«Общество прощает женщинам все, кроме уродства» Джулия Локтев про «Самую одинокую планету»

— Вы в своих последних двух фильмах будто бы сознательно немножко ломаете зрительские ожидания. «День-ночь, день-ночь» у вас вышел, когда тема терроризма была крайне болезненной, «Самая одинокая планета» снималась вскоре после осетино-грузинского конфликта.

— Мне этот вопрос вообще только в России задают, и для меня это неожиданность каждый раз. Они же не об этом совсем.

— Именно. Оба фильма ведь в итоге оказываются совсем не о политических и социальных темах, а о чем-то сугубо личном.

— Или скорее о социальном, которое связано с личным, но не так конкретно.

— А тогда почему Грузия все-таки?

— Это трудно объяснить в России, потому что здесь Грузия имеет большой, так скажем, политический груз. Хотя для большинства людей, не русских, она никакого такого груза не несет. Они слышали, что там что-то происходит, но в целом не в курсе абсолютно. Мне обычно совершенно тупые вопросы задают — вроде: «А Грузия — это в России, да?». И для меня по-своему было важно, что это место не несет для людей никакой культурной нагрузки, это экзотическое место для них. И что там можно показать очень много всего, не связанного с войной — людей, горы, пейзажи.

— Про ваш фильм обычно говорят, что это история про западную ментальность, что это феминистский фильм или, наоборот, антифеминистский. Будто по одной версии на каждого из главных героев. А вы сами на чьей тут стороне?

— Я не хотела занимать чью-либо сторону. Это фильм о трех людях, и поэтому каждого я пыталась понять и полюбить. Мне было бы не очень интересно рассказывать, к примеру, про девушку и ее плохого бойфренда. Плюс мне было важно не делать пародию из их гида, а понять его как человека. Но мне, в принципе, нравится, что люди по-своему как-то это все воспринимают. Как там говорится, каждый понимает в меру своей испорченности? И сам фильм ведь не про четкие ответы.

— Еще в «Одинокой планете» в какой-то момент будто рука Бога появляется, чтобы заставить героев переосмыслить свои установки. Когда вдруг из ниоткуда возникает этот конфликт с местными.

— Знаете, я обычно стараюсь не усложнять и говорить о вещах просто. В жизни очень часто все получается совершенно не так, как ты ожидал. Такова действительность. Что-то не работает, ты сам поступаешь каким-то удивительным для самого себя образом. И ошибки мы все совершаем.

— Как складывались отношения между непрофессионалом Гуджабидзе и Берналем с Хани Фюрстенберг? Вы как-то сознательно их выстраивали?

— Там как-то само все сложилось. Я привезла западную команду в это незнакомое для них место и свела с грузинским альпинистом. С которого надо было еще снять все это современное оборудование, потому что он в жизни совсем не так выглядит, как в фильме. Мы его одели в какие-то старые штаны, кроссовки, побрили, дали палку и получился настоящий деревенский гид. Но все равно было ощущение, что это его естественная среда обитания, что он инстинктивно знает эти горы и как люди себя там ведут. Он же в том числе был и наш гид, которому мы должны были доверять. Гаэль с Хани поэтому абсолютно естественно пошли с ним на контакт, и все трое играли в какую-то общую игру.

— Это удивительно, потому что в сцене с монологом гида у костра кажется, что он свою личную историю рассказывает.

— Это исключительно заслуга самого Бидзины Гуджабидзе. История абсолютно не его. Он счастливо женат, у него четверо детей, внуки. И меня постоянно спрашивают: «Это же он себя играет?», но себя он играет только в том плане, что знает, как вести себя в горах. Его персонаж совсем другой человек. Эту сцену мы на самом деле снимали почти последней, и он нас тогда и правда ошеломил. Там был его приятель, другой альпинист, и он после съемок говорит мне: «Слушай, я двадцать лет знаком с Бидзиной, никогда не знал, что у него сын в Голландии живет».

— Интересно, что все весь фильм учат друг друга простейшим словам на разных языках, чтобы коммуницировать на каком-то детском уровне, и ничего не выходит. А в этой сцене персонаж на ломаном английском умудряется установить сильный личный контакт с другим человеком.

— Но это тоже такой странный промежуточный контакт. С одной стороны, подобное путешествие — это крайне интимное переживание. Как говорит гид в фильме, в горах человек становится тем, кто он есть на самом деле. С другой, они его больше никогда не увидят, а он через неделю возможно будет рассказывать все то же самое кому-то еще. Так что это довольно двусмысленный тип интимности — вроде бы открытый, но в чем-то и подозрительный. Настоящий контакт ведь далеко не всегда путем разговора достигается.

— Еще в какой-то момент Берналь с гидом вдруг начинают биться за внимание девушки.

— Мне кажется, это естественно в такой ситуации. Но я не хотела, чтобы это были слишком акцентированные сцены про то, как два мужика пошли друг на друга. Это было бы жуткое клише, схлестнись они там как быки. Я старалась этого избежать. Это ведь история и о ее власти тоже, попытке доказать себя. Она ведь постоянно говорит: «Я все могу, не надо мне помогать», что в итоге тоже под большой вопрос ставится. И я это хорошо понимаю. Не знаю как в России, но на Западе сейчас сложно быть мужчиной, потому что не очень понятно обычно, чего от тебя хотят. Женщине легче, потому что у нее больше гибкости в гендерных ролях. Ты можешь быть сильной, ты можешь быть менее сильной, решать все сама. И общество как-то прощает женщинам это. В общем-то, почти все прощает, кроме уродства.

— Вас, кажется, какая-то личная история на фильм вдохновила.

— В каком-то смысле. Я как-то была в походе с моим бывшим бойфрендом и в какой-то момент вдруг решила покапризничать. Случается такое, не знаю почему. Говорю ему, почему ты мне никогда не помогаешь и руку не подаешь, когда я через бревна перелезаю? А это было в парках Рэдвуд в Калифорнии, и бревна там правда метр высотой. Он на меня посмотрел как на сумасшедшую, потому что я вообще довольно спортивная, в горы хожу. Думал, что я за такое и обидеться могу. И следующие два часа он мне подавал руку у каждой ветки, пока я не огрызнулась, чтобы прекратил. Так что все нам не так. Но таких историй, конечно, у каждой женщины много.

— А от рассказа Тома Бисселла, на котором фильм основан, вы много оставили?

— Центральное действие — из рассказа, но он совсем о других людях. Там взрослая пара, которая не очень счастливо жената, у них там вертолет. А вот центральный инцидент меня очень затронул, потому что я легко могу представить себя в такой ситуации. Но мне захотелось изменить тех, с кем это происходит. Чтобы это была молодая влюбленная пара, которая уверена в себе и друг друге и думает, что их ждет доброе светлое будущее вместе. И тут происходит это событие, которое как-то меняет или не меняет эти отношения. Ну и я хотела, чтобы это были более близкие мне по духу путешественники. Я как-то мало знаю про дорогие путешествия, так что решила снимать про бэкпекеров.

— Всех еще очень волнует, что вы реплики на грузинском без субтитров решили оставить.

— Меня это на каждом фестивале спрашивают, и для меня это тоже очень странно. Это было абсолютно сознательное решение, но по совершенно не претенциозной причине. Фильм ведь о людях, которые путешествуют по Грузии и не понимают, о чем там местные говорят. Я хотела, чтобы зрители чувствовали себя как герои, которые даже к концу фильма не знают, о чем был центральный разговор.

— Но вы-то знаете, о чем он был.

— Я знаю, естественно, но это ведь абсолютно ни при чем и ничего не меняет.

— Грузинская аудитория при этом, наверное, смотрит немножко другой фильм.

— Да, скорее всего. Я показывала фильм в Тбилиси, и его там очень интересно поняли, но смотрели, конечно, совершенно другими глазами. Все шутки понимали. Остальные зрители, конечно, погружены в фильм именно со стороны пары.

— Я вот еще о чем хотел спросить. «День-ночь, день-ночь» был снят...

— Только не говорите, что вы тоже будете ко мне приставать на тему того, как я долго фильмы снимаю.

— Нет-нет, я о другом совсем. Но следующий, надеюсь, не очень долго ждать придется?

— Надеюсь, что нет. Но меня просто постоянно спрашивают, мне уже надоело. 

— Так вот, «День-ночь, день-ночь» был фильмом интерьеров и города, снятым почти что с точки зрения героини. А тут у вас горные просторы. Почему вы решили вдруг так резко сменить декорации? Сложно было?

— Я просто хотела сделать что-то совершенно противоположное. Чтобы была абсолютно другая обстановка, другие задачи. Но снимать в природе — это, надо сказать, самое сложное, что я когда-либо делала. Из-за солнца мы, допустим, могли снимать на одной горе в одном направлении только с 5 утра до 9.15, а на другой — с 3 до 5, иначе все получалось уродливым. Если хочешь красивую картину — приходится ждать.

— Я вас напоследок не могу не спросить: вы так хорошо по-русски говорите, у вас много связей с Россией сохранилось?

— Нет, к сожалению, довольно мало, хотелось бы больше. Я так, объявляюсь тут раз в шесть лет с фильмом. Не знаю, я люблю русский язык, хотя уехала в девять лет, выросла в совершенно не эмигрантской среде и говорила только с родителями. Так что спасибо маме за это.