Джеймс Камерон «Если мой фильм провалится, то всех уволят»

— Вы говорите, что всегда хотели выпустить «Титаник» в 3D.
— Совершенно верно, для меня это никогда не было вопросом. Мы хотели сделать «Титаник» в 3D еще даже до того, как 3D укрепил свои позиции на рынке, потому что «Титаник» был для меня частью большого плана. То есть мне хотелось все свои фильмы снимать в 3D, как «Аватар». Даже до того, как я решил, что это будет «Аватар», я знал, что мой следующий фильм будет в этом формате. Я просто собирался снять кино — может, «Боевого Ангела», может, еще чего.

— То есть вы хотели снять кино при помощи еще не до конца сформировавшейся технологии.

— Да, я говорю о 2003–2005 годах. Технология существовала, но она не была так развита, чтобы с ее помощью можно было делать такое кино, как мне хотелось. В тот период я заставлял директоров кинотеатров устанавливать цифровые проекторы, чтобы потом, когда я сделаю свой следующий фильм, которым оказался «Аватар», они были везде и я смог бы его показывать. Все говорили: «Господи, зачем тебе эти экраны? Это никому не нужно». И я тогда ответил: «Я хочу перевыпустить «Титаник» в 3D. У вас будет гарантированно качественный фильм, будете там показывать его». Все решили, что я рехнулся, потому что были уверены, что эра 3D никогда не настанет и эта технология навсегда останется маленькой и довольно идиотской причудой старых маразматиков вроде меня. «Ну раз ты хочешь перевыпустить «Титаник», то ладно, будут тебе экраны». И потом, постепенно, в течение последующих лет 3D стало реальностью. «Аватар», «Алиса в стране чудес», «Как приручить дракона» и другие фильмы, в течение четырех месяцев вышли сразу три больших проекта. «Аватар» собрал 2,9 миллиарда долларов. 3D случилось! Я говорил об этом столько лет! Ну и вот таким образом наконец-то появилась возможность и на самом деле «Титаник» перевыпустить.

— Получается, что вы таким образом подтягиваете современные технологии за собой.
— Можно и так сказать. Все считали «Аватар» каким-то поворотным пунктом — что-то, что было теорией, внезапно стало реальностью. Конечно, до него были другие фильмы в 3D, и даже серьезные, большие проекты, но это действительно был момент, когда все изменилось. Это ощущение реальности нереального дало режиссерам свободу — вот наконец-то даже выпустили «Джона Картера».

— Да, есть теория, что «Аватар» отчасти основан на книгах Берроуза.
— Как вам сказать. В детстве я прочел всего Берроуза, но очень мало помню из «Джона Картера с Марса». Но есть история: человек с Земли отправляется на другую планету, видит другую культуру, влюбляется в принцессу и вступает в войну. Он чужой в этом странном мире и должен доказать, что чего-то стоит. Вот именно это я хотел рассказать, но это не значит, что я вдруг перечитал «Джона Картера с Марса» и решил детально его воссоздать. Я его почти не помню. Есть много других подобных историй, даже не фантастических. Чужой в новой культуре — это классический тип сказки, который всем знаком и понятен, даже если это книга Киплинга про парня в Индии или история любви Джона Смита и Покахонтас в Новом Свете — Северной Америке.

— А вот кстати про простые истории — интересно, что за пятнадцать лет «Титаник» не стал казаться менее сентиментальным. В том смысле, что он всегда был очень честным в своей мелодраматичности.
— Именно. Чтобы добиться успеха, надо не просто быть крутым, надо быть элегантным. А сочетание крутости и элегантности в сумме дает не просто мелодраму, а сверхмелодраму. Одна из причин успеха «Титаника» — он очень простой эмоционально. Когда мы рассуждаем о любви, разговоры тут вообще ни при чем. У нас есть идея — «ты носишь свое сердце с собой». Это значит, что наш герой очень обычный, многие люди даже назвали бы эту ситуацию клише. Но для меня есть существенная разница между клише и архетипом — вещью, которая работает вообще для всех, потому что она обращается прямо к основам человеческого бытия. «Титаник» рискнул обратиться к чему-то настолько очевидному, что когда добился успеха, то стал самым главным фильмом в каждой стране, где шел. А шел он в пятидесяти трех странах. Почему? Потому что в нем есть две очень простые вещи, которые очень-очень знакомы каждому человеку, вне зависимости от культуры, времени, моды и погоды. Он говорил со зрителем на простом человеческом языке. Про что этот фильм? Про любовь и смерть. Мы все знаем, что умрем, но задумываемся о бессмертии. Мы все любим или ищем любовь. На любой вопрос должен быть очень простой ответ — все остальное ложь и мошенничество.

— При этом любовь и смерть там — в эпических масштабах.
— Просто я люблю большие фильмы. Я люблю сложности и возможность создать новую технологию. Ты можешь создать новые визуальные эффекты, новые камеры и прочее только в том случае, если у твоего фильма немаленькие запросы. Я очень рано понял одну вещь насчет Голливуда: если хочешь сделать маленький фильм, к тебе и будут относиться как к человеку с маленьким фильмом. Денег на карте стоит мало, и если кино провалится, всем наплевать, студия в любой момент может закрыть проект, если ей захочется. А вот когда делаешь большой фильм, студия не может его игнорировать — им нужно тратить деньги на продвижение, работать хорошо, потому что на кону очень большая сумма. Понимаете, если мой фильм провалится, то их всех уволят, всех! Я хочу, чтобы студия была так же заинтересована в моем фильме, как и я. Режиссерская жизнь недолгая — фильм проваливается, режиссер умирает. Но не студия — они же делают 10–20 фильмов одновременно. А когда они участвуют в проекте на сто миллионов, то знают, что если что их уволят, а студию закроют. И я хочу, чтобы этот парень в костюме, который сидит в своем кабинете, когда я к нему прихожу с новой идеей, выкладывался так же, как и я. Знаете шутку про омлет?

— Про омлет?
— Я, по-моему, никогда ее не рассказывал. Так вот, разница между вложением и вовлечением: в омлет с беконом свинья вкладывается, а курица — вовлечена. Я хочу, чтобы студийные боссы вкладывались также, как я, и делаю большие и дорогие фильмы именно поэтому. Это чистая правда.

— То есть это как азартная игра.
— Любой фильм на свете — азартная игра. Вот почему: если играешь мелко, это значит, что ты делаешь что-то очень похожее на десять других фильмов. Если играешь по-крупному, ты делаешь что-то новое, другое, серьезное. Не каждый подобный фильм оказывается успешным, но тут, по-моему, обратный процесс — стоит воспринимать только успешные фильмы как новые, серьезные и отличающиеся от других, потому что успех — вот что необходимо. Для меня не играть — значит рисковать больше. И потом, я люблю придумывать новые технологии — даже для моего спуска в Марианскую впадину мы сами разрабатывали батискаф.

— Да, кстати, последнее, что мы о вас слышали, — это то, что вы были на дне Марианской впадины.
— О, это было настоящее приключение. Сам спуск занял восемь часов, но потребовалось семь лет, чтобы создать устройство, способное на такое путешествие. Я проводил исследования под водой еще когда делал «Аватар», уезжал со съемок, чтобы работать над батискафом. Непосредственная работа над погружением началась в декабре, когда нам нужно было закончить собирать батискаф, поместить его на корабль, понять, как им пользоваться, и начать пробовать погружать устройство в воду. Потом, накануне нашей экспедиции в Новую Гвинею, мы проводили последний тест. Во главе экспедиции был я, еще были режиссер документального фильма про впадину Эндрю Уайт и наш подводный оператор. С корабля надо было подниматься на вертолете, и вдруг вертолет терпит крушение. Все погибли. Проект остановился, нам пришлось собирать все заново, тестировать новое устройство, которое до этого вообще никогда не плавало, понять, насколько оно безопасно, есть ли гарантия, что мы все не умрем. Притом мы делали все это в Новой Гвинее, где не было вообще никакой технической поддержки, а все, что было, — это вещи, которые поместились на корабль. Есть что-то потрясающее в работе с маленькой командой — тебе приходится учиться импровизировать и зависеть от других людей.

— Но в итоге же все обошлось?
— Когда погружение состоялось, это было не только мое достижение, а достижение многих. Да, я был единственным человеком в батискафе, но сам батискаф — это годы работы других людей. И я так ими всеми горжусь. Когда я был на дне впадины, то был заперт, понимал, что не смогу выбраться оттуда без посторонней помощи, мне пришлось полностью положиться на других членов команды. Они должны были меня найти, достать батискаф, поставить его обратно на корабль, вытащить меня оттуда, и так далее. Так что для меня самая страшная часть этого мероприятия была не на глубине, потому что я верю в инженерию, а наоборот — в последние моменты на поверхности. Я не очень верю в людей. А что, если шторм? И я не смогу оттуда выбраться? И закончатся 70 часов кислорода? Странно это было — полагаться не на себя, а на случай.