Боттон столичный

Фотография: Richard Baker/Corbis/Foto S.A.

Ален де Боттон — философ, но не столько каби­нетный, сколько «полевой». Отсюда и его любимый жанр: философский репортаж

— Моя знакомая просила у вас выяснить — ­откуда вы про нее все знаете?

— Что же такого я про нее знаю, любопытно? Как всякому мужчине, женщины кажутся мне очень интересными, и я изо всех сил стараюсь понять, что у них в голове. Собственно, это ведь и есть главная задача писателя — попробовать вообразить, что значит быть еще кем-то. Ты просто описываешь то, что сам чувствуешь, — и одновременно описываешь кого-то еще; все люди чем-то друг на друга похожи.

— Ваше писательское ноу-хау — философ­ствование в неподходящих обстоятельствах: ну то есть вы рассказываете про загрузку белья в стиральную машину, а затем как-то плавно съезжаете на Гегеля — что бы Гегель сказал про стиральную машину.

— Сами философы думают, что им позво­лено говорить только на определенные темы — в основном те, о которых рассуждали первые философы. Но на самом деле вы можете философствовать о чем угодно — о стиральной ма­шине, о том, что вы съели на завтрак, — потому что философия не тема, а способ думать. Печально, что философы ограничивают себя одними и теми же вопросами. Вот «какова природа языка?», например, — традиционный философский вопрос. Но о том, какова природа застенчиво­сти, мало кто задумывался. А это ведь страшно интересно.

— Вы все время говорите от «мы». От ваших книг странное чувство возникает: думаешь, что только ты так чувствуешь, — а оказывается, нет, все как у всех.

— Вообще, говорить «мы» — опасная штука для писателя. Читатель может согласиться, а может сказать: э-э, какие еще «мы»? Тот, кого вы описываете, это вообще не я. Когда я говорю «мы» — это предположение. Что хорошо в литературе — так это то, что она позволяет чувствовать себя не таким одиноким. Но обратная сторона медали состоит в том, что ты перестаешь чувствовать себя уникальным. Это ведь может быть унизительно. Допустим, вы летите в самолете, народу полно, вам хамят, уникальность полностью нивелирована, и вы чувствуете себя ужасно. Однако существует и прият­ный способ быть как все — это можно ощутить в церкви, на стадионе, на концерте. Вдруг ты оглядываешься и думаешь: я как все, и это прекрасно!

— Насколько я понял, в отличие от традиционных основных вопросов философии — бытие, ­со­знание, материя — для вас главный вопрос — концепт счастья.

— На самом деле счастье тоже традиционно бы­ло предметом философского рассмотрения. По­смотрите на древних греков — да они все писали о счастье. И, пожалуй, моя философия как раз ближе к, например, Эпикуру или Аристотелю, чем нынешняя. Да, я и правда не особенно по­гружаюсь в метафизические проблемы, касающиеся языка, бытия и так далее; что мне инте­ресно — так это человеческая динамика.

— А как вообще обычному человеку стать ­фи­лософом?

— Сократу приписывается знаменитая фра­за о том, что все могут стать философами. Единственное, что тебе нужно, — это рассуждать ло­гически. Разница между поэтом и философом состоит в том, что поэт говорит: «Я чувствую», а философ — «Я думаю». Философ объясняет, почему некто чувствует определенные вещи, — тогда как поэт просто регистрирует чувство. И еще что важно — независимость суждений. То есть быть философом означает не верить всему, что вы прочли в газетах. Мыслить скептически.

— Вы уверены, что правда каждый человек может быть философом?

— Знаете, это то же самое, что спросить, мо­жет ли каждый быть счастливым. Теоретически — да. На практике — нет. Философом не философом, но, возможно, человек, прочитавший мою книгу, оказавшись в супермаркете, подумает дважды: Бо­же, я и понятия не имел, что в покупке стула есть столько всего! Вообще, люди, которые читают мои книги, — это люди, которые не читают обычные книги по философии. Во всяком случае я стара­юсь, чтобы это было так.

— Вас же называют иногда «умным Коэльо». А вы читали Коэльо?

— Нет, не читал. Мне не нравятся слова «мис­тицизм» или «эзотерика», они прямо-таки угнетающе на меня действуют. То есть я понимаю, что это такое, но это абсолютно чуждо мне. Меня да­же слово «духовный» немножко пугает.

— Любовь, работа, архитектура, Пруст, путешествия, тревога — вы правда можете написать о чем угодно? Как это у вас получается?

— Пожалуй, вряд ли совсем уж о чем угодно. Думаю, тут штука в том, чтобы связать между собой далековатые идеи и предметы, обычные — с не совсем обычными. Важно во всем уметь увидеть идею. Самые большие вопросы содержатся в самых малых вещах: в чашке чая можно найти смысл жизни. Мне кажется, смешное в моих книгах возникает как раз потому, что там все время отстраиваются неуместные связи между чем-то несочетаемым.

— В чем состоит технология этого связывания?

— Ты все время не упускаешь из вида абсурдные стороны жизни. Ведь в человеке, в самом способе его существования есть что-то невероятно комичное. Мы очень серьезны и в своих действиях руководствуемся интеллектом — но в то же время смешны, телесны, физиологич­ны. Мы одновременно сильны и хрупки, умны и глупы, и когда все время держишь в голове эти противоположности — никакие шутки спе­циально придумывать уже не нужно.

— Английский ведь не родной ваш язык, но ва­ши книги производят впечатление очень «английских» — особенно по части юмора, иронии.

— Тут главное, пожалуй, то, что высказывание строится на умолчании. Британская речь подразу­мевает сдержанность. Если кто-то в Англии говорит «наверное, нет», это значит «абсолютно, же­лезно, никогда в жизни — нет». Но произносится это очень любезно, с мягкостью. Юмор тоже соответствующий: сдержанный, сухой, ироничный, трудноуловимый.

— Этот дом — вы сами проектировали его дизайн?

— Да, сам.

— То есть это и есть ваша воплощенная идея счастья, ваша башня из слоновой кости?

— Я не могу сделать все, что хочу, — надо стены сохранять, все внутри ж не порушишь. Этот дом — как раковина, место, где чувствуешь себя комфортно. Я как раз пишу в своих книгах о том, что людей привлекает атмосфера, где присут­ствуют ценности, которых у них самих, внутри, недостаточно. Мой дом очень белый, спокойный и чистый. Но сам я не спокойный, белый и чис­тый. Во мне много тревоги, беспокойства. Так что дом в некотором смысле представляет то, каким я хотел бы быть. Это моя идея жизни. Но это не реальность моей жизни.

— Вы имеете представление о своем статусе в современной британской литературе? Какое место в иерархии вы занимаете?

— Понятно, что здесь есть коммерческий ­элемент и критический элемент: сколько экземпляров продано, и что скажет, не знаю, «Таймс» о тво­ей работе. Книги продаются; не так хорошо по сравнению с детективами, но для «литературного» писателя они продаются хорошо. Хотя моя критическая репутация как раз этим подмочена: мои книги легко описать словом «популярные».

— Джулиан Барнс рассказал мне, что вы тоже были в фильме про Бриджит Джонс: ну в сцене, где его играет Рушди. Это правда?

— Да! Нас обоих вырезали из «Бриджит Джонс». Меня пригласили на съемки литера­турной вечеринки, мы провели там целый день вместе с другими писателями — Рушди, Барнс. С на­ми обоими сняли по целой сцене, а потом вырезали. Но! Если приглядеться, вы можете ­увидеть нас в течение какой-то доли секунды. Мы там есть.