Мартин Скорсезе «Всегда надо думать о том, как все закончится»

— «Хранитель» — это ведь для вас почти автобиография? 

— Сам я про это так не думал, вот честно. Но когда мы снимали, мне все про это хором говорили — мой монтажер Тельма Скунмейкер и Хелен, моя жена. Мой агент даже. Наверно... Мальчик, который растет отрезанным от мира — это про меня. Я же астматик, и это важный аспект моей жизни, так уж вышло. Особенно в детстве. У меня были, конечно, друзья во дворе, но нормальные детские радости — спорт там, подраться, побегать, поорать... Или съездить в деревно, посмотреть на животных — мне все это было нельзя. Оставалось ходить в кино. И в этом смысле, да, «Хранитель» — почти автобиография.

— А в кино вы один ходили?
— Потом, конечно, один, но пока маленький был, меня отец водил. Помню, в 1952-м мы с ним ходили на цветной английский фильм «Волшебный ящик» — про одного из пионеров кино Уильяма Фриз-Грина, его Роберт Донат играл. Фриз-Грин в конце XIX века сделал одну из первых кинокамер и потом маниакально пытался придумать, как делать цветное кино. И он — в фильме по крайней мере — так одержим всем этим, что его личная жизнь идет прахом. Он не плохой человек, не злой, не противный, просто в нем есть такое легкое безумие. На меня фильм глубочайшее впечатление произвел. И отцу, помню, понравилось. Хотя мы с ним мало обсуждали кино, чего со мной маленьким обсуждать было.

— «Хранитель», кроме прочего, — первый ваш фильм, который вы можете показать дочке, верно?
— Во многом ради этого все и затевалось.

— А она ничего до этого не видела из ваших?
— Ни в коем случае.

— А когда вы ей разрешите?
— Ох, сейчас представил, как она на айфоне смотрит «Таксиста» и похолодел. Хороший вопрос на самом деле. Мы с женой это обсуждаем периодически. Я бы начал с «Кундуна», но, боюсь, он ее стилистически... э-э-э... не заинтересует. Или, не знаю, «Алиса тут больше не живет»? «Цвет денег» как вариант, там вроде ничего такого... Но тут проблема: «Цвет денег» неинтересно смотреть, если не видел «Хастлера», это же сиквел. А «Хастлер», посмотрим правде в глаза, гораздо лучше «Цвета денег». И тут у дочки может создаться превратное впечатление, что я так себе режиссер. Мне не хотелось бы. Плюс там тонкости есть, которые 13-летним необязательно интересны. В общем, я в замешательстве.

— Ну, теперь проще будет. Вот вы сняли уже кино для рождественского проката, для всей семьи.
— Ой, я же не решаю, когда что выйдет. Выпустили под Рождество, значит, там больше шансов было. Это же куча чужих денег, и люди вообще-то любят, когда деньги возвращаются. Хотя бы часть их. Моя задача — закончить все в срок. В этот раз мы, кстати, вылезли за бюджет и из графика выбились. Поскольку, ну, во-первых, 3D, во-вторых, дети. Не хочу ничего плохого про детей сказать, сами по себе они прекрасны... Но по английским законам у ребенка съемочный день — не больше четырех часов. С перерывами. А тут еще собаки, у собак свои идеи насчет всего... В наше оправдание — у нас не было ни фиксированного бюджета, ни графика. Сперва мы снимали тесты, потом Данте (Ферретти, художник-постановщик, кроме Скорсезе работавший с Пазолини и Дзеффирелли. — Прим. ред.) строил декорации, и в итоге Paramount нам сказала: «Вы начинайте, а мы посмотрим, как пойдет, и там уже посчитаем».

— Поразительно, что у вас же параллельно куча всего выходила.
— Там перед съемками плотно было. Я делал фильм про Казана, сводил звук для «Подпольной империи», потом «Публичные выступления» и фильм про Джорджа Харрисона, который мы пять лет делали. Но потом все бросил и с февраля безвылазно сидел в монтажной. Один раз на свадьбу к друзьям съездил, а так вообще не выбирался из города. Семья, конечно, недовольна была. Особенно дочка, ей 11 тогда было, а я — семь дней в неделю, с утра до ночи...

— А 3D вам в радость? Или это просто коммерческая необходимость для большого детского фильма?
— Сперва в радость, потом... ха-ха-ха. Нет, я страшно люблю 3D. Мне и процесс нравился, и что получается. Я бы теперь только там и снимал. Тем более оборудование становится все лучше, все более гибкий технологический процесс. И дешевле. Мне ужасно нравится. Я с детства любил трехмерное кино.

— А многие его ругают.
— А мне нравится. Вот я на вас смотрю сейчас, вы объемная. Тут что-то красненькое надето. И сзади кто-то еще сидит. В плоском виде это бы... ну... утратило. Я не против плоской картинки, живопись — это прекрасно. Но в сцене хочется глубины. Или смотрите, я по-другому объясню. Мы с вами говорим, вы записываете, я что-то вещаю, все фиксируется. И вдруг я оказываюсь у вас за спиной. Или сбоку. Такая провокация. Весело же. Понимаете, о чем я?.. Никто не понимает, ладно. Это просто страшно приятный процесс. Переизобретение метода, расширение возможностей того, как можно рассказать историю. Не уверен, что у меня идеально получилось. Другие, может, лучше сделают, по-другому. Я вот пока не видел настоящего, хорошо сделанного длинного проезда камерой, снятого в 3D.

— А из своих фильмов вы какой бы пересняли в трехмерном виде?
— Я бы все переснял.

— С ума сошли.
— Так надо быть немного сумасшедшим. Чтоб кино снимать. Не в клиническом смысле, но определенная открытость нужна. Я открыт. Тут есть, понятно, вопросы стиля. У больших режиссеров есть собственный стиль, кому-то из них глубина мизансцены не важна. Но для меня это такая игра. Я вот думаю в последнее время: страшно интересно было бы сделать черно-белое 3D.

— Раз мы про сумасшедших говорим, что вы самое безумное делали на площадке?
— Слушайте, я сорок лет работаю. Если начну вспоминать, точно сойду с ума, не заставляйте меня. Я каждый раз, когда берусь за фильм... я вначале ничего не понимаю. Ни про натуру, ни про героев. И это как-то всегда вслепую. И объяснить ничего не могу. Мы с Майклом Боллхаусом (постоянный оператор Скорсезе. — Прим. ред.) обычно смотрим друг на друга и... Помню, на «Последнем искушении Христа» был первый план, который технически было невозможно снять. Я это знал, и Боллхаус знал. А потом как-то получилось. Актеры, кстати, никогда не жалуются на безумие. Им этого и надо. Вообще, есть разные подходы. Есть режиссеры сдержанные, тихие, спокойные. Я не тихий и не спокойный.

— Но вы же, судя по «Хранителю», все-таки стали сентиментальней с возрастом?
— Я бы так это не назвал.

— А как тогда?
— Сентиментальность — это же поверхностное, да? С возрастом просто чувствовать острей начинаешь. Ты видел, как вокруг люди рождаются, умирают. И поздний ребенок — это особенный опыт, мои старшие дочки родились, когда мне было двадцать с чем-то, тридцать. А тут... Это как с моим фильмом про Харрисона, время подумать, как все закончится. Всегда надо думать о том, как все закончится.

— А в кино вы по-прежнему много ходите?
— Я стараюсь ничего важного не пропускать. Счастье последних лет — все-все-все можно посмотреть. Качество не всегда хорошее, зато все есть. У меня, наверное, несколько тысяч дисков дома. Некоторые запрятаны в секретные места, так что я сам потом не могу найти. Остается вопрос времени: ведь не во всяком состоянии ты можешь на два-три часа переключиться. Белу Тарра между делом не особо посмотришь. Обычно раньше полуночи я за это дело не сажусь. Знаете, всех спать уложил, посуду помыл...

— Вы, кажется, не разделяете присущего многим пессимизма насчет того, куда движется кино.
— Нет, ни в коем случае. Сейчас потрясающий момент. Все правила полетели к чертям, все новое, все надо выдумывать и строить заново. Столько возможностей. Кино XX века больше нет. Мы будем его по инерции называть «кино», но это уже что-то другое. Не надо бояться. Будут фильмы для этих ваших крохотных экранчиков. Не надо на них «Лоуренса Аравийского» смотреть, но сама идея — ничего страшного. Что надо делать — я занимаюсь этим очень много сейчас — искать способы, чтоб не терялась связь с фильмами прошлого, чтоб люди их смотрели. Зачем стирать кино как осмысленную форму искусства, которая что-то значит для общества? Когда-то кино было страшно важной частью общественной жизни, сейчас, мне кажется, уже нет. В итоге все может свестись к мультфильмам и массовым опытам перед гигантским экраном. Это тоже здорово, но на гигантских экранах часто идет то, что смотришь раз — и забываешь. А ведь главная радость — это когда ты смотришь один и тот же фильм сперва в 10 лет, потом в 25, потом в 40 — и он все время меняется. А уж в 60 ты наконец все понимаешь и думаешь: ух ты, занятно как.