Рестлер

«Никто — повторяю, никто — не хотел работать в «Рестлере» с Микки ­Рурком»

— Сезон наград закончился более-менее. Вы могли бы ­подвести какие-то персональные итоги?

— Мы закончили фильм за два дня до Венецианского фестиваля, и тут бац — «Золотой лев», я о таком и не мечтал, честное слово. Ну и потом, главная награда — это, простите, ­когда люди по всему миру хлопают меня по плечу и говорят: «Хорошая работа».

— Вы не завидуете немного Микки Рурку — что ему в итоге достались все почести?

— Ну выиграть «Золотого льва» — для любого режиссера более чем достаточно. А Рурк — ну я отдаю себе отчет, кто он и кто я. Сколько у него фильмов — тридцать, сорок? — и сколько у меня. Он любые почести заслужил.

— «Рестлер» не столько спортивное кино, сколько кино про шоу-бизнес, верно? И поскольку вы и сами натерпелись в шоу-бизнесе, в какой степени это кино личное, соотносите ли вы себя с персонажем?

 — Безусловно. Я работал с этим сценарием семь или восемь лет, так что уж наверняка в герое много меня. Ну это универсальная история: к тебе приходит успех, а потом ты стареешь и пытаешься зацепиться за прошлое и так далее.

— Самый, наверное, запоминающийся диалог в фильме — про восьмидесятые и девяностые. Кажется, никто не любит ­девяностые. Лично для вас что в них самое неприятное?

— Ха-ха, да я люблю девяностые! Уж точно больше, чем восьмидесятые. Но тут, в Америке, многие действительно предпочитают восьмидесятые. С другой стороны, у вас ведь та же история: в восьмидесятые был Советский Союз, а в девяностые уже Россия, так что тоже многое изменилось, верно? У меня масса приятнейших воспоминаний об этом десятилетии. Было что-то вроде «ревущих» двадцатых. Одни заработали ­кучу денег, другие просто приятно проводили время. Потом, правда, все накрылось, ха-ха. Но все равно. 

— Что, и Кобейна любите?

— Да, я был большим поклонником Курта Кобейна! И я бы в жизни не стал слушать весь этот восьмидесятнический металл, если б по работе не нужно было. Когда делал «Рестлера», пришлось зарыться в старые пластинки, ужас. Но Guns N’ Roses это не касается. Они хорошие.

— Правда, что вам с большой неохотой дали денег на «Рестлера»?

— Тут какая штука: всем без исключения продюсерам ­нравился сценарий. Они даже не имели ничего против меня в роли режиссера. Но никто — повторяю, никто — не хотел ­работать с Микки Рурком. Как только всплывало его имя, люди потели и нервничали. Каждый, с кем я встречался, считал своим долгом предупредить, что с Рурком работать невозможно и деньги я получу только в том случае, если откажусь от его кандидатуры. В какой-то момент я даже засомневался и заменил его ­Нико­ласом Кейджем — впрочем, ровно на два дня. Потом Кейдж затребовал огромный гонорар, Рурк ­вер­нулся на место, друзья и соседи подкинули денег, и все ­за­крутилось.

— А это же не выдумка, что деньги на съемки своего ­пер­вого фильма «Пи» вы заняли у родственников?

— Не у родственников, у друзей… Друзья, друзья друзей, друзья друзей друзей и так далее, по цепочке, скинулись по сто долларов.

— То есть история, что у вас громадная еврейская семья и вы пришли к ним и сказали: «Я хочу снять фильм про каббалу и хасидизм, одолжите денег»…

— Как вы себе это представляете?! Посреди семейного обеда я встаю и прошу денег у мамы, папы, бабушки и прабабушки?! Не знаю, как заведено в еврейских семьях в России, но моя семья меня бы просто не поняла.

— А кто ваши родители?

— Они учителя в средней школе, ничего богемного. В меру верующие. Скорее светские иудеи, нежели одержимые хасиды. Очень хотели, чтобы я хорошо учился, вовремя делал уроки, побольше читал. Мое увлечение искусством разного рода они скорее не поддерживали.

— Я к чему спрашиваю — рестлинг же все-таки развлечение для «белой рвани», парней из трейлеров. Вы, как мне кажется, от этой эстетики максимально далеки.

— В рестлинге есть невероятное безумие, оголенный нерв и адреналин. Раз посмотрев на живое мясо на ринге, ты вряд ли сможешь остановиться, и именно эта зависимость и показалась мне достойной изучения. Почему нет? Люди из трейлеров тоже знают толк в развлечениях. Жаль, не все это понимают.

— Хорошо, а степлер в фильме настоящий?

— Бой Барана с Мясником? Смотрите, актер, игравший Мясника, и в самом деле пришпиливал себе купюры степлером на лоб. Микки, при всей его любви к саморазрушению, почему-то не захотел, так что все, что у него из спины торчит, — это бутафория.

— Все-таки трудно представить себе, чтоб вы правда сами любили рестлинг.

—  Да тут не в любви дело. Понятно, что это такой цирк для дальнобойщиков. Но рестлеры — они как забытые поп-­певцы восьмидесятых. Те тоже рвут жилы на танцульках в каком-нибудь дискоклубе в штате Юта, а потом умирают в одиночестве.

— А вы боитесь одиночества?

— Не знаю. Раньше — да, очень. Мне неприятно было думать о том, что я останусь один — неудачник, никому не нужный, старый, мерзкий… А сейчас мне, наоборот, хочется, чтобы меня оставили в покое.

— Почему?

— Не могу думать, если рядом находится кто-то еще. Мне не хватает времени на то, чтобы посидеть в пустой комнате и спокойно разложить по полочкам то, что у меня в голове.

— Рурк рассказывал, что во время съемок вы кричали ему: «Почему ты выкладываешься наполовину и ведешь себя как долбаный боксер?»

— А он на самом деле боксер, а боксеры экономят силы. Приходилось напоминать ему, что у нас бои другого рода. Но голос я не повышал: я физически не умею орать.

— Вы никогда не жалели, что отказались от «Бэтмена» ради «Фонтана»?

— «Фонтан» — лучшее, что я сделал в своей жизни. Правда. Я горжусь этим фильмом. Говорите что угодно, но это мой творческий, режиссерский, сценарный, какой угодно, карьерный пик. Какая-то адская нелепица, что в финансовом ­отно­шении он не задался. Ничего ярче я в жизни своей не сниму.

— Когда вы сняли «Пи», к вам отнеслись как к такому еврейскому вундеркинду. Не боитесь, что после «Рестлера» от вас будут ждать совсем уж заоблачных побед?

— Боюсь. Потому стараюсь не слушать, что говорят про меня, иначе сойду с ума и не смогу снимать.

— Но мнение зрителя вас все-таки волнует?

— Ну да, конечно. Но при этом я не воспринимаю зрителя как какого-то конкретного персонажа. Зритель — это масса, которая сидит в кинотеатре и настороженно поблескивает глазами в полнейшей темноте. И мне, конечно, не хочется с ней ссориться.