— Странное такое ощущение: я все про вас знаю — просто потому что читал все ваши книги.

— (Смеется.) Это потому что вы меня создали. Я ваш голем, а вы мой Франкенштейн. Я до сих пор храню тот номер «Афиши», с первой рецензией на первую мою книгу. На обложке — мясистая девка с мощными грудями. Настоящая Деметра, богиня плодородия. Это был мне знак: пиши больше!

— Я с вами совсем немного знаком, но все-таки: вы не похожи на нарцисса, и на эксгибициониста тоже нет. Как же вы стали таким писателем, как Лимонов и Генри Миллер?

— Упомянутые два великих человека активно изучали эротику. Мировую славу им принесло именно внимание к отношениям меж разнополыми людьми. Они обогатили литературу энергетикой чувственной любви. Нарциссизм — дело второе. Быть писателем и не быть откровенным, бояться открыться людям — разве так можно?

— Если б не было ни армии, ни тюрьмы, вы бы стали писателем? У вас был бы материал, с которым вы решились бы выйти на публику?

— Думаю, я бы стал сначала кем-то вроде Проханова. Ездил бы в Сибирь, на Крайний Север, на Камчатку, на Байкал — и там искал бы своих героев. Я все-таки живу в парадигме созидания, преобразования мира, переделки его. Мир следует доработать за Богом, немного усовершенствовать. Дикие пространства и люди, которые строят города и дороги, — вот о чем я бы писал.

— Я недавно разговаривал с одними вашими бывшими издателями — и они утверждают, что просто не поняли сначала: а зачем вас издавать?

— А зачем было издавать Франзена? Тихий, анемичный, вегетарианский писатель, живущий в вегетарианском мире. Какой там опыт — его вообще нет. А вот издали — и пожалуйста, мировая слава.

— Ну у вас же опыт есть. Как вы все-таки поняли, что он кому-то интересен?

— Интересен не опыт, а его трансляция. Это в науке результаты исследований надо изложить по возможности подробно — и на этом все. Но мы говорим о художественном высказывании. В моем случае оно, я надеюсь, состоялось. Время покажет.

— В энциклопедиях что про вас будет сказано: «писатель, отразивший жизнь России переходного периода»? Я, собственно, сам однажды брякнул, что вы пишете многотомную «человеческую комедию» о современниках, что вы такой Бальзак сегодняшний.

— Ну Бальзак был сильнее меня. По четыре романа одновременно писал. У него был ливрейный выезд. Знаете, что это?

— М-м… Смутно.

— Восьмерка лошадей цугом, на передней лошади сидит специальный человек и кнутом разгоняет с дороги простолюдинов. Ничего не напоминает? Я писал бы свою опупею, через О, и дальше, но на гонорары сейчас жить невозможно. Мы возвращаемся в добальзаковские времена, когда сочинителю кидали кусок мяса и наливали стакан вина за то, что рассказал ночью у костра о своих похождениях. Но Бальзак был и глупее меня, он дал увлечь себя в рабство. Четыре книги в год — это эксплуатация. Книжный рынок желает приковать литератора к компьютеру и заставить его молотить с утра до ночи. На хер такие расклады. В творчестве надо быть свободным, простите за банальность. Вот мне сейчас подкинули работу для кино, сценарий пишу. Хорошо платят. Закончу — сяду за роман.

— А вы же, я так понимаю, склонны к методичности и пунктуальности. У вас есть план по жанрам: сатира, фантастика, триллер и прочее?

— Лев, ну вы же знаете меня. Все продумано. Если все мои затеи рухнут и я не буду никому нужен — сяду писать фантастику, чтоб прокормить семью. Вон ваш журнал писал про парня, который сочинил «Песнь льда и пламени», пятнадцать лет ходил, предлагал экранизировать. Экранизировали — получился суперхит, «Игра престолов». Сатиру писать не буду, Пелевин это лучше делает. Вообще, жанровые вещи не хочу больше делать, неинтересно. Хороший роман, реалистический — вот что будет.

— У вас есть привязка к месту и времени? Мне кажется, забрось вас куда-нибудь в Андорру, вы и там станете через несколько лет писателем, на каком там языке они говорят…

— Андорранцы говорят на своем языке, похожем на каталанский, который — один из четырех официальных диалектов Испании. Я был в Андорре, это интересное место. Тюрьма на десять койко-мест. Самое страшное наказание — высылка на равнину, в Испанию. А моя привязка к месту — это моя страна, мой народ. Те люди, которые говорят на одном со мной языке. До которых я могу донести, пользуясь своим языком, тончайшие вещи. Нюансы своих мыслей и чувств. Вот моя привязка. Язык скрепляет нашу нацию, а я специалист по языку. Какая Андорра? Россия — вот центр мира. Поверьте на слово.

— У вас, я слышал, была идея создать некое писательское сообщество, которое будет встречаться с министрами — и «базарить» с ними. Это что такое?

— Идея простая. Нынешние руководители страны очень сильны в тактике, но стратегия развития державы непонятна. Когда будут дороги? Когда учитель в начальной школе будет получать тысячу евро? Когда уменьшится смертность от алкоголизма и пьяной поножовщины? Мне непонятно, в какой стране будут жить мои внуки. Когда люди, придумавшие ЕГЭ, будут наказаны за этот эксперимент над детьми? Когда начнутся открытые процессы над коррупционерами? Когда их портреты будут висеть вместо рекламных щитов? С надписями типа: «он украл твои бабки»? Никогда? Пусть объяснят, почему. Но никто ничего не объясняет. Власть боится разговаривать, у нее играет очко, власть не хочет ответить за свои действия. Не надо общих фраз, пусть ответят на конкретные вопросы. Не надо президентов, не надо министров даже — должность не имеет значения, пусть люди, которые в теме, придут к писателям и поговорят. Надо разобраться. Может, писатели смогут чем-то помочь?

— А писатели-то здесь причем?

— Писатели кое-что знают. Я работал на стройке четыре года. Я был государственным чиновником. Прилепин — боевой офицер. Садулаев — юрист. Вот такая идея. Мы ее осуществим обязательно. Я знаю, что говорю. Мы вытащим на разговор тех, кто отвечает за будущее нации. Мы возьмем на себя выборочный контроль. Их надо проверять.

— Вы мне говорили как-то, что у вас есть сложившаяся аудитория — тысяч пять человек, которые купят себе экземпляр новой вашей книжки в течение первого месяца продаж. И понятно, что они вас воспринимают как ролевую модель. Вот что нужно, чтобы быть Рубановым?

— Не надо быть Рубановым ни в коем случае. Надо быть собой. Рубановым быть сложно. Рубанов много суетится, он невротик, у него долги. У него ничего нет, кроме машины и компьютера. Если бы я был не-Рубановым, я бы ничего у него не взял, но постарался бы, как он, совершить как можно больше поступков. Поступок — это король судьбы. Нет поступка — не живешь. Чем больше делаешь, чем плотнее жизнь — тем лучше.

— А что для вас изменилось со времен «Сажайте, и вырастет»? Вы поняли, чего от вас хотят?

— От меня никто ничего не хочет. Есть некая группа моих читателей, они — наверное — хотят читать Рубанова еще и еще. Пользуясь случаем, передаю им поклон и благодарность. Но в целом Лимонов прав: надо навязывать себя. Я не навязываю, не умею. Что изменилось? Фиг его знает. Много работаю для кино. Много езжу. Да все изменилось! Сын вырос. Долго рассказывать… Проще книгу написать.

— Странно, вы все время попадаете в шорт-листы всех «больших» премий — и ни разу не выигрывали. Вы с чем-то связываете свое премиальное невезение?

— Наоборот, это везение. Я ничего не делал для попадания в премиальные списки. Меня туда помещают зачастую незнакомые мне люди. Допустим, когда-то Михаил Котомин (редактор издательства Ad Marginem. — Прим. ред.) не захотел публиковать мой первый роман. Спустя пять лет он же выдвинул мою книгу рассказов на соискание премии «Национальный бестселлер». Где тут невезение? Это доказательство того, что я на верном пути. Понимаете, я ничего не делаю для самопродвижения. Я палец о палец не ударил, чтобы куда-то поехать и получить медаль. И все равно иногда меня приглашают, руку жмут. Это круто. А чего мне премии, и так все нормально. Вон у Лимонова тоже ни одной нет. Премии надо давать тем, кто реально двигает литпроцесс. Я пишу книги, но не двигаю литпроцесс. Сенчин двигает, ему надо дать. Старобинец надо дать. Садулаеву. Крусанову обязательно. Многим.

— Тот же Лимонов вон «В Сырах» своих рассказывает, как он перед тем, как звонить своей матери умирающей и заговаривающейся уже, специально открывал тетрадку и брал в руки карандаш — записывать ее речь, наверняка пригодится потом. Вы тоже такой?

— Последняя книга Лимонова «В Сырах» дико грустная. Она о том, что быт героя угрюм и печален. Я когда его встречу, Лимонова, — обязательно скажу, чтоб не грустил. Отругаю даже. Он еще не старик, мы его любим и у него учимся. А я не записываю, сразу запоминаю. Отбор наилучшего материала надо делать сразу в голове.

— Как вам вообще вся эта писательская компания? У вас появились какие-то, может быть, негласные обязательства, что-то такое? Вы «влипли»?

— Да, у меня есть моральные обязательства перед людьми, которые написали обо мне статьи и взяли интервью. Эти люди подняли шум, сказали всем: вот Рубанов, он умеет книги делать, он достоин внимания, читайте его, не прогадаете. Никакой компании нет, «влипнуть» в это невозможно. Спросите хоть Гарроса, хоть Старобинец, хоть того же Прилепина — я все у них читаю и обычно ругаю. В частной беседе, разумеется. А публично всегда хвалю. Но опять же в рот мне никто не смотрит. Бывало, ругал публично Акунина — больше не буду. Мало ли по каким причинам человек пишет чепуху свою. Может, деньги нужны родственника спасти от болезни смертельной. Короче говоря, лучше никого не судить.

— У вас вообще есть что-то общее с Захаром? Какие чувства вы к нему испытываете?

— Захар — крутой. Уважаю. Он всех сделает, поверьте. Он сейчас — номер один. За слова отвечаю. В русской культуре есть две традиции: трагическая и героическая. Аввакум — трагический, Ломоносов — героический. Достоевский — трагическая фигура, Толстой — героическая. Шаламов — трагическая фигура, Солженицын — героическая. Прилепин точно следует героической традиции. Прилепин — это Большой Стиль. Никто не умеет, а он умеет.

— Я знаю, вы недавно на остров Пасхи съездили. «Рубанов на острове Пасхи». Сюрреалистический сюжет какой-то. Там же люди живут, чьи деды еще людоедами были. Вы напишете какой-то роман про это странное место?

— Ну не деды, прапрадеды. Было, ели друг друга. Сейчас людоедство в Полинезии практически искоренено. Бывает, съедят кого-то, но не на острове Пасхи, а западнее, на Маркизах, и то это все слухи. Роман написать — напишу, но пока не знаю, как. Вообще, нашему человеку в тех местах делать нечего, это очень далеко, там живешь как на луне. Но вы правы в том, что тихоокеанский регион — это последняя дикая территория. Там живут настоящие конкретные дикари, им все по х…, они прекрасны. Они чище и свободнее нас. Круче тех дикарей — только наши дикари, но к нашим ездить дорого и хлопотно. Вот накоплю денег — поеду, может, на Камчатку. Не знаю. Дикарство как состояние — это очень интересно. А людоеды самые главные сидят не на отдаленных островах, а гораздо ближе. В высоких кабинетах.

— У вас есть четкий жизненный план: в сорок лет сесть на шпагат, в сорок пять стать самым знаменитым писателем, что-то такое?

— (Поет.) «Тот у кого есть хороший жизненный план, вряд ли будет думать о чем-то другом!» Я выполнил и перевыполнил свои планы. Бог мне отсыпает во все карманы с верхом. Я счастливейший из смертных. Знаменитым мне не надо быть, это уже есть, достаточно. Я живу третью жизнь, у меня новые идеи и новые правила. Маховик крутится быстро, мне уже не надо строить планов, все происходит само собой. Я точно знаю, что лучшую книгу еще не написал, и хочу очень, и уже очертания ее видны.

— «Психодел» вы написали зачем? Чтобы затащить женщин в свою аудиторию?

— «Психодел» был написан, чтобы зафиксировать процесс эмиграции русского человека в частную жизнь. И чтобы доказать, что таковая эмиграция невозможна. Поскольку именно женщины формируют частную жизнь — то и роман написан от лица женщины. Чтоб затащить женщин в аудиторию, надо таких «Психоделов» штук двадцать написать одинаковых. И тогда на двадцать первом публика распробует и пойдут продажи, извиняюсь за выражение.

— А вообще все свои «странные», нерубановские вещи вы действительно пишете «назло», чтобы доказать, что вы можете не только от «я», не только про себя, на подлинном материале?

— Мне сорок два года, я себе все доказал. Конечно, все, что я написал, я написал назло. Очень точно сказано. Я и дальше буду назло писать. Хорошее слово: назло!

4 нерубановские книги Андрея Рубанова

«Хлорофилия»

Антиутопия: Москва заросла гигантскими растениями, в городе орудуют сектанты.

 

«Боги богов»

Действие романа происходит на другой планете; в цене там черные бананы и перья кашляющей птицы.

 

«Живая земля»

Сатирический боевик, примыкающий к «Хлорофилии».

 

«Психодел»

Трагикомедия, где главный герой — странным для Рубанова образом — не мужчина, а женщина.