Великий бог пан режиссер

В прокат выходит «Внутренняя империя» — новый фильм Дэвида Линча про нервную актрису и убитых польских кинематографистов. Корреспондент «Афиши» встретился с англичанином Джереми Айронсом, который играет у Линча режиссера

— Страшно было работать с Линчем?

— Я пытаюсь бороться со своими страхами. Когда я вижу что-то опасное, подхожу ближе, чтобы рассмотреть получше. Я такой путь прошел как актер, что мне сам бог велел выбирать именно то, что пострашнее и понеизведанней. Мир Дэвида Линча, например. Этот человек — целое приключение. Это у вас телефон звонит? Выключите, пожалуйста, раздражает.

— Вообще-то, это у вас.

— И действительно, простите. С Линчем у меня было всего пять съемочных дней — и ни малейшего представления о том, про что фильм. Дэвид сказал: «Твой персонаж — режиссер». Ну о’кей. Сценария не было, Линч каждый день выдавал мне страничку текста. У меня в итоге накопилось некоторое количество бумажек, но не из всех можно было понять, о чем, собственно, речь. Правда, в первый съемочный день он вручил мне монолог на три страницы. Я ему говорю: «Я пожилой человек — мне неделю надо, чтобы все это выучить». А он отвечает: «Да ладно, прикрепи рядом на стенку и подглядывай одним глазом». Я так и сделал — и мы закончили все за час.

— То есть он вам так и не объяснил, зачем нужен ваш герой?

— Нет. Потом, когда я посмотрел картину, сам понял. Вообще, до моего появления замысел Линча был очень зыбким и расплывчатым, и из-за меня ему пришлось хоть как-то это все структурировать — чтобы втиснуть меня в один из эпизодов.

— И вы, абсолютно ничего не понимая, не волновались за результат?

— Актер предоставляет свою игру, такая у него работа. В нормальной ситуации ты понимаешь свою функцию, знаешь, как твой герой влияет на общий замысел. Это дает некоторый контроль над ситуацией, но контроль очень эфемерный. Потому что фильм уйдет на монтажный стол, и с тобой там могут сделать все что угодно. Например, вообще вырезать. Даже вы вот можете вырезать пять-шесть слов из этого интервью, и его смысл изменится на противоположный; я постоянно от этого страдаю, дай вам бог здоровья. Получилось или нет — можно понять только тогда, когда фильм окончательно сделан. Когда меня поздравляют, я знаю, что успех не моя заслуга, а тех, кто все это монтировал. И когда ругают — виноват не я, а они. Так вот, в случае с Дэвидом актер контролирует результат в сто раз меньше, чем у других режиссеров. Линчу надо или доверять безоговорочно, или не иметь с ним дела. Но я считаю его величайшим художником. И конечно, мне проще работать с Дэвидом, чем с молодым режиссером, у которого есть аккуратно напечатанный сценарий. Я знаю, что меня защищает гений Линча, а в случае с молодым режиссером меня не защитит ничто.

— Играя режиссера, вы пытались кого-то копировать?

— Только себя, я ведь тоже немного режиссирую, знаете.

 — Ваш герой слегка провокатор. Вы лично сталкивались с режиссерами, которые умышленно загоняли актеров в неловкие ситуации?

— О да. Многие из них — страшные манипуляторы. Скажем, когда мы снимали «Миссию», Ролан Жоффе был очень доволен, что мы с Де Ниро возненавидели друг друга с первого дня. Я понимаю, зачем ему это нужно было, но сам так никогда не делаю — я не такой.

— Вы со многими режиссерами работали. Линча можно сравнивать с кем-то? С Кроненбергом, например…

— Кроме того что они тезки, у них еще очень прически похожие. Кроненберг более структурированный человек. У него-то как раз всегда есть сценарий. Но и он, и Линч дарят тебе радость соучастия. Они оба — большие художники, но притом не относятся к актеру как к пластилину. Вот они как раз не манипуляторы — с ними ты осуществляешь совместный творческий акт.

— Во «Внутренней империи» герои делают «проклятый фильм» — предыдущий актерский состав умер. Вы суеверны?

 — Нет, совсем нет. Даже в бытовом смысле нет: у меня в отличие от большинства актеров даже нет своих ритуалов, талисманов и так далее.

— А кошмары? В связи с Линчем часто говорят о кошмарах. Вам снятся кошмары?

— Конечно, как всем актерам. Не про то, как я стою голым на сцене, это, думаю, в основном актрисам снится. У меня самый дежурный кошмар: я должен заменить кого-то, причем в очень серьезной роли вроде короля Лира. Выхожу на сцену — и не имею ни малейшего представления о том, что должен говорить. И тут приходит осознание: я абсолютно не гожусь для Шекспира! Вот это страшно. А вообще, я обычно снов не запоминаю.

— Вы же изначально театральный человек. Как часто у вас бывает потребность вернуться в театр?

— Время от времени. Клубнику, например, мы едим раз в год… Хотя сейчас ее в супермаркете можно купить все время. Но все равно… Я просыпаюсь и думаю: сейчас я хочу яблоко, а сейчас — апельсиновый сок. Когда кино надоедает и я чувствую, что повторяюсь, — стараюсь найти хорошую пьесу и выйти на сцену.

— Вы только что с Хелен Миррен снялись в сериале про Елизавету I. Что серьезному актеру делать на телевидении?

— В Америке до недавнего времени действительно существовало что-то вроде классовой системы: если ты играешь на телевидении, дорога в большое кино тебе заказана. Но пару лет назад Майк Николс снял мини-сериал «Ангелы в Америке», и, мне кажется, с этого момента все переменилось. Большой кинорежиссер сделал для телевидения фильм с большими актерами — с Пачино, с Мерил Стрип. И звезды смекнули, что на телевидении у них может быть гигантская аудитория. Но к нам это вообще не имеет отношения — в Англии все немного по-другому, публика иначе устроена. В Америке студии тратят огромные средства на маркетинг, а тут, сколько бы ты ни вбухал в рекламу, тебя никто не будет смотреть — если по другому каналу идет важный футбольный матч. А «Елизавета», по-моему, это просто очень хороший фильм, пусть и снятый для маленького экрана.

— А что хорошего актера прельщает в блокбастерах, кроме денег?

— Они тоже дают возможность показать свой класс. Как Алек Гиннесс в «Звездных войнах», который там просто убрал всех. Это тоже вызов — ты стараешься поразить более широкую аудиторию. Я вот не думаю, что в Англии будет широкий прокат «Внутренней империи». Во Франции, в Италии — возможно. У нас нет европейского чувства кино. Англичане в отличие от континентальных европейцев не ходят в кино, как ходят в картинную галерею. Мы проиграли свой рынок голливудским студиям.

— Вы думаете, арт-кино сейчас вымрет окончательно?

— Я оптимист. В нас есть инстинкт выживания — на физиологическом уровне… У меня перед глазами сразу встает картинка, которую я где-то видел: во время Второй мировой войны люди убегают от танков по минным полям, вокруг гремят взрывы, а они продолжают бежать, не сразу замечая, что им оторвало ноги, руки… Я думаю, что в нас заложен еще и эмоциональный, ментальный инстинкт выживания. Человек нуждается в пище для ума. Возможно, не каждый человек. Но мне кажется, что процент тех, в ком этот инстинкт развит, во всем мире одинаков и стабилен. Определенная часть человечества всегда будет искать в искусстве тему для размышлений и разговоров. Я играл довольно сложные спектакли в Лондоне и каждый раз поражался, насколько аудитория была нам благодарна. Фильм Дэвида — огромная абстрактная картина маслом. Кажется, такой фильм сейчас уже невозможно снять. Но он смог! Потому что снимал на цифру и экономил деньги — что, кстати, совсем не отразилось на визуальной составляющей. В этой абстрактной картине ты можешь увидеть все, что пожелаешь. Я не обсуждал это с Дэвидом, но думаю, он бы сказал: «Этот фильм о том, о чем вы, лично вы, подумали при его просмотре». Мой старший сын, он фотограф, придерживается такой же артистической стратегии: художник не должен навязывать аудитории трактовку, его задача — подтолкнуть ее к созданию собственных интерпретаций. Один минус: каждый, кто посмотрел «Внутреннюю империю», счел своим долгом сообщить мне свою версию того, про что этот фильм. Я уже немного устал от этого.

— А ваша версия какая?

— Я очень системный человек и во всем ищу логику, меня пугает хаос. Мне в результате удалось найти что-то вроде зыбкой точки опоры. Моя версия такая: есть некая актриса, которую преследуют призраки прошлого. Она снимается в фильме, она неверна своему мужу. И от этого ее переполняет чувство вины, которое погружает ее в состояние галлюциногенного невроза. В финале фильма ей обещан покой.

— Вам не кажется, что фильм все-таки слишком длинный?

— Ну есть такой момент, да. Три часа — это правда очень много. Но ведь это Дэвид решает. Нам же не приходит в голову обсуждать, действительно ли Рембрандту стоило писать такие большие картины. Разумеется, зрителям трудно будет сконцентрироваться. Мы вообще любим, чтобы нам все подавали на тарелочке. Не будем лукавить, большинство современных фильмов снято для одиннадцатилетних недочеловеков. Простите, если кого обидел.