Пропитер

Борис Смелов. Автопортрет, 1997

Интересно, как сам он бы это воспринял: Смелов в Эрмитаже? Был бы удивлен, состроил бы по обыкновению гримасу или принял бы как должное — как вот мы теперь принимаем: да, Смелов. Да, в Эрмитаже… Самомнение-то было будь здоров, про то анекдоты рассказывают; но все же? Борис Смелов (1951–1998), Пти-Борис (из-за роста) — фигура для андеграундного Петербурга-Ленинграда известная, что называется, культовая, и все-таки у ­сторон­него зрителя первый вопрос наверняка будет: а кто это?

Александр Китаев, фотограф (из переписки):

«[На Paris Photo] пересекся с московским фотографом Мухиным. Автор он: а) думающий и б) делающий умные и точные фотографии. Он не по моей фотографической епархии, но это ничего не меняет. Встретились, он ко мне прямо кинулся: мол, как же так? В полном недоумении от цен [на Смелова], говорит:

— За одну 4500 евро, за другую 600, а картинки-то говно!
Игорь [буквально этого], конечно, не произнес, но его эмоцию я передаю верно.

— На одном стенде с Атже, Стейхеном, Стрэндом, Ман Реем, Кертешем, Брассаем, Брессоном… Цены как на Брассая, а… Откуда пиетет? Где фотографии, соответствующие славе? Может, дело в андеграундной тусовке? Тогда где тексты, воспоминания; в чем дело?»

Не просили, но ответим — как есть Мухин из другой епархии, но и самим в толк взять трудно, в чем тут дело.
Напоминает всеобщую историю с ленинградской школой. Куда ни кинься, от геометрии до фотографии, повсюду своя «ленинградская школа»: что-то особенное, на общепонятный язык непереводимое, запоминающееся чем-то маловнятным и не особо-то привлекательным — опять-таки, на сторонний взгляд.

Борис Смелов. Серебряный мальчик, 1995

Ольга Корсунова, фотограф:

«Бабушка-бестужевка, конечно, сказалась — и он демонстративно никогда не говорил «Ленинград», только «Петербург». Тем более не «Питер». После него «Питер» слух до сих пор режет».

Ленинградская субкультура второй половины ХХ века произвела, на взгляд куратора ретроспективы Аркадия Ипполитова, три крупные мифологемы. Для которых «петербургскость» — существенный компонент, если не вся суть. «Во-первых, это Бродский, какой он в «Меньше единицы». Во-вторых, Тимур Новиков, как бы мы ни стали судить о содержании его неоклассики. В-третьих, это Смелов». ­Семидесятнический миф о Ленинграде-Петербурге, на самом деле больном как раз тем, что полагалось: достоинством, этой своей замкнутостью, провинциальностью, ретроградством, гиперклассицизмом — этот миф был редко кем не испорчен из тех, кто брался.

Александр Китаев, фотограф:

«Так ведь города, что снимал Смелов, теперь тоже нет. У него редко когда люди в кадр попадают (а когда попадают, то это именно одинокие фигуры), про автомобили и речи не идет. Двадцать, да еще десять лет назад машин в таком количестве на улицах не было! Попробуй сейчас снять любой смеловский вид! Я про световую рекламу не говорю».

Одиннадцать лет, как умер Смелов. Умерла жена. Ближайший друг. Три года назад про Смелова выставку сделали — «Неизвестный Смелов»: действительно малоизвестные кадры, непоказной архив; но тут что было замечательно, что даже самые информированные задались вопросом, а кто такой будет известный Смелов? Чем, собственно, известен? И развивая, кто таков вообще фотограф Борис Смелов, если не считать десятка канонических кадров, канонических круглых очков, канонической же любви к классическому Петербургу и склонности к дуракавалянию типа раздеться и давай по сугробам: ловите!

Как-то обсуждали, кто как хочет умереть. Смелов сказал: «Хочу умереть от водки». Ну и как в это, в воду, глядел. Еще одна петербургская фигура, ­Ах­матова, выразилась: дескать, я лирический поэт, ­могу позволить себе умереть и под забором. Безусловный лирик Смелов замерз в январскую ночь во дворе на Васильевском острове. Нашли без пальто: одни говорили, обокрали; другие, помня смеловские забавы и принимая во внимание ближайшую рюмочную, говорили, что нет. Пьяное брожение по городу в поисках наилучших видов, ну и просто так, было настолько в его обычае, что остается только воображать, что за такое он успел увидеть, перед тем как уснуть.

Борис Смелов. Голубь, 1975

Хоть выставка и называется ретроспективой, но хронологию выстраивать, получается, бесполезно; другие структуры — например, жанровые, — когда речь о Смелове, тоже не особо работают. Три фотографии, которые Ипполитов имел в виду, когда ее планировал. «Серебряный мальчик», где мальчик рядом с об­лупленным гипсовым путто, — но и сам мальчик тоже какого-то ущербного вида; и непонятно, что это за время, по его наряду это семидесятыми датировать можно с тем же успехом, что и сороковыми. «Снимок «Одуванчики», где сквозь куст пушистых одуванчиков на фоне безоблачного неба видны ствол старого ­дерева, часть чугунной ограды — видно, что это Мойка, но точнее определить опять не получается — и угол большого, уходящего резкой диагональю вглубь здания: точно найденное соотношение масштаба, когда хрупкому, малому, мгновенному внимания уделяется гораздо большее, чем вечному, неизменному, грандиозному» — собственные слова ­куратора. И третья фотография — это кадр, где двор снят с крыши и взлетающий голубь; как символ это всегда покажется слишком, но это же и есть Смелов.

Он сериями не снимал; даже когда пользовался одной и той же точкой для съемки, всегда в итоге речь шла об очень разных кадрах — каждый раз выходило что-нибудь «про другое».

Вот еще одна афористическая фраза, неизменное ­оп­равдание собственным чудачествам, когда ­чуда­чест­ва зашкаливали: «Ну один-то раз можно!»

Штучное производство и привело к тому, что мы теперь имеем дело со Смеловым, куда как более неподатливым, чем надгробие на Смоленском кладбище. Как фотографа его ценить все никак не научатся, как персонажа — забывают, как. Как в анекдоте —«ценим мы его не за это». К моменту эрмитажной ретроспективы, которая должна наконец-то ­офи­циально канонизировать эту фигуру, ­известный-неизвестный Борис Смелов превратился в такую же уходящую натуру, как и город, который он снимал; имя Пти-Борис стало как бы паролем, но число тех, кто бы мог им воспользоваться, тоже сократилось…

Про мрачного, с достоевщинкой, Смелова хорошо Китаев сказал: он будто серебро берег, вот потому у него город и получается таким темным — серебро не вымывается из эмульсии.