Ответы. Армен Джигарханян, актер

Фото: ИТАР-ТАСС

— Мне кажется, Фредриксен на вас даже внешне похож.

— Ой, я вас умоляю! Тут нет ничего такого, из чего можно было бы выудить сенсацию! Я понимаю, к чему вы клоните, — для того чтобы угодить обывателю, нам надо говорить: мол, персонаж мне так понравился, потому что он был похож на мою бабушку или вроде того, но это все ерунда собачья! Есть просто вещи, которые я вынужден делать. Поначалу я все время смотрел на часы и думал, как я устал. Потом я ра­­ботал с Фредриксеном по 7–8 смен и думал, какой же он получится. Сейчас я размышляю — пойду ли я в кино на него смотреть. Что-то такое бурлит во мне, сложно сказать.

— Простите, я вовсе не хотела вас обидеть.

— Ладно, вы не думайте, что я на вас кричу, — шучу я. Вы не нервничайте так. Успокойтесь, выпейте височки ­граммов 50.

— Спасибо. Вы простите, что я опять о своем, но мне Карл Фредриксен напомнил Уолта Ковальски из «Гран Тори­но» — он же тоже в каком-то смысле показывает всем сред­ний палец и улетает на воздушных шарах.

— А я не смотрел. Я вообще ничего не смотрю почти. И в кино не хожу и к компьютеру не подхожу — боюсь, включу его, а что-нибудь взорвется!

— Даже российским кино не интересуетесь?

— Никогда в жизни! Ни-ког-да! Потому что… кто же это сказал… фраза звучит как-то вроде «революции придумыва­ют идейные люди, а пользуются ими авантюристы». ­Прибли­зительно так я думаю о создателях фильмов, у которых была ­какая-то боль: кто-то потерял дочь или сына, кто-то обрел счастье, они родили все это в муках. И тут приходят другие ­люди — раньше это называлось «кинопрокат» — и говорят: «Нет, это не пойдет, вы тут половой акт показали плохо». То есть кто-то переживал, создавал свои симфонии, а потом приходят какие-то дирижеры, скрипачи, играют все это, ­да­же не понимая, о чем тут написано. Или я когда слушаю чтецов — а я ведь из их команды тоже, — я думаю: вот Ахматова это написала, а я читаю. Те же задеваются нервные окончания или нет?

— Погодите, а …

— Не договаривай. На все твои вопросы я уже имею ответ. Меня сейчас интересуют, волнуют и вызывают обожание толь­ко маленькие дети и животные. Все остальное — суета сует и томление духа. Давно сказано! Мы же все штампованные, все с конвейера сходим. Редко-редко появится Сократ, Моцарт, Пушкин. Иногда инопланетяне к нам попадут и всех нас перебаламутят.

— Но ведь знакомые наверняка рассказывают вам — представляешь, такое кино! Такой спектакль!

— У меня очень мало знакомых, но они уже практически вечные. Их маленькие вещи интересуют. Они могут рассказывать: представляешь, маленькая дочка так хорошо танцует! Это другой мир, хороший. Все остальное — конвейер. Самое трудное для меня — искренность. Потому что она невыгодная. Когда-то я думал написать книгу, мы с другом придумали замечательное название — «Опасные откровения».

— Мемуары?

— Нет, я это все не люблю — мол, бабка моя была такой, дед таким… Я хотел не мемуары, а рассуждения, сведение счетов. Сказать такому-то, что я всю жизнь его боялся, а теперь вот ­говорю, что он — говно собачье.

— А почему не написали?

— Я решил, смысла в ней нет. Все равно счетов таким ­об­ра­зом я не сведу. Я уже могу их свести только сам с собой, не поступая неправильно — так, как поступал когда-то. Потому я и говорю — все дело в искренности. Потому так хороши дети. Ведь чем отличается ребенок — он не стесняется. Он не боится выйти голым или прийти и сказать: «Мама, я какать хочу». Мама же сразу скажет: «Как можно!» И будет учить его лжи.