Дуплетом в угол

Мартин МакДонах — самый популярный драматург сезона. Уже четыре премьеры по его спектаклям вышли в Москве, теперь Константин Райкин репетирует сразу две его пьесы — и объясняет «Афише», чем хорош этот молодой ирландец

— Помнится, лет восемь назад в Москву приехали менеджеры лондонского театра Royal Court — агитировать за новую британскую драматургию. «Сатирикон» был у них в списке главных московских сцен, но им быстро объяснили: это серьезный театр, здесь современную пьесу не играют. И вот вы ставите в «Сатириконе» сразу две британские пьесы. Что же случилось?

— Да мы и раньше ставили современную пьесу. Леонарда Герша, например, — «Такие свободные бабочки». И «Трехгрошовая опера» Брехта — не такая уж несовременная пьеса. Другое дело, что новым пьесам сложно выдерживать сравнение с Шекспиром или Островским.

— А МакДонах выдерживает?

— Да.

— Сравнение с кем?

— С Достоевским.

— Вот это новость. МакДонах — и Достоевский.

— Федор Михайлович, как никто другой, умел показать, как благие намерения выворачиваются всякими гадостями, которыми чревата человеческая натура. И это замечательно умеет МакДонах: в «Сиротливом Западе» об этом последняя сцена, и она гениально написана. Еще вот почему я его люблю: он правду пишет и не заблуждается, что все лучшее в человеке — природное, все мерзкое — от цивилизации и что хорошее непременно победит. Он горький драматург, но и замечательно смешной.

— «Королева красоты» в Вахтанговском театре идет. А «Сиротливый Запад» про что?

— Это жесточайшая пьеса. Там есть такой Иисус Христос — только он кончает жизнь самоубийством. Хотя это и не самоубийство, а жертва, которую он приносит, чтобы исправить двух чудовищных ублюдков. И еще есть девушка, влюбленная в священника. А он человек книжный и сталкивается с реальностью, только приехав в эту деревню, Линнен. И он сначала клюнул на природу, на то, что там все красивое и цветущее, а оказывается, в этой природе люди делают чудовищные вещи.

— От ваших спектаклей впечатление, что вы взялись вывести на чистую воду всю мерзость мира.

— Да нет, я ничего не собираюсь исправлять. Другое дело, мне небезразлично, как на меня реагирует публика. В отличие от кого-то другого. Я сейчас читаю книгу про Анатолия Васильева — мне интересно, хотя это совсем противоположный моему театр. Ведь я же когда-то был потрясен его спектаклями. Но однажды я своими ушами слышал, как он сказал, что не для людей их делает.

— Для Бога?

— Для Бога. И я подумал, что это большое высокомерие — так говорить. А кто не для Бога работает? Просто я подразумеваю, что Бог в каждом из людей. А книгу читать интересно. Не уверен, что я не брошусь когда-нибудь в это. Я ведь разными вещами занимаюсь, сейчас вот на малой сцене работаю.

— МакДонах на малой сцене пойдет, потому что все-таки не может тягаться с Шекспиром?

— Да нет, в этом смысле я человек смелый. Я ведь вынес на большую сцену и играю уже шесть лет «Контрабас» Зюскинда — вещь, которую на большой сцене не играет никто, кроме меня, в целом свете. Был такой всемирный фестиваль «Контрабасов» — и я на него не поехал, потому что они не могли обеспечить мне большую площадку. Они взяли какой-то кукольный театр, а это интересно на Красной площади играть, там же вселенская история, там человек со своим контрабасом стоит на земном шаре. А здесь уровень откровенности другой, это тоже модель мира — но в спичечной коробочке.

— У ваших актеров связки на другие мощности рассчитаны.

— Да нет, мы и «Великолепного рогоносца» на малой играли, и «Превращение» Кафки, сейчас здесь «Дурочка» идет. И потом, я лично соскучился по работе на малой сцене, я устаю от наших полигонов. Хотя понимаю, что они нас кормят, и вообще люблю театр больших форм.

— А почему пьесы выходят дуплетом?

— У МакДонаха это трилогия. Как она писалась: сначала «Королева красоты», затем «Череп из Коннемары», затем «Сиротливый Запад». И последняя пьеса — самая совершенная из трех, из нее слова не выкинешь, это такая мускулистая драматургия — я обожаю такую. Ведь все наши великие — Чехов, Пушкин, Гоголь — они для театра пописывали. И в мире есть только несколько людей одного масштаба, так хорошо знавших театр. Таким был Мольер, которого когда читаешь, просто поражаешься, как он знает, в какой момент кого-то ввести, как повернуть сцену, как вот в этом месте зал затихнет, а он его обманет. Так знал театр Гольдони, он жил театром. Таким был Островский. И МакДонах этим владеет.

— Но почему из трех пьес вы взяли две?

— Три истории происходят в соседних домах. И в каждом доме говорят про соседей. Это самостоятельные пьесы, но между собой они перекликаются. И мы решили сыграть их в одной декорации, в одном художественном решении. А «Череп из Коннемары» в эту систему не встраивается, там дело происходит еще и на кладбище. К тому же эта пьеса меня не так увлекла, а другие две я проглотил, давно не получал такого впечатления. Поначалу я не мог выбрать — что ставить. Понес их в другой театр, там мне предложили играть самому. А я же либо играю, либо ставлю. Но у меня такое к этим пьесам уже цельное отношение, что я бы другому режиссеру мешал. Артист ведь существо подчиненное. Замечательный актер тот, кто замечательно выполняет то, что нужно режиссеру, а богатство души ему нужно для того, чтобы как можно скорее сделать это своим. Нужно уметь быть исполнителем. Я это умею в себе переключать.

— А вам как режиссеру какой нужен актер?

— У меня тут Марьина Роща, на скучно играющих артистов долго не смотрят — встают и уходят. Некоторые возвращаются, впрочем, — просто пописать выходят. Но все равно это бывает очень неприятно. Думаю, мочевой пузырь у него победил, и вот бы он описался, забыв обо всем, как ребенок. Люди сюда приезжают с трудом, нужно людей отблагодарить за то, что они приехали, и не показывать им скучное.

— И все-таки строитесь здесь же, а не перебираетесь в более удобное место.

— Мы уже освоились здесь. В пристройке к театру будет два зала: новый малый и концертный зал для шоу, где могут быть и столики. А там, где сейчас котлован, будет театральная школа — уникальное заведение со сценой, выходящей прямо в сквер. Там мы будем проводить гуляния, уличные спектакли. Театр же — дело дурашливое, я не люблю этот умный брехтовский театр с его остранением — чтобы мысль не замутнилась и чтобы никаких эмоций, это мне кажется очень чужим. Вот приезжал Мартин Вуттке, вы видели?

— Видела. Великий брехтовский актер.

— Вот мне все равно, по Брехту он играет или нет: я вижу фантастического артиста. И я понимаю, что он владеет техникой, и блестяще владеет, но он при этом невероятно живой.

— Вы ведь знаете, наверное…

— Что нас с ним сравнивают? Да, у Валеры Фокина даже была мысль «Двойника» с нами двоими сделать. Нет, Вуттке восхищает меня, вот такой театр я люблю! И что я думаю: чувство юмора у актера — это и есть дистанция между актером и тем, что он играет. И не нужно быть приверженцем брехтовского метода, достаточно чувства юмора.

— К слову, Вуттке тоже любит Достоевского.

— А для меня когда-то это был любимый писатель. Да что там — Достоевский мне меня объяснил когда-то.

— Что из Достоевского?

— «Записки из подполья». У него это была разминка перед всеми его великими романами, но это уже гениальная вещь. Подполье души, неоцененность, раскол по оси самолюбия — эти темы он уже там размял. Эта вещь нас породнила с Валерой Фокиным — мы, может, ничего больше вместе не сделаем, но все равно будем родственниками. Я-то считаю, что это была моя лучшая роль в жизни и, может быть, лучший спектакль Фокина.

— Сколько вам было лет?

— Когда играли спектакль, мне было 27 лет. А когда прочел — 24. Слава богу, у меня была сломана нога, потому что иначе я бы не дочитал. Меня поразило, что посторонний человек из другого времени столько про меня знает. Я думал: если он знает это, он должен знать и еще одну вещь. Переворачиваю страницу — а он и про это пишет. Так несколько раз было, и я зашвыривал книжку куда подальше. Потом брал костыли, доползал до угла и снова читал. Однажды я перевернул очередную страницу, а там написано: «Тогда мне было 24 года». И я подумал: да будь она проклята, эта книжка, а-а-а! Не хочу! Там было и то, что я сильно позже про себя стал понимать.

— Не застала этого спектакля.

— Его смотрел Ежи Гротовский в свое время. Он приезжал в Москву на два дня, и единственное, что захотел посмотреть, был тот спектакль. Мы играли в четыре утра, после его встречи с актерами «Современника». Тогда он был для меня таким кумиром, мне сложно было представить, что я когда-нибудь вообще его увижу. После спектакля он весь был залит слезами, в совершенном экстазе, а мы были поражены его реакцией. Мы тогда соединили «Записки из подполья» со «Сном смешного человека». «Смешного человека» играл Гарик Леонтьев, «Записки из подполья» — я с Леной Кореневой. Это был «бедный театр», мы играли при одном осветительном приборе где-то в углу на пятом этаже «Современника», потому что никаких малых сцен тогда попросту не было. Для меня это был, так сказать, момент истины. И это был единственный момент, когда мне было все равно, что про меня скажут. Почти все равно.