектаклей вышло у нас в прошлом сезоне, девять спектаклей будет в этом сезоне. Ни один другой театр такого количества премьер не выпускает. Теперь я могу сказать: театру возвращена работоспособность. И в этом своем состоянии Художественный театр становится лучшим плацдармом для деятельности молодой режиссуры. Это вполне классический театр, здесь есть стабильность, и при этом здесь создан режим наибольшего благоприятствования для молодой режиссуры. Что порой приводит как к успехам, так и к провалам, как было в этом сезоне с «Горячим сердцем», которое ставил Женя Каменькович. Но главный показатель здоровья – цифры. Давайте посмотрим. Сегодня у нас 19-е число.

– Что за бумагу вы смотрите?

– Это «Сводный отчет о реализации билетов за апрель». Считаю: за 19 дней апреля только – раз, два, три, четыре, пять – только шесть спектаклей проданы меньше чем на 90 процентов, остальные делают аншлаги.

– Какой должна быть цифра из отчета, чтобы вы приняли решение снять спектакль?

– Она должна быть стабильно ниже двух третей зала.

– А какая другая причина может заставить вас снять спектакль?

– Несостоявшееся художественное событие. Так были закрыты спектакли «Тот, кто раздает пощечины», «Горячее сердце», «Гамлет в остром соусе», хотя последний спектакль был популярным у публики. Или посмотрим отчет о предварительной продаже на май: вот пища для размышления. Ни один спектакль не показывает меньше 60 процентов. И это май месяц, когда начинается дачный сезон и все уезжают за город. А четыре года назад эти цифры составляли 40-42 процента. Но эти цифры еще не решение проблемы, это не основное. Важно вот что: репертуар за четыре года был практически создан заново. Из старых спектаклей, шедших на основной, большой, сцене осталось три: «Чайка», «Амадей» и «Женитьба».

– Что хронически не удается в театре?

– Не получается планировать репертуар на три месяца вперед, а надо бы планировать вперед на год, чтобы облегчить менеджмент, чтобы артисты могли планировать свою жизнь, в том числе и съемочную. Да, театр начал нормально функционировать, но не решена еще самая главная проблема – формирование труппы. Я это говорю не потому, что труппа МХАТа слабее трупп других театров, нет. Вы знаете такое понятие: «актер, который собирает зал»? Перечислите тех, кто сегодня во всей Москве собирает зал?

– Миронов, Неелова, Меньшиков, Безруков, Домогаров…

– Немного. А вот сейчас (достает с полки знакомую книгу) я вам зачту: в труппе Художественного театра в сезон 1936/37 года работали… Начну с мужиков, потому что кто адресуется к публике? Мужики. Семьдесят процентов публики составляют женщины. Читаю: Баталов, Грибов, Добронравов, Ершов, Завадский, Кедров, Качалов, Москвин, Станицын, Топорков, Яншин – и это только основной состав. А вот вспомогательный состав: Кторов, Масальский, Рыжов… Вы понимаете, о чем я? Да, разумеется, труппа МХАТа – это было единственное в мире чудо, и повторить его невозможно. Но если Бог даст силы, то в восьмой год правления Путина это случится. Мне тогда будет семьдесят три года, я приложу максимум сил, чтобы к этому сроку собрать труппу. Если говорить серьезно, то сегодня во МХАТе по-прежнему наличествует легенда. Вот вы скажите мне, по какой причине сегодня ходят на «Чайку»?

– По той причине, что Треплева в ней играет Евгений Миронов.

– Не только. Это легендарный спектакль, в который влита новая кровь. Осуществляется преемственность поколений, и публика дорожит этим. «Амадей» идет двадцать два года. Двадцать два! Почему люди ходят на этот спектакль двадцать два года?

– Потому что публика любит смотреть хорошие спектакли по несколько раз. Это внушает ей чувство стабильности.

– Не только. Люди готовы платить за этот спектакль деньги! Я умеренный либерал в смысле экономических воззрений, и я уверен, что выживут театры, которые научатся зарабатывать деньги. Художественный театр создавался как театр успешный. Перечитайте мемуары Немировича-Данченко. Какой вопрос он задает постоянно? «А что у нас будет успешным?» Да, основоположники не были ханжами.

– Мхатовская легенда – явление комплексное. Какую часть этой легенды вы пытаетесь продлевать?

– Востребованность людьми: вот главная легенда МХАТа. В первую субботу месяца, когда ведется предварительная продажа билетов, в семь утра уже выстраивается очередь у кассы, эти триста-пятьсот людей в очереди за билетами во МХАТ – это тоже часть мхатовской легенды. Легендой МХАТа были актеры, которые здесь работали. Мы открыли в этом театре за последние два с половиной года несколько новых актерских дарований. Евгения Добровольская. Она всегда была талантливой актрисой, но так сильно работать стала, на мой взгляд, только в последние годы. Или совсем молодые: Ванька Жидков, Настя Скорик, Максим Матвеев – это те люди, о которых вы будете писать лет через десять. Или ребята петербургские: когда я думаю про Михаила Пореченкова и пьесу Горина о Мюнхгаузене, когда думаю о Косте Хабенском и «Пер Гюнте», я думаю о будущей труппе МХАТа. Должно пройти три-четыре года, и можно будет говорить, что основная часть труппы – люди от 30 до 40 – сформирована. А я ведь пришел во МХАТ, где были только старая гвардия и совсем уж молодежь.

– Oсновная публика МХАТа, кто эти люди?

– Это смешанная группа. Но большая часть – не врачи и учителя. Не могу сказать точно, сам бы хотел, может быть, за собственные деньги, провести социологическое исследование. Но я понимаю, что это самая активная часть общества. При этом вот что интересно: не менее трети зала – младше двадцати лет.

– Может быть, младше тридцати?

– Младше двадцати. А вы слышали, как они кричат на аплодисментах? «Бра-во!!!» Это они о себе таким образом заявляют, мол, смотрите, мы здесь. Это дети новых русских. И, говоря о публике, я снова хочу вернуться к тому, что связано с заботами Немировича-Данченко: к окупаемости спектаклей. Судите сами: «Кабала святош» была самой дорогой постановкой театра. Она стоила, дай бог памяти, 340 тысяч долларов. А окупил себя спектакль за год и семь месяцев. «Последняя жертва» вышла четыре месяца назад, но уже окупилась. О чем это говорит?

– О том, что теперь спектакли работают на театр и будущие постановки. Так?

– Не только. Это показатель здоровья театра. Одной из распространенных ошибок бизнесменов является завышение цен. У нас же ценообразование гибкое, и окупаемость спектаклей свидетельствует именно об этом: покупая билеты во МХАТ, зритель как бы выдает театру вотум доверия.

– А что мешает вам пригласить в труппу МХАТа всех актеров, которые сейчас «делают зал» в других театрах?

– Мхатовцы формировали труппу почти десять лет, до самой революции. Это долгий и трудоемкий процесс. Даже то, что я в поликлинике делаю раз в год, как ее… диспансеризация! Даже диспансеризация происходит медленно и кропотливо.

– Вы репетируете сейчас Тартюфа в постановке Нины Чусовой. Каково вам работается с ней?

– Не преувеличу значительности собственной фантазии, если скажу, что Нине понравились некоторые мои предложения по поводу каторжного прошлого Тартюфа. Зубы для этой роли я уже сделал.

– Простите, зубы?

(Табаков достает из портфеля пластиковую банку и удаляется в боковую дверь. Выходит, радушно улыбаясь: передние зубы у него как будто сточены под корень. Завлит Алла Юрьевна Шполянская волнуется: «Что вы с собой делаете! Представляете, там еще карлик будет играть. Когда-то я говорила Олегу Палычу, вам нужно играть Клаузена из «Перед заходом солнца», а он взял и сыграл Луку. Теперь эти зубы. Вот играет же Лавров Клаузена…»)

– Пусть играет, что ему еще играть. Мне интересны в «Тартюфе» вот эти трансформации человека. У Пашки моего есть такие игрушки – трансформеры. Тартюф и есть такой трансформер.

– Вы думаете, эта история будет иметь успех? Зачем это сейчас ставить?

– Затем же, зачем сейчас надо играть спектакль про Сальери. Я уверен, что на спектакле «Амадей» половина зала сочувствует именно ему, а не этому… Моцарту.

– Олег Павлович, а что это за текст у вас в рамке на стене висит?

– Это молитва оптинских старцев. Я не знаю ее наизусть, но каждый день говорю себе то же самое: дай Бог мне сделать то, что я должен сделать, и не сокрушаться, если я не смог. А что я могу, я делаю бесперебойно. Я ведь из породы бульдозеров. Я в конце прошлого сезона всерьез думал, что закончу свою работу здесь, – мы сняли три неудачных спектакля, и кто-то же должен отвечать за этот позор. Но как говорят про жизнь, что это слой говна – слой повидла, так и у нас: этот сезон прошел с противоположным знаком.

– У вас, следовательно, хорошее настроение в конце сезона.

– Хорошее. Меня недавно спросил один корреспондент: кому я завидую? А кому, скажите, мне завидовать? Покажите мне еще одного человека в Москве, который получил бы в подарок миллион долларов и построил на эти деньги новую сцену для театра.

– А что вас радует помимо успехов театра?

– Жизнь радует, и радует довольно регулярно. По-прежнему радует, когда я внезапно напарываюсь на талант. Вот прочел Рубена Гонсалеса Гальего – и очень обрадовался. Это книга о том, что человек может все превозмочь. Вот ведь и люди, много пережившие, прошедшие через лагеря (смотрит на портрет, где рядом с ним Солженицын), говорят, что всегда, в любых условиях, есть выбор. Я эту книгу даже Людмиле Путиной подарил, когда они приходили на «Последнюю жертву».

– Что Путин сказал о спектакле?

– Сказал, что был душевно тронут.

– А чем вы занимаетесь с сыном, когда появляется время?

– Читаем.

– Что читаете?

– Я сейчас читаю Ермакова в «Новом мире», а Пашка – его мы сейчас спросим. (Звонит по телефону.) Сын, здоров! Ты какие сейчас книжки читаешь? «Гарри Поттера»? А «Робинзона Крузо»? Нет? Про гуингмов? А, «Гулливер»! А какие оценки у тебя сегодня? Четверка по таблице умножения? Ну хорошо. (Кладет трубку.) В общем, все встает на свои места.