Не жалейте флагов

Интервью: Серж Симонар/IFA

— Хочу сказать, ваш пятисекундный выход в роли шофера «испано-сюизы» — это дико сексуально.

— Вот так всегда: пытаешься сэкономить на бюджете, а нарываешься на двусмысленные комплимен­ты. Я же не Хичкок, мне не нужны камео. Но денег было в обрез, а роль, которую я хотел сыграть — разъяренного епископа на вечеринке, — увел у меня из-под носа мой давний друг Ричард Грант. Пришлось довольствоваться шофером.

— Но вы там в самом деле выглядите как ожившая фотография Хельмута Ньютона.

— О да. Черная шоферская форма в сочетании с блестящим лимузином придаст эротичность любому тюфяку. Кстати, сразу после того как мы сняли фильм, Ньютон разбился на похожей машине. Так нелепо, вы не находите?

— А ваш герой всего-навсего попал в таблоидную статью с заголовком «Уволенного шофера регулярно шлепали».

— Любая униформа отсылает к садомазохизму. Я неуклюж в обычном костюме, но стоило мне надеть фуражку с жесткой тульей и высокие лаковые сапоги, как у меня даже походка изменилась. Я был ловок, изящен и, не побоюсь этих слов, чертовски элегантен.

— Мне очень понравилась сцена, в которой главный герой перечисляет вечеринки, на которых был.

— Да, его как будто тошнит этими названиями: маскарады, греческие вечеринки, африканские вечеринки, цирковые вечеринки, вечеринки в стиле Дикого Запада, вечеринки а-ля рюс, декадентские, в бассейнах, на мельницах, на кораблях, на галерах, в конюшнях.

— Ваша «Золотая молодежь» ведь не вполне обычный костюмный фильм, верно?

— Большинство костюмных фильмов элегантны, зациклены на стиле и невыносимо статичны, а я хотел передать ритм, задаваемый вечеринками 20-­х. Потому такая быстрая камера и нервный монтаж. И мне кажется, чем тщательнее мы изучаем прошлое, тем легче нам разобраться в настоящем. А костюмные фильмы обычно больше сообщают о времени, когда их сняли, чем об эпохе, ­которую показывают.

— И какой урок мы можем извлечь из жизни бездельников двадцатых годов?

— Хотя бы тот, что образ жизни в кредит и напоказ придуман далеко не нами. Та золотая молодежь, оголодав за годы Первой мировой войны, с каким-то неприличным, но понятным пылом кинулась развлекаться. Люди мерились гаджетами: были телефоны, патефоны, даже некоторое подобие магнитофонов; я уже не говорю о машинах. Тогда же появились таблоиды, папарацци, первые, простите, селебрити в лице Рудольфа Валентино и Чарли Чаплина; первые газетные магнаты, которые поднимали тиражи с помощью вранья. Тот же лорд Мономарк, которого играет Дэн Эйкройд, — это же совершенный прообраз Руперта Мердока. Не забудьте про наркотики: именно тогда в Англию стали ввозить «колониальные товары». Для кокаина, кстати, Ивлин Во нашел очень изящный эвфемизм — «шаловливая соль». Тут важно знать, что в 1928 году, когда была написана «Мерзкая плоть», Во был не настолько богат и беспечен, чтобы вести такую жизнь, как его герои. К тому же светское общество казалось ему сборищем праздных тупиц. Но он все-таки стал не только обличителем, но и певцом тогдашней золотой молодежи. Благодаря ему мы теперь можем утверждать, что слова Филипа Ларкина про то, что «секс был изобретен в 1963-м» — полная чушь.

— После выхода «Мерзкой плоти» Во стал ­не­вероятно популярен, что его, кажется, чудовищ­но раздражало. Недавно один старый актер по радио рассказал, как встретил Во в мужском клубе White’s, попросил автограф, получил бумажку, ­развернул и прочел: «Убирайся прочь!»

— О, ну это так похоже на него. Он же был ­мизантропом и при этом — истовым католиком. И, как известно, ненавидел прессу. Daily Excess, ­которая фигурирует в фильме, на самом деле пародия на настоящую Daily Express, с которой Ивлин неоднократно судился. И анонимные светские хроникеры тоже имели реальных прототипов: так, действительно были два таких обедневших лорда, которые за газетный гонорар готовы продать родную мать.

— Перед съемками вы консультировались с леди Деборой, герцогиней Девонширской, одной из легендарных сестер Митфорд, которая как раз в 20-е спустила все свое состояние на вечеринки.

— О да! Но жалеет она не об этом, а о том, что ее внуки живут отвратительно скучной, унылой жизнью: ходят в офисы и рожают детей, таких же нудных, как они сами. А их бабушка между тем была известной прожигательницей жизни, сплетницей и принесла Британии много пользы: собрала отличную коллекцию современного искусства и открыла англичанам кубизм и футуризм. К тому же она была прекрасным организатором. Сейчас владельцы дискотек нанимают каких-то унылых пиарщиков, а Дебора все делала собственными руками: находила место, придумывала дресс-код, составляла список гостей. Ее вечеринки были снобскими, кто бы спорил, но куда в высшем обществе без снобизма. 

— Вот вы иронизируете над золотой молодежью и одновременно ходите на приемы к принцу Чарлзу, как же так?

— Я бы не хотел углубляться в эту тему. Я понимаю, иногда меня зовут в гости, чтобы я развлек скучающих аристократов. Знаете, у директора Би-би-си есть двухместная ложа на Уимблдоне, и он всегда зовет какого-нибудь весельчака, чтобы тот скрасил нудное зрелище. Иногда на этом месте сижу я, и мне, поверьте, совсем не обидно.

— Для большей части британской золотой молодежи двадцатых все закончилось грустно: кто погиб в аварии, кто на Второй мировой, кто умер от передозировки…

— Вовсе нет, кто-то погиб, но большинство как раз состарилось безо всяких проблем. Другое дело, что сейчас этим юным созданиям по девяносто с лишним — и они пугающе одиноки. Видишь девяностовосьмилетнюю Беби Джангман и вспоминаешь запись из дневника Ивлина Во: «Сегодня переспал с Беби» — мороз до костей пробирает, честное слово. А в Норфолке, где я вырос, страшной популярностью пользовалась престарелая маркиза Чамли: когда ей было семнадцать, Сарджент написал ее портрет — сплошь шелк, органза, бриллианты и флер девичьей невинности. Так вот, в старости она принимала гостей, сидя ровно под этим портретом. Кажется, ей доставлял определенное удовольствие ужас посетителей.

— Практически «Портрет Дориана Грея».

— Очень похоже, да. Мне кажется, эти люди до определенного момента не понимали, что стареют: считали себя красивыми, двадцатилетними, а в один день посмотрели в зеркало — и хоп, им уже под сто лет, а на заднем плане ночной горшок и ходунки.

— Роль покойного сэра Джона Миллса сводится к тому, что он сослепу принимает кокаин за нюхательный табак и в итоге открывает для себя дивный новый мир. Не боязно было ему такое предлагать? Все-таки такой великий актер, человек преклонных лет.

— О, я помню, сэр Джон тогда сказал мне: «Какая прелесть, голубчик! Наконец-то мой первый фильм с кокаином, а мне скоро сто лет!»

— А как вы справились с Питером О’Тулом, ­который не только кинолегенда, но и алкоголик со стажем?

— Бюджет фильма не позволял мне платить большие гонорары, так что Питера я уговорил сняться по дружбе, в ходе партии в крикет, которую он, заметим, выиграл. Не знаю, много ли он сейчас пьет: на площадку он не опаздывал, реплики знал наизусть. А после первого съемочного дня сделал мне великолепный подарок — оригинальное издание «Офицеров и джентльменов» с автографом Ивлина Во. Это был такой очаровательный старомодный жест. 

— У вас наверняка слабость именно к старым кинозвездам?

— Да, мне нравятся кинодивы старой закалки —эксцентричные, вздорные, чувствительные. Современные актеры волнуют меня куда меньше. То есть, наверное, найдется масса свидетелей тому, как я на каком-нибудь приеме вис на Роберте Де Ниро с криками «Бобби!», но это наверняка было спьяну.

— Нельзя не заметить, что ваша фильмография больше чем наполовину состоит из ролей лакеев.

— А вам кажется, я лучше гожусь для образов, которые по чистому недоразумению достаются Брэду Питту с Томом Крузом? Потом, не надо, пожалуйста, меня выставлять совсем уж бессовестным штамповщиком: я как-то раз отказался играть слугу Маколея Калкина. Есть чем гордиться, нет?