Метод неразрушающего контроля
Марат Гельман – один из первых в России галеристов. В начале 90-х он открыл миру Кулика и Бренера – а к концу 90-х ушел в политику и занялся предвыборными технологиями. Очередные выборы, на которых Гельман работает в качестве заместителя Константина Эрнста и главы аналитического управления Первого канала, совпали по времени с двумя крупными жестами Гельмана-галериста: он передает часть своей коллекции в дар Русскому музею и открывает в ЦДХ большую выставку цифрового искусства. Михаил Брашинский позавтракал с Гельманом, а Константин Агунович прокомментировал восемь работ с выставки «Новый отсчет».
– Ваш ближайший проект – выставка электронного искусства. Что это такое?
– Итоговых выставок не было лет 8-9. Мы хотим сделать выставку, в которой сошлись бы три аспекта осмысления электронного мира. Во-первых, искусство, сделанное с помощью цифры, – компьютерное, видео, Интернет, интерактив. Второе – это как традиционное искусство изменилось в связи с дигитальностью. Там работы Гора Чахала, Жоры Пузенкова и других. И третье – это попытка осмысления электронного мира современными художниками: «Компьютер в русской семье» Пригова, Дубосарский и Виноградов. Выставку мы делаем вместе с корпорацией Sony, которая за все платит. Если проект удастся, возможно, он перерастет в ежегодный.
– Что скажете о состоянии современного искусства?
– Если раньше были какие-то течения, движения, то сейчас ничего этого нет. Идет персональная работа, каждый художник вырабатывает собственную мифологию искусства. Кроме того, благодаря цифровому искусству разрушается культурный фетишизм. Со времен копирования в Древнем Риме греческих статуй вся культура развивалась по простому и эффективному закону деления всего на оригиналы и копии. При этом оригинал – это что-то очень ценное, а копия – нет. Вот этот механизм разрушается. Если рукописи Пушкина были, а рукописей Пелевина нет, а есть дискеты и одна дискета совершенно идентична другой, то это означает, что меняется и отношение к рукописи как к чему-то священному. Все очень просто и демократично: художник работает с образом, а не с предметом, не с телом. Предметность перестает быть важным элементом культурной машины, и это очень важно.
– Расскажите про свой подарок Русскому музею.
– Давайте я реальную ситуацию расскажу, а потом решим, что основное. Полтора года мурыжили… Нет, лучше так: полтора года назад я подарил Русскому музею часть коллекции.
– Без спроса?
– Как же, без спроса. У нас был договор: я дарю работы, они выделяют залы. Просто договор был на три месяца, а растянулось все на полтора года. Ну, неважно, вначале я нервничал, а сейчас уже кажется: какая разница, это же все для вечности.
– Из чего состоит подарок?
– Там 60 работ. Все из 1990-х годов. Если говорить о шедеврах, то там «Выбор народа» Комара и Меламида, «Коровы» Кулика, первые работы Боба Михайлова из серии «Если бы я был немцем», Арсен Савадов. И стало понятно, зачем я всем этим занимался.
– То есть для вас этот дар оправдывает вашу деятельность как галериста?
– Как коллекционера. Для меня это завершение какого-то этапа. Ведь я с 1996 года занимался размытием понятия «Гельман», и в общем успешно: сегодня, мне кажется, имя Гельман вызывает уже не одну, а много разных ассоциаций. Но никакой новой идентичности я, по большому счету, не приобрел. Коллекционер, который сумел собрать хорошую коллекцию искусства, когда это было немногим нужно, – такая идентичность меня вполне устраивает. В узком кругу всем понятно, что это и есть то искусство, которое будет отвечать за Россию 90-х перед историей, но подальше отойдешь от художественной среды – и уже не так очевидно.
– И все-таки, зачем дарить? Почему, например, не превратить собственную галерею в музей?
– Любая коллекция, пока она коллекция, может быть великолепна, но как только начинаешь делать из нее музей, вдруг выясняется, что многого не хватает. Но главное – сама тема музея в современной России очень политизирована, когда есть музей Церетели, музей Шилова и т.п. Неприлично как-то в сегодняшней России иметь свой музей.
– В какой-то момент, а именно в 1996-м, вы почти забросили искусство и занялись совсем другими вещами – политтехнологиями. Почему?
– Искусство не занимало в обществе того места, которого оно достойно, поэтому, даже находясь на лидирующих позициях внутри искусства, по отношению ко всему обществу ты был в абсолютно маргинальной позиции. Хотелось какого-то занятия, которое имело бы очевидный, признаваемый результат. Вообще тогда казалось, что искусство – это такой маленький мир, ненастоящий, а политика – большой и настоящий.
– Вы по-прежнему так думаете?
– Нет, конечно. Нет. Можно много метафор приводить, более или менее банальных. Ну, например, политическая жизнь – это такой яркий костер, после которого которого остается маленькая кучка пепла. А художественная – это тлеющие угли, которые никогда не прогорают до конца. Вообще, меня очень интересуют сходства и различия искусства и политики. Они не в масштабах. Не знаю, имеет ли смысл об этом говорить в «Афише»…
– Почему нет?
– Понятно, что у них общее: и там и там во главе процессов стоит амбициозная, эгоцентричная фигура, у которой есть месседж, который она хочет сделать всеобщим. Второе сходство: и политик, и художник, если они хотят добиться своих целей, должны быть очень плохими христианами. Художник преодолевает табу, политик берет на себя неподобающую христианину ответственность. Но система ответственности – это и главное, что разделяет художника и политика. Художник находится в пространстве жеста, политик – поступка. Критерии разные: у жеста – новизна, интересность, у поступка – польза. Но если говорить о молодой российской политике и молодом российском искусстве, то они пытаются делать набеги в зоны друг друга. Абсолютно артистичная и бесполезная политика и художники, которые пытаются совершать поступки.
– Кого вы имеете в виду?
– Ну, есть хрестоматийные случаи – Жириновский и Бренер, но этого много.
– Проханов – кто для вас?
– Проханов выбрал меня в качестве одной из негативных моделей в своем романе. Мне кажется, он совершает склейку, то есть наделяет жесты силой поступков.
– А Лимонов?
– Интересно. Есть еще одно сходство между художником и политиком – они оба выращивают свою судьбу. Есть люди, которые живут одну жизнь: они в школе писали стихи, закончили литинститут, стали писать публицистику, потом романы, стали писателями, потом известными писателями, потом классиками. И есть люди вроде меня, которые пытаются прожить несколько жизней. Лимонов реально попытался изменить свою судьбу. Мне кажется, ему это не очень удалось, и он безусловно остался художником. Но вопреки собственному желанию. Я-то человек нетворческий, в этом смысле мне проще. Мне кажется, что мне как раз удалось разделить эти сферы. Я не перемешивал ничего. Аналитическая дирекция Первого канала выстроена предельно антихудожественно. Это одна из самых прагматичных аналитических служб, которые существуют в стране.
– Вы как политтехнолог активно участвовали в выборах 1996 и 2000 годов. Почему вы вообще не участвуете в предстоящих выборах?
– Ну, когда ты находишься в позиции одного из руководителей Первого канала, ты не можешь заниматься чьими-то выборами. Первый канал – это площадка, на которой эти выборы происходят. Мы здесь скорее футбольное поле, чем команда игроков. Поэтому занимаешься всем и одновременно как бы ничем. Ну и потом не секрет, что публичная политика исчезает. Так получилось, что как только я вышел из ФЭПа (Фонда эффективной политики. – Прим. ред.), буквально через два дня Саша Любимов и Костя Эрнст предложили мне прийти на канал.
– Ваш уход из ФЭПа на Первый канал, то есть из публичной политики в теневую, – это результат разочарования публичной политикой или новая фаза политической деятельности?
– Сложно сказать. Я же все время, с 1986 года, как только ушел из института, в котором работал…
– Какого?
– Институт методов неразрушающего контроля. Моя жена Юля тоже там работала.
– Прекрасное название. А кем вы там работали?
– Научным сотрудником.
– То есть вы – специалист по методам неразрушающего контроля?
– Ультразвук, там, другие методы. Мы приборы делали. Так вот, я же с тех пор всегда работал как одиночка. Галерея, проекты всякие. Наступил момент, когда захотелось попробовать работать в большой структуре. Это интересно пока.
– И все-таки, это для вас уход от политики или политика в квадрате?
– Знаете, мне бы не хотелось на этом концентрироваться. Технолог – это такой человек, который должен сохранять свою тайну. Вся имеющаяся информация о моей деятельности либо исходит от клиентов, либо выдумки. У секретности информации, которую ты получаешь в ходе реализации проектов, нет срока давности, поэтому о содержательной части своей работы я стараюсь не распространяться. Что касается ухода, то этап, на котором я нахожусь, – это скорее возвращение к искусству, чем уход от чего-то. Ни от чего нельзя уйти. Я в своей жизни успешно сумел уйти только от занятий танцами. Даже техническое образование, которое я получил, – я от него тоже не ушел. В 1998 году – из-за дефолта появилось свободное время – я в шутку занялся Интернетом. Теперь у меня интернет-компания своя, я президент интернет-академии. Просто поскольку публичная политика сворачивается и как результат личного выбора, я сейчас больше времени трачу на галерею, чем на что-либо еще.
– После бума конца 80-х – начала 90-х Россия перестала быть модной в мире. Как вы думаете, ситуация меняется?
– Механизм моды таков, что если сегодня ты моден, то завтра – немоден. Поэтому раньше чем лет через тридцать, Россия снова модной стать не может. Мы сейчас интересны миру в двух аспектах: там, где нам удается быть европейцами, но с собственным содержанием, и там, где мы показываем собственную инаковость – как «Синие носы» сейчас, как в свое время Кулик.
– Вернемся к вашей карьере. Чем конкретно вы занимаетесь на Первом канале?
– Вы знаете, сейчас, в контексте предвыборной кампании, не хочется об этом говорить. Я отвечаю за все политическое вещание, за все взаимоотношения с политическими партиями и Администрацией Президента.
– Какого типа решения принимаете лично вы?
– Я хочу, чтобы вы меня поняли. Лучше этот момент обходить. У нас есть несколько аспектов. Первый аспект, что вообще за все ответственен Костя Эрнст. Он все решения принимает сам. Во-вторых, та работа, которую я там провожу, – две дирекции, аналитическая и интернет-дирекция и один департамент по спецпроектам, которыми я руковожу, – этого не хотелось бы касаться, потому что придется очень сильно увиливать. Если в искусстве известность помогает галеристу, то в политике технологу известность мешает. Когда ты слишком известен, ты становишься профнепригоден. Тебя используют как инструмент. Например, Зюганов, с которым у меня в непредвыборной жизни вполне себе нормальные отношения, сейчас постоянно использует мою фамилию в качестве жупела в своих выступлениях перед избирателями. Скажем так, что я человек нетелевизионный – человек рассуждающий. Который может, начиная, и не знать, к чему эти рассуждения приведут. Больше мне говорить некорректно.
– Вас не пугает, когда вы наедине с собой, что вы начинали как галерист в оппозиции, прошли через хоть и оппозиционные, но все-таки властные структуры, сотрудничая с СПС, и оказались в конце концов одним из руководителей гигантской корпорации, принадлежащей власти?
– Не пугает – тревожит. Я думаю об этом. Хотя до сегодняшнего момента не было ни одного художественного жеста, от которого бы я отказался из страха, что он повредит моей карьере. Если что-то меня не устраивает в ситуации, так это то, что искусство и политика становятся оппонентами. И это, конечно, одна из главных сложностей. Те точки, где искусство и политика встречаются, – например, «Идущие вместе», сжигающие книжки Сорокина, угрозы физической расправы над художником Тер-Оганьяном, письмо Михалкова против художественной выставки – их становится много. Если станет слишком много, придется выбирать. Но время у меня еще есть.
– Как я понимаю, ваш выбор – искусство…
– Да, конечно.
– Сами-то вы смотрите телевизор?
– Я смотрю только то, что мне положено. Для меня с 1998 года в качестве источника информации ничего, кроме Интернета, не существует. Даже газеты. Как только наступает полночь, самое позднее в полпервого, я читаю завтрашние газеты через Интернет; у нас своя специальная база. У меня на канале в кабинете четыре телевизора, и, соответственно, я смотрю новости четырех каналов: Первого, России, НТВ и ТВЦ. Причем так как все новости я уже знаю, то очень интересно – ты смотришь уже не новости, а позиции. Только так можно выстроить реальную политическую картину. Каждый понедельник я должен представить каналу картину следующей недели. Что будет. Как всегда на телевидении, своевременность тут важнее полноты. В десять утра службы Первого уже получают наш продукт. Приходится быть чуть-чуть впереди.