Дочь солдата никогда не плачет
11 декабря Людмила Гурченко исполнит главную роль в музыкальном спектакле «Мадлен, спокойно!» на сцене Театра им. Вл.Маяковского
Начиная с декабря Людмила Гурченко дважды в месяц на протяжении двух часов будет много танцевать, еще больше – петь, еще больше – курить, а также складываться пополам лежа на сцене и закидывать ногу на холодильник в спектакле «Мадлен, спокойно!». Не попавшие на спектакль смогут общаться с Людмилой Гурченко посредством ее новой книги «Люся, стоп!». Алексей Васильев идет на передовую – к Людмиле Гурченко домой.
Мадлен – престарелая танцовщица, на которую бегал весь Париж, пока травма и старость не выкинули ее в безвестность. Спектакль застает Мадлен в момент, когда она получает предложение выступить на сцене «Олимпии» со своим бывшим партнером Диего. Она начинает репетировать и вспоминать. Людмиле Гурченко не впервой играть артистку мюзик-холла – были «Небесные ласточки», «Рецепт ее молодости», «Аплодисменты, аплодисменты…». Настоящую артистку, чей непременный атрибут – гримуборная с огромным зеркалом, тучей флакончиков на туалетном столике и сувенирами, напоминающими о лучших днях. У Людмилы Гурченко дома такая гримуборная есть. Уже из прихожей я вижу насыщенный желтый свет комнатки с зеркалом в конце коридора. Оттуда шагом, летящим и чеканным одновременно, появляется народная артистка СССР.
– Меня очень порадовало, что в «Мадлен» вы курите без остановки. Просто я сам много курю, и бывает неловко, если человек, с которым общаюсь, некурящий. Разрешите предложить сигарету.
– Так что (поет), давай закурим, товарищ, по одной…
– Вы недавно стали играть в театре?
– Я профессиональная киноактриса. В кино я могу ответить в общем за каждый свой кадр. Театр – другое дело. Я пришла в театр в 1991 году. После перестройки разрешили частное кинопроизводство. Снимали все. Подходит ко мне ассистент реквизитора: «Люся, я могу достать деньги на кино, может, фильм снять?» Пропал интерес. Это неожиданно и странно. И я ушла из кино.
– Вы с тех пор даже сценарии, которые вам предлагают, не читаете?
– Ну как… Читаю что-то… А так?.. Звонит, скажем, Иванов: «Я известный сценарист, лауреат государственных премий…» При чем здесь премии? Да я сама их имею! Их понесут на подушечке «за вашим гробом, в слякоть, – не за мной, а впереди меня». В 1991-м меня пригласили в театр. Спеть и сыграть в музыкальном спектакле «А чой-то ты во фраке?» без микрофона. Я восприняла это как вызов: смогу – не смогу? В 20 лет я все это прошла: и пение без микрофона, и в хрипящие микрофоны… Знаете, как для «Карнавальной ночи» я записывала песни? О-о-о! Оркестр в одной комнате, я – в другой. У меня был обыкновенный наушник, и в него я слышала оркестр (поет): «И хорошее настроение…» И в этом спектакле мне стало интересно, да просто зло взяло – смогу ли я повторить это теперь, после стольких записей в современных студиях. Сыграла пять спектаклей и – привет! Не переношу театрального закулисья, интриг.
– С «Мадлен» вы тоже можете сбежать?
– «Мадлен» – другое дело. Роль я репетировала с первого дня до премьеры. Режиссеру Роману Козаку – поклон. Слушала его, как бобик. А музыка Давида Тухманова! Нет, «Мадлен» это «Мадлен». Так что – спокойно!
– Когда вы подносили ноги к носу, я подумал: «Вот если б я так согнулся, я б уже не разогнулся».
– Со второго ряда меня разглядывали в полевой бинокль. Я заметила это угловым зрением: «Ну что ж, люди ко мне проявляют зоологический интерес. И танцует, и поет синхронно, да еще и стоит ногами вверх. Кошмар!»
– Но это исходит не от всех.
– Да нет, любому интересно, как это актриса, родившаяся в 1935 году, может два часа петь и танцевать с профессиональными танцорами. Это любопытно.
– Жаль, что вы не даете концертов со своим любимым репертуаром.
– Даю, но в Москве очень редко. Жизнь как-то сильно вспучилась, взорвалась. «Я в шоке!»; «Вокруг – фиолетово». Вы понимаете?
– Это из «За стеклом»?
– Ну! Так зачем всякие тонкости, «мы с тобой в поздний час входим в комнату. Молчание…»
– Но у них очень высокий рейтинг.
– Именно рейтинг. Рейтинг высокий, а вкус… Песни выбираю не случайные: Бернес, Вертинский, песни военных лет, русская эстрадная классика, которая делалась без оглядки на заграницу. За каждой – пласт моей жизни, каждая заставила во что-то поверить. И у меня было время, когда я копировала заграничных певцов. Я прошла все это уже в 18 лет. «Strangers in the night», «Heaven I’m in Heaven…» В 20 слушала испанские песни, французские – «C’est une chanson qui nous resemble…» В 23 – стоп! Потом – Америка. Я так мечтала туда попасть! Исчезли розовые детские мечты. Там все четко, рационально. Стриты. Авеню. На Бродвее пересмотрела почти все мюзиклы. Перед техникой – снимаю шляпу, но артисты… Только одну артистку я запомнила. Был такой мюзикл – парафраз «Сладкой жизни». На шахматной доске один герой и 40 женщин в клетках. Та, что запомнилась мне, пела – свесившись с дерева вниз головой. Всю арию. И так, что зал умирал, а я от досады ерзала в кресле, потому что не знала английского сленга. Больше на Бродвее меня никто не впечатлил.
– Вы дважды бывали в Каннах.
– В 1979 году показывали «Сибириаду», и картина получила спецприз, зал ликовал. А в 83-м сильно изменилась политическая обстановка. В день, когда показывали «Вокзал для двоих», 40 российских дипломатов были высланы из Франции за шпионаж. В зале вокруг нас с Рязановым – пустота, пропасть свободных мест. После фильма зрители расходились в молчании. И только в темноте, на набережной, к нам по одному подбегали люди и шептали: «C’est magnifique, magnifique, o-la-la!» Значит, во Франции, в Каннах, народ-то – не очень свободный. «Под заграницу» – это не мое, а где мое? Я нашла это «мое» в 1980-м, когда делала «Песни войны», телеконцерт и пластинку. Вот когда я точно знала, что на этот раз своей рукой пишу, своим языком говорю, своими глазами смотрю.
– «Люся, стоп!» – ваша третья автобиография. Чем она отличается от предыдущих?
– Я рассказываю о том, что случилось и в моей жизни и вокруг меня после перестройки. Я не философ и не аналитик. Слов «менталитет», «девальвация», «приватизация» в моей книге вы не найдете. Я говорю о том, что знаю. Ну что говорить, скоро выйдет книжка.
– Еще по сигарете?
– Давайте. Для книжки пришлось перебрать ворох фотографий, аж страшно. Вся моя жизнь всколыхнулась в них. Фотографии папы и мамы до моего рождения. Фотография, где мы с мамой, – папа был на фронте. Потом школа, институт, «Карнавальная ночь». А те фотографии, что сделаны после «Карнавальной ночи», все какие-то… дутые, что ли.
– Потому что в 60-х стиль был такой?
– Нет, потому что выживала. Люся, улыбайся, у тебя все в порядке. 15 лет выживания. Находила утешение в музыке, в полемике с теми, кто работал на экране, много читала. Слушала джаз. Любила Билла Эванса, училась у него импровизировать роли. Когда в 1973-м Трегубович взял меня в «Старые стены», все, что я испытала и узнала за эти годы, ушло в роль. Теперь я думаю, может, этот страшный период и нужен был. Думаю, что «Стены» – моя лучшая роль. А за ней потянулась новая жизнь и роли, роли, роли.
– А вы не расскажете про фильм «Мама»? Я недавно смотрел его с друзьями. Зашел знакомый норвежец, сел с нами. А потом спрашивает: «Кто их на русский дублирует?» Я говорю: «Никто не дублирует, это советские актеры, советский фильм». Оказывается, в Осло он смотрел его на английском языке, думал, что это английский мюзикл.
– Все верно, ваш приятель смотрел английскую версию. Румынский режиссер Элизабет Бостан сняла этот фильм в 1976 году. Ее приятельница Ралука Натан вышла замуж за француза. Интересного француза. Этот интересный француз дал Ралуке 2 миллиона франков, чтобы она вложила их в свое дело. Она вложила их в фильм. Но фильм должен окупиться, а на русском за границей его смотреть никто не будет. Поэтому мы снимали параллельно три версии: русскую, румынскую и английскую. Выучили три фонограммы. Румынскую я помню и сейчас: «Pentru fiecare e am daruri adunate» – это «Тра-ля-ля-ля-ля, была я на ярмарке».
– Для меня с детства и до сих пор этот фильм – самый большой праздник.
– Да, это был праздничный фильм. В самом начале съемок мне сломал ногу Олег Попов.
– Каким образом?
– Мы снимали сцену на катке. В перерыве Олег Попов валял дурака и раскрутил меня в танце. Я упала на коньки, сверху – 90 килограмм Попова, вместо ноги – 19 осколков. В больнице я услышала слово «ампутация». Я лежала и ждала, что со мной будет. Собиралась узнавать телефон, царствие ему небесное, Зямы Гердта: как он там работает, в театре кукол? Может, с протезом я там смогу работать? Тогда еще кости по кусочкам только начинали собирать – 1976 год, 14 июня. И все-таки. Десять дней операционная была закрыта на дезинфекцию, на одиннадцатый туда ввезли каталку с моим телом и собрали ногу металлическими шурупами. Я приехала обратно на съемки. В гипсе. На костылях. Сделали специальную площадку, чтоб мне удобно было стоять. Вокруг поставили детей, чтоб ноги не было в кадре. Я запела: «Pentru fiecare…», а вся группа плакала. Незабываемое зрелище. Я улыбалась только в кадре, за кадром плакала от боли. Все время на обезболивающих, на снотворных.
– А как же «Бенефис Людмилы Гурченко»? Он был снят двумя годами позже, и там вы – в безостановочном движении.
– Иллюзия. 583 кадра – столько не было ни в одном моем полнометражном фильме. И лестницы – повсюду, половина сцен на лестницах. У меня с одной стороны – Марис Лиепа, с другой – перила. Без опоры в «Бенефисе» только несколько шагов.
– А сейчас нога не беспокоит?
– Ноги уже нет. В любой момент она может подвернуться. Смотрю на ступеньки. Все время смотрю вниз. В танце забываю, за кулисами – хромаю. 14 июня 1976 года не забуду никогда. Этот веселый, праздничный фильм «Мама».
– Вы казались такой любящей мамой со своими козлятами.
– Детишки? Они выросли.
– Где они теперь?
– Ха-ха. В День морского флота в Калининграде у меня был концерт. Корабли, духовые оркестры, салюты. Какой-то молодой капитан лет тридцати, уже лысенький подмаргивает мне, подает сигналы. Думаю: «Что такое? Вроде я себя прилично веду, почему капитан подмигивает?» В конце концов он подходит ко мне: «Вы меня не узнаете? Я играл Митяя, самого маленького козленка!» (смеется). Дорогой мой лысенький капитан, мой козленок!
– Какой период вашей жизни – самый любимый?
– Работа в «Бюро счастья» – это самое прекрасное. Пока. Я теперь всегда прибавляю слово «пока». Одна из глав моей книги называется «Пока». Если это слово прибавить, то приземление будет не таким жестким.
– Я видел вас на премьере «Пианистки». Хочется знать ваше мнение.
– Фрейд отдыхает, спит глубоким сном. Он, бедный, в гробу бы перевернулся: «Чтобы резать себе над ванной это все?!» Мне интересен молодой герой, талантливый пианист, единственный неиспорченный человек в поисках чистой любви. У него – только музыка, он и она. Она – целомудренная на первый взгляд женщина, упакованная в свои кружевные кофточки и веснушки. Он нашел в ней цельность и – так споткнулся. Но как! Этот взрыв – как он его сыграл! «Дурака валяешь? Перестань, не может быть! Что? В рот? Засунуть грязные носки? Что ты?» Я вышла из зала с болью за этого молодого человека: что с ним станет? А остальное – это высший пилотаж извращения. Особенно страшно стало, когда не захотелось никому в лицо смотреть после фильма. Выхожу из зала, смотрю и думаю: а вдруг за его или за ее наружностью вот такое говно стоит?
– По собственному опыту знаю, на Западе таких полно.
– А у нас что, нет? Почему? У нас уже все нормально. Пройдитесь вечером в районе Пушкинской. Для меня всегда 42-я улица была – ужас! Сейчас эта улица у меня за углом, так что все в порядке. Смешно. В 1957-м наши родные комсомольцы меня раскритиковали за то, что в «Карнавальной ночи» у меня в танце видны коленки. А я танцевала «Улыбку без сомнения», мне и дела не было, что у меня платье развевается. А оказывается, я – безнравственная. Играла разбитных женщин, меня ненавидели советские тетечки. Теперь все в порядке – я плетусь в хвосте. И те же тетечки теперь меня обожают. Извините, я обычно никогда ничего не спрашиваю, но вы не знаете, что она там в «Пианистке» себе режет?
– Я смотрел фильм с врачом-сексопатологом. Когда была эта сцена, я к ней наклонился и шепчу: «А что она себе там режет?» А она шипит в ответ: «Отстань от меня, ты что думаешь, мне на это смотреть приятнее, чем тебе?»
– Вот видите, сексопатолог не знает. Так она сама не знает! И никто не узнает. Резать нечего: обрезание сделано давно.
– Хотите еще Lucky Strike?
– Давайте.
– Вы в спектакле курите эти сигареты?
– Нет, это тетушка Симоны курила Lucky Strike. Я не знаю, какие сигареты я курю на сцене. Что реквизиторы дадут, тем и пыхчу. Я не курю.
– Как?
– Не затягиваюсь. Однажды я курила в фильме «Двадцать дней без войны». Люди присылали письма: «А курить-то вы не умеете?» Правда: взатяг – не умею. Я не курю и не пью. Со мной скучно. Со мной спать хочется.
– А зачем же вы со мной курите?
– За компанию. Зачем вам будет неловко? Немножко репетирую для следующих спектаклей. Я придумала, что Мадлен постоянно курит, на одной из последних репетиций. «Знаешь ли ты, Симона, что такое любовь? Волнение, страх, сердце стучит так, что кажется, его слышат все вокруг», – Мадлен, наверное, сотый раз говорила это своей служанке. Но как сделать так, чтобы зритель понял: это говорится уже в сотый раз? Я стала думать: что такое женщина в одиночестве? Которой не с кем поговорить. Которую по утрам переполняют кошмары приближающейся возрастной темноты. И я вспомнила, что когда познакомилась с Сергеем Михалычем (продюсером и мужем Л.М.Гурченко. – Ред.), он курил – ужас! Утром с закрытыми глазами шарил вокруг, искал курево. Я мысленно увидела себя с сигаретой в зубах и сразу поняла, как я это сыграю.
– Вокруг вашего дома открылось столько магазинов, ресторанов. Вас это интересует?
– Конечно интересно. Ferre, Chanel, на все это очень интересно посмотреть. Но я не покупаю в магазинах. Неприятно увидеть свою одежду на ком-то другом. Из ресторанов мне нравится кафе «Пушкинъ». Музыка, культура ресторанной одежды, еда, само собой, – все супер.
– Последний вопрос: у вас не найдется ложки для обуви?
– Держите. Вам очень повезло, что есть Сергей Михалыч. Это он пользуется ложкой. А я – только не смейтесь – пальцем, как в детстве.