Сказка о потерянном времени

— Ты слышал, да? Закрывается «Пятый канал», питерская «Афиша» превращается в несколько ­листов в федеральном издании, вместо клубов на Конюшенной площади скоро появятся какие-то рестораны. Наверное, сначала событий стало ­катастрофически мало, а уж потом естественным образом все позакрывалось.

— Не знаю, что должно случиться, — пусть бы башню эту наконец построили, чтобы хоть что-то начало происходить. Вот правильно ты говоришь: отсутствие событий порождает в результа­те уродов.

— Или если бы весь город вышел на демон­страцию — это событие же, да? Притом ­равно­значное по силе строению этой башни.

— Люди сейчас медитируют на деревяшки гнилые. И я как авангардист вроде бы должен сказать — давайте все сносить. На Дворцовой или на месте зоопарка построим что-нибудь другое. Но когда вместо меня это делает «Газпром», кто-то, кто мне сильно неприятен, меня как гражданина глючит страшно.

— Это вдвойне страшно. Но притом как круто все сделано — башня-то виртуальная, а мы про нее сейчас столько говорим. А ведь ее же нет. Нет более яркого культурного события, чем непостроенная башня.

— Она рухнет. Все, что сильно высовывается, — погибнет. На самом-то деле в городе постоянно что-то строят.

— Я поэтому, кстати, перестал по городу пешком ходить. Как раз из-за этих стекляшек — вроде такая мелочь, а ландшафт вообще здорово изменился.

— Да, стройки всегда были, но не такие громкие.

— Ты же тоже часто бываешь в Москве, знаешь, там…

— Я не очень люблю Москву.

— Я тоже, я тоже не люблю, но я к тому, что у меня нет такого ощущения, что Москва сильно меняется, а Петербург — прямо на глазах.

— Чему в Москве меняться — Кремль ­разру­шится?

— Ну там и по людям ничего не меняется. Москва все-таки всегда была мегаполисом, и всегда люди туда приезжали работать. Петербург пытался стать мегаполисом, когда здесь появились московские деньги. А сейчас странная ситуация — сюда же никто не рвется зарабатывать, ну кроме, может быть, разве что отдельно взятых таджиков. Я давно не видел, чтоб сюда из Рязани толпами приезжали двигать культуру. А на «Пушкинской, 10» они ведь возникали — тот же самый Юрий Шевчук из Уфы. На данном этапе никто сюда не стремится. То есть мегаполисом мы не стали, а городом быть перестали.

— Город, конечно, сильно болеет. Но он либо умрет, либо выздоровеет. В Москву не превратит­ся по определению — здесь же болота, здесь не рас­тет как в Москве. Там же унавоженная почва — ­любое говно кинь, все взойдет. Туда любая ­по­средственность приезжает и становится ­миллио­нером или деятелем культуры. Москва — это парник, ­теплица.

— А мы здесь все сорняки, которые каким-то ­чудом пробились сквозь асфальт.

— Вот именно, мне Тимур Новиков в свое время про это сказал: постмодерн, авангард, может возникнуть только если есть какая-то протестная среда. А сейчас этой энергии сопротивления не чувствуется вообще — ни сорняков, ни асфальта.

— Все эти бойцы армии «Пушкинской, 10» давали о себе знать, рано или поздно ты где-то слышал их выстрелы. Сейчас этих выстрелов все меньше. Где эти удивительные люди, где эти е…нько в оранжевых штанах?

— Я сейчас чувствую себя инородным. Вроде и после двадцати лет лет существования «Формального театра» мне пробиваться уже нет смысла…

— На самом деле ты, конечно, очень народный. Инородный и народный. Тебя знают. Ходят на спектакли.

— Я, Серега, не знаю, кто ходит на мои спектакли. Однажды заинтересовался и посмотрел на дискуссию вокруг спектакля «Изотов», организованную в социальной сети «Вконтакте». И понял, что люди после спектакля сильно работают. Они в отличие от критиков размышляют не над контекстом, не над театральной картой, не над тем, кто я такой, — а над смыслом. Иногда они говорят полную херо­ту, но все равно — говорят они именно об объекте, над которым я медитировал весь последний год. Это хорошо, потому что чаще всего деятельность теперь оценивается через очень буржуазные критерии, в смысле, товар это или не товар. Содержательная сторона вопроса мало кого волнует.

— И ты, и я, мы оба приложили руку к тому, что стало так, как сейчас.

— По этому поводу Бунюэль говорил: «Хотели по­менять мир, а поменяли только искусство». Ну наделал я этих спектаклей — а клубы на Конюшенной площади все равно закрывают. А я ничего не смог сделать. Мы как-то ставили спектакль «ДК Ламанчский» — о донкихотстве, понятно. Для декораций нам понадобилось 5000 книг. Вся сцена была завалена старыми, списанными книгами. И эти книги в камерном пространстве произвели на меня колоссальное впечатление. Во-первых, мы поняли, что никто не в состоянии по ним ходить. Потом реквизиторы и монтировщики стали их перелистывать. Что обычно списывают — ну какое-нибудь «Акушерство и гинекологию» 53 года или какие-то ­математические диссертации. Самое ужасное, что я осознал, — ведь все эти 5000 книг были написаны для того, чтобы как-то улучшить мир. И каждый из авторов, каким бы он ни был коммунистом, мечтал, чтобы все стало хоть чуть-чуть лучше. И все оказалось бессмысленно — потому что эти книги все равно уничтожаются.

— Я не хожу в театр вообще — потому что избегаю мест, где нельзя курить. Я не был в Мавзолее. В Эрмитаже я успеваю посмотреть максимум две картины, а потом иду курить.

— Кстати, это интересная задача — как затащить Шнурова в театр. Сейчас я не берусь обещать, но вокруг этого можно накрутить офигенную вещь. Мы посадим тебя в колбу какую-нибудь с вентиляцией — будет такой театр одного зрителя. Да и я не бывал на концертах группы «Рубль» — никак со временем не совладать. Правда, я не переношу, когда курят вокруг. У тебя курят на концерте?

— Еще как! Но ничего, мы тоже что-нибудь придумаем.

— Я и сам хочу попеть, и на гитаре хочу поиграть. Не знаю, как тебе на гитаре, но мне распрекрасно! Я в театр как раз не хочу больше, а на гитаре — ­отлично.