Ответы. Борис Ефимов, карикатурист
107-летний Борис Ефимович Фридлянд, всласть отоспавшийся на Гитлере, на вейсманистах-морганистах и троцкистско-бухаринской банде, на ворюгах и хапугах, на натовцах, капиталистах, неоколониалистах и прочее и прочее, — человек, переживший их всех, самолично открыл свою ретроспективу в Новом Манеже.
— Ваша выставка называется «Уроки истории». Вы-то какие уроки извлекли из истории?
— В двух словах не расскажешь. Жизнь долгая, успел я побывать и на коне, и под конем — достаточно назвать такой факт, как гибель моего брата, Михаила Кольцова. Такого талантливого, такого энергичного, умного человека вдруг взяли и уничтожили. Так что не могу сказать, что жизнь была моя сплошь удачи и приятные события.
— Профессия могла точно жизни вам стоить.
— Ну внешне-то это ни в чем не проявлялось. Никто мне не угрожал, наоборот, существует легенда, что в ночь, когда арестовали брата, спросили Хозяина: «Что, теперь забрать и Ефимова?» А тот сказал: «Нэ трогать».
— Почему вы верите в эту легенду?
— Объясню. Я был готов к аресту, это было в порядке вещей: если кто-то оказался врагом народа, то все его близкие тоже враги. А тем более если брат. Всем была известна наша близость. И я почти не сомневался, что мне предстоит. Нужно было вырвать еще один день хотя бы: получить вклад в сберкассе, чтобы он не пропал, и передать деньги родителям; предстояло сомнительное удовольствие сказать маме, что случилось. Она так гордилась своим старшим сыном! Поэтому я в эту ночь решил уйти из дому. Договорились с женой, что позвоню под утро, часов в пять — после пяти обычно уже не забирали, — и если за мной пришли, то она скажет в трубку обычное да, а если они не пришли, она скажет «алло». Была зима — Москва вся в снегу, красивая… Я бродил, Москвой любовался, прошел всю Тверскую, дошел до Кремля, посмотрел на эти, как мне тогда показалось, кровавые звезды — тут мне стало страшно, и я пошел обратно. Недалеко от нынешней площади Маяковского был такой маленький кабачок — я туда зашел и стал ждать пяти часов. Сижу-сижу; заказал, помню, мой любимый кагор, шашлык, посматриваю на часы. Пять часов, звоню домой, и жена звонким голосом таким: «Алле!» Честно, не понимал и сейчас не понимаю, в чем дело, почему меня вроде бы совершенно определенная участь миновала, это вряд ли могло быть ошибкой или недоразумением, потому и доверяю легенде, что она больше всего похожа на правду. На такой вот типичный сталинский каприз: одного брата расстрелять бессердечно, а второго «нэ трогать».
— А когда вас чувство опасности отпустило?
— Никогда! Сейчас разве мы не живем с ощущением тревоги, что каждую минуту может что-то случиться?
— По крайней мере ночью не приезжают, не забирают.
— Зато среди бела дня могут укокошить — столько уголовщины развелось… Времечко, прямо сказать, неподходящее.
— Известно, что Троцкий написал на ваш первый альбом рецензию благожелательную, путевку в жизнь выдал практически, а вскоре сам стал вашим персонажем. Профессия воспитывает циника?
— Я считаю, что надо мириться с тем, что нам преподносит обстановка. Люблю повторять сентенцию Станиславского: «Надо жить соответственно предлагаемым обстоятельствам». Там, где мы бессильны что-то противопоставить, надо мириться — такова жизнь.
— Вы считали, сколько вы всего нарисовали? И сколько опубликовано?
— Считайте сами. Стаж у меня с 1918-го по 1992-й. В году 365 дней, в среднем по два рисунка в день. Публикации ну не каждый день, но в 40–60-е — по два-три раза в неделю точно.
— Вы рисуете до сих пор? Вот тушь у вас на столе, перья приготовлены…
— Как когда. Проходят месяцы и даже годы, чтобы я не касался их: плохо быть больным, плохо быть старым, а и старым и больным ну совсем невозможно. Сейчас я не рисую. Да и в принципе отошел от этого дела. Устал я. И потом, ситуация не та: над кем теперь смеяться?