Алексей Беляев-Гинтовт «Мыслить пространством — вот зада­ча евразийца!»

Хорошее начало: художник проходит мимо «Триумфа». Звучит хорошо, только а мне теперь что? Окликать или нет? Спина Алексея Беляева-Гинтовта (как обычно, в черном) показалась впереди полминуты назад; Беляев, очевидно, направлялся в галерею «Триумф» на интервью. Но уходит, к счастью, недалеко, на пару-другую метров, и останавливается сразу за углом, и — широко крестится на старообрядческую беглопоповскую церковь Покрова, переложив перед тем в левую руку полиэтиленовый пакет, набитый детским оружием. Пластмассовая двустволка, что-то еще.

Потом, когда Беляев упомянет в разговоре, что человек он крещеный, что как раз поэтому к скандалам ни за что не расположенный, что бы там ни думали о нем и ни говорили, — вроде того, что было на позапрошлогодней премии Кандинского. Премию Беляев получал (как всегда, в черном) под крики либеральной публики «Позор!» сперва из зала, потом в прессе; и я едва соберусь спросить, каким же именно крещением крещен Беляев, как он вслух сам и опровергнет: нет, неглубокая мысль, не надо записывать, никакой связи между крещением и скандалами. Присутствующий при беседе галерист Дмитрий Ханкин подтвердит: никакой связи. Вопрос и забудется. В конце концов, у евразийцев широкие взгляды. Вон Дугин — старооб­рядец-единоверец.

Ханкин присутствует — потому что так надо. Крещение крещением, а расхлебывать репутацию художника потом приходится галеристам. Притом что наскрести какой-нибудь крамолы в случае чего гораздо проще будет из слов самого Ханкина, их просто больше. Можно предположить, что галерист хочет помочь своему несколько, э-э, малоизъявительному на словах клиенту: отрывистая манера речи Беляева и его склонность к штампам и цитатам способна обескуражить неподготовленного со­беседника — в какой-то момент возникает впечатление, будто говоришь с автоматом, порой подвисающим в поисках фразы и выдающим какую-то абракадабру.

— Архетипический палимпсест! Гармонизация пространства! Мыслить пространством — вот зада­ча евразийца! Свет далекой звезды! Динамический консерватизм! О котором так долго говорили большевики! Движение добро, статика зло! Так говорил Заратустра! (Тут Ханкин начинает постанывать, но Беляев не останавливается.) Инь и ян — дело дрянь! Динамический консерватизм аграрно-космической цивилизации! Цивилизации столь же будущего, как и прошлого: вот, чуть не забыли главное!

Задним числом, впрочем, отрывистые фразы складываются в литые формулы — так что когда точки превратишь в запятые, покажется странной не отрывистость речи и мысли, а скорее наоборот.

— Будущая цивилизация, которую я беру смелость описать, представляется гармоническим синтезом аграрно-космического — который эскизно можно видеть в образах ВДНХ, где при ближайшем рассмотрении все является парадоксальным синтезом аграрно-космического, начиная от генплана, который представляет собой колос, и заканчивая любыми архитектурными деталями, где тема снопа или колоса неминуемо маркирована пяти- или десятиконечной звездой.

Ханкин говорит о проекте — «мы», и Беляев согласно кивает: несмотря на очевидную разницу, в чем-то эти двое определенно сходятся. Встречая нас у дверей галереи, оценивая содержимое беля­евского полиэтиленового пакета (подарки сыну) сперва на глаз, потом на руке. «Это называется полупара», — Ханкин произносит «полупара» так, что чувствуется: человек балдеет. Будто речь о каком-то изысканном удовольствии. «Инфантильный милитаризм» это называлось, когда критиковали проект Ханкина «Танатос Банионис»; что-то такое, мальчишески-недале­кое, обнаруживали критики и у Беляева. Короче, когда сперва Беляев, потом Ханкин рассказывают, что первым впечатлением, первым внушением для проекта «Парад Победы» послужил первый парад, срежиссированный Игорем Моисеевым на Красной площади, — Беляев и Ханкин рассказывают об этом совершенно в одинаковых сло­вах. В ответ на замечание, что сюжет футуристического беляевского «Парада Победы» происходит в 3137 году, — почему именно 37-м, что, так важно с порога эпатировать общественность не­гативными коннотациями, связанными с этой датой? — оба отвечают практически хором, и оба язвительно: «Например, какие коннотации? Да­же интересно». Сейчас понесется телега о Сталине и роли личности в истории; над кем победа, даже не спрашиваю — и так понятно, над силами зла и реакции. Исполняю функции Ханкина — сворачиваю с темы: «Пушкина в 37-м убили, например. Но я не об этом. Сама дата — 3137 год — это знак того, что описанное зрелище все-таки будет или все-таки нет?»

Беляев: Сравнивая человеческий век с веком цивилизации, 37 — это возраст зрелости. 17 — это исступленная юность, 20 — это молодость…

Ханкин: В этом проекте художником чувствуется мерная поступь времени. «Так будет». Не на­до поражать ничем — машинерией, архитектурой, прочим стаффажем и деталями, там все, по Лешиному обыкновению, предельно контурно: до предела натянутая струна на балалайке, однотонный звук — и в этом сила.

— Я так понимаю, что проект не заканчивается в тот момент, когда Алексей заканчивает послед­нюю картину, его надо подать. Как он будет развиваться? Каковы его настоящие медиа?

Ханкин: Сейчас начало миллениума, страх порога у человечества уже прошел, очко как раз разжалось… Исторический век всегда начинается чуть позже хронологического — и новые движения в искусстве, и все. Так что мы с этим проектом очень ко времени. Мы им будем заниматься пару лет; эти первые шестнадцать картин — верхушка айсберга… Вообще, Алексей давно уже заслужил большую музейную выставку. Единственно, пока вопрос, как этот проект будет принят…

Беляев: Яростно-благожелательно. Но без исступления.

Ханкин: Если художественный проект доводит кого-то до исступления, значит, все делается верно. А настоящему художнику все равно.

— В отличие от прежних серий эти картины сюжетно крепче увязаны друг с другом, это уже не просто набор разных эмблематических изображений — звезды, знамена, Кремль, мускулистая порода людей будущего — все это было и раньше, но тут уже почти фриз получается. А это значит, что шествие на картинах предполагает какое-то аналогичное движение зрителя вовне. То есть для адекватного впечатления нужно много пространства, в галерее столько нет; широкая лестница нужна какая-нибудь, площадь…

Ханкин: Типа Красной. Посмотрим. Не все можем рассказать. Главное, художник верит, что так будет.

Беляев: Художник так видит. Хотелось бы быть реалистом и требовать невозможного.

— Насколько в проекте провокация важна сама по себе?

Ханкин: Что ты имеешь в виду?

— Именно что ты говоришь: чем больше ответной экспрессии, тем лучше.

Беляев: Моя задача — это поиск истины, добра и красоты. Более удаленного от скандала человека, чем я, я себе и не представляю.

Ханкин: Да и мы не особо любим скандал. Другое дело, любая экспрессия хороша. Это, знаешь, как в айкидо: мы умеем превращать отрицательную энергию наших противников в губительное для них оружие.

Пока Ханкин отлучается крошить каких-то противников по телефону, с Беляевым наконец можно поговорить о Беляеве.

— Сколько вас помню, вы художник, разма­хивающий флагом, — это и образно выражаясь, и буквально бывало; и даже живопись ваша, красное на золотом, тоже вроде таких знамен. А что еще? Есть у вас какая-нибудь тема, антипод этой, общеизвестной?

— Про лирику говорим? (Беляев щурится.) Отвечаю. С годами число моих сторонников ­увеличилось тысячекратно, и я не могу обмануть ожидания моих избирателей.

— «Тысячекратно» — это после скандала с премией Кандинского?

— Я получил поздравления из всех республик бывшего Союза, из самых неожиданных стран ми­ра, где никогда не бывал, я познакомился с великим количеством деятелей культуры, о знакомстве с которыми мечтать и не мо-гъ. (Беляев так отмечает окончание наконец-то найденной и завершенной формулировки, что получается почти «мо-гы».) Я ощущаю… восходящий поток.

— Но вы последние десять лет, по сути, де­лаете одно и то же. Мы сейчас отмечаем нюан­сы, что-то новенькое в интерпретации прежних сюжетов, но положа руку на сердце — так ли много этих нюансов?

— Ничего другого не остается, кроме как му­чительно тяжело радовать людей. Единственный способ преодоления постмодерна — это жертва, жертва противоположна постмодерну по сути. Владыкой мира будет тру-дъ. У меня нет другого выхода, кроме как…

— И нюансы эти вам нелегко, прямо сказать, даются. Эти шестнадцать новых орясин…

— Метацивилизация, которую я хотел бы пред­ставить, резонирует… зритель отвечает, а я чем дальше, тем больше… в общении с огромным… с прибывающим количеством моих зрителей… и… это ситуация рок-конце… нет… от квартирника к стадиону? нет… о чем мы говорили? А, меня насыщают энергией гигантские коллективы!

— Техника при этом остается демонстратив­но ручной. (Беляев набивает краску отпечатками собственной ладони.) А в этом нет никакого обмана? В смысле — ваши образы пора уже на принты пустить, на листовки. Ручная работа для вас — это что-то из области кайфа?

— Это область слу-жжения; владыкой мира будет тру-дъ; единственный способ доказать — преодоление материала; приближение к традиции; сейчас, когда современное искусство делать легко, его может позволить себе каждый, для меня мерилом является количество и качество труда — вот ответ на все вопросы. Любой может спрятаться за технические возможности, но это невыносимо скучно, однообразно и банально.

— А ручной труд не тупит, нет?

— Не-ет. Еще раз — владыкой мира будет тру-дъ, бесконечное самосовершенствование, бесконечное взаимодействие с материалом — этот критерий никуда не девался, несмотря на все фантомы современности.

— Футурологией в последнее время увлеклись все поголовно…

— Догоняют понемногу.

— Между тем коммунистическое будущее даже у коммуниста способно вызывать не толь­ко оптимизм, но и пессимизм, как у Платонова. Оптимизм «Парада Победы» не есть иллюзия?

— Коммунистическая цивилизация была тайно или явно посвящена одному большому жизнестроительному проекту. За всем этим сто­ит дерзостная титаническая мечта — преодоле­ние ­смерти…

— А что, борьба с биологией уже закончилась или хотя бы близка к концу? Как в эпоху Про­свещения — наступил мир всеобъемлющего и всепроникающего рацио?

— От высокой идеи все равно не отказаться. Как сказал Гейдар Джемаль, отказ от сакрального есть банализация сознания. А проект Просвещения провалился, и провал трех идеологий… три идеологии, давшие… Великая французская революция на сегодняшний день…

Вернулся Ханкин — и сразу к своим обязан­ностям:

— Нет-нет, Леша, это неинтересно все, политика идет в пи…у, коммунизм тоже провалился, мы не об этом. Мы о том, что смерти не будет, а если да, то она будет достойной.

Но я-то как раз боюсь, что это окажется неправдой.