Бликует пионерия

Вcлед за первой персональной выставкой в московской галерее «Победа» 19-летняя Даша Ястребова — самый яркий молодой фотограф страны — привозит свои «Сказки» в петербургскую галерею дизайна Bulthaup. «Афиша» поговорила с Дашей и попросила ее прокомментировать основные этапы собственной биографии.

— Откуда вы взялись?

— Из Переделкино. Про это обязательно рассказать что-то надо, да?

— Не обязательно. Вы помните свою первую нормальную фотографию?

— Да. Это было в шестом классе. Я пришла в свою переделкинскую школу с пленочной мыльницей. Была весна, таял лед, мы в рамках урока труда расчищали его перед школой. И там получилась одна фотография: мои одноклассницы, семь девочек вдоль стенки — в этих джинсовых костюмах, комбинезонах этих, в водолазках, как тогда ходили. Дуры дурами, у всех ­на­чали расти сиськи, все стоят с одной ногой, как проститутки, около спортзала, жеманничают. Вот это была моя первая фотография, она до сих пор у меня хранится.

— И вы прямо тогда сразу все для себя решили?

— Ну… У меня просто был довольно резкий вход во взрослую жизнь: лет где-то в 8 я была маленьким толстым ребен­ком — а детский мир, он, ну, жесткий. Вроде все хорошие, все ягодки, а проблемы вполне взрослые. А когда у тебя нет друзей и ты двоечник, у тебя есть повод задуматься о том, что на свете есть что-то еще.

— А вы плохо учились?

— Я ужасно училась. Я поменяла шесть школ, оставалась на второй год в девятом классе, десятый-одиннадцатый закончила экстерном, не получила аттестат до сих пор, надо съездить. С учебой было очень плохо. Но я развивалась как гуманитарий всеми возможными способами; родители меня всегда очень поддерживали, не запрещали ни тусоваться, ни приходить ­домой пьяной под утро…

— Это известный путь гуманитарного развития.

— У меня потрясающая семья. Папа нарколог, мама астролог, все дети занимаются искусством. Просто ну они тогда понимали, что, если на меня давить, будет только хуже. Мама, конечно, считала, что я позор семьи и что мои школы надо обходить за версту. А потом — хоп-хоп-хоп, я подросла, и вот сейчас уже получается, что и не позор. У меня по маме и по папе все художники, и меня с рождения наставляли: рисуй-рисуй. Художест­венная школа и так далее. А в 14 лет у меня случился гормональный взрыв, и я поняла, что если буду рисовать, то… Ну, просто чтоб чего-то достичь в живописи, надо попу отсидеть. И я взяла «Зенит» и сказала: все, натюрмортики и пейзажики оставьте себе, я не хочу.

— А кого вы снимали?

— Училась в какой-то момент в киношколе — там полный хиппятник, конечно, был. Я снимала все, что там происходило, и выкладывала это в интернет — не в смысле «смотрите, как я снимаю», а скорее «смотрите, как мы живем». Потом, когда вокруг этого начался как-то бум, это странно было. Мне казалось, что у всех так.

— А «Фликр» тогда уже был?

— Не помню. Я «Фликром» не пользуюсь. Я заглядывала, но поняла, что там слишком большой объем чужой визуальной информации, это как-то чересчур для меня. У меня там лежит портфолио, но я его не обновляю.

— Ну хорошо, а дальше?

— Потом на меня вышел Леша Киселев, я у него два дня ­поработала ассистенткой и поняла, что э-э-э… наверное, пока не надо.

— Хипстеров испугались?

— Ну я поняла, что если я сейчас со своим шатким сознанием начну ассистировать кому-то… Да и что там — я отражатель не знала, как держать, кино настоящего не видела, музыки не слышала. Мне показалось, что мне рано со взрослыми ребятами тусоваться. Я маленькая же была.

— А потом пришла Ирина Меглинская (совладелец галереи «Победа». — Прим. ред.) и рассказала вам, что вы великая.

— Да нет, она не так говорила. Она говорила, что есть порох. А мне ничего больше не надо было, только чтоб кто-то умный, с головой на плечах и с глазами, кто отличает какашку от конфетки, в меня не то что поверил — просто сказал: Даша, продолжай.

— А вот вы фэшн снимали, это разве интересно вообще?

— В первый раз было интересно, а вообще нет, мне не очень нравится. А что, снимать портреты знаменитостей интересней, по-вашему?

— Не знаю. У современной фотографии вообще есть проблема, что более-менее понятно, какая она, но неясно зачем, какой смысл вообще во всем этом. Вот вам что интересно?

— Я люблю людей, красивых, люблю психологическую работу. Мне нравится не то чтобы их выворачивать наизнанку, нет, но как-то проникать в их космос. Они у меня все получаются как из сказок.

— А что вы с ними делаете?

— Разговариваю. Мы начинаем что-то придумывать, брать предметы, передвигать их, работать с пространством, с ­сим­воликой. Не то чтобы я говорю: встань туда, поправь воротник, приоткрой рот. Это совместная работа. Я стараюсь, чтоб получалась… Глупый термин придумался, сейчас вспомню... Идеальная генетическая картинка. То есть задача раскрыть ­некое генетическое совершенство каждого человека. Потому что в принципе меня окружают дико красивые люди, такие мини-боги.

— Они вам разонравятся со временем.

— Знаете, у меня был репортаж про двух транссексуалов — двух сорокалетних мужчин, у которых были семьи, которые служили где-то в Африке. Я их снимала до операции, во время операции этой семичасовой — всю эту возню. И после ездила к ним в Дубну, где они живут. Меня когда к ним привезли первый раз, я офигела — с одной стороны, от того, насколько это сумасшедшие люди. Ну они выглядят как мужчины. Они пропили пятилетний курс гормонов, но это мужчи­ны — у них щетина, плечи, рост, руки огромные. Безумие. Но они при этом невероятно нежные, прекрасные по существу. И адекватные. Их адекватность, их жизнестойкость — меня это поразило.

— А зачем им надо было вас к себе подпускать с фотоаппаратом? Туземцы за меньшее копьями убивают.

— Они дико смелые, и им по большому счету нечего терять. Они поняли, что живут один раз и все эти страхи, стереотипы, табу в свете этого — такая чухня. Да, тебя режут, ты в отключ­ке — а то, что этот момент запечатлен кем-то…

— А операцию страшно было снимать?

— Мне нет. А вот мальчикам, которые были со мной на съемке, которые, собственно, все это придумали и ­орга­низовали, — им да. Они там нюхали нашатырь. У нас потом эту съемку журнал «Собака» выкупил. За 50 штук — нормально, все были счастливы. А ее потом просто не напечатали — обидно, там контракт, я ничего с ней не могу сделать теперь.

— А у транссексуалов все хорошо?

— Ну как сказать — хорошо: они изгнанники, мир их, ­ес­тественно, не принимает. По паспорту они теперь женщины, но выглядят… Да какое там хорошо может быть.

— То есть вы от девочек к изгоям за довольно короткое ­время пришли.

— Ну мне разное интересно. Я поняла, что у меня некая миссия…

— Ну-ка, расскажите.

— Показать новое поколение, которое в самом деле ­мыс­лящее и тревожно-красивое. 89 год, в котором я родилась, это же новая семилетка. У меня много знакомых из этого ­по­коле­ния — они потрясающие. Они как-то обходят систему, не дерзко, может, но и не лживо. Как-то так, оп — и все. Своим талантом, энергией двигают такие массивы!

— Ой, ну такие же разговоры вели те, кто в 77-м родились, а потом те, кто в 84-м, и ни фига. Почему у вас получится, а у них не получилось?

— Ну откуда я знаю, почему не получилось. Ну лузеры.

— О да.

— Ну у некоторых же получилось — у тех, кто не изменил себе. А те, кто подстраивались, рухнули в депрессию, потому что самый свой расцвет, самое лучшее время потратили на то, чтоб выжить. Материальность же засасывает. Кто начинает ­думать про стиральную машинку…

— А вы вот прямо ни минуты не думаете про стиральную машинку, да?

— Я не думаю про стиральную машинку. Я месяц жила в сквоте, в последнем сквоте Москвы, на Маросейке причем, замечу. Дому 160 лет, он на честном слове стоит, в подвале ­живут гастарбайтеры, а сверху — художники, философы, ­му­зыканты.

— Вот гадость.

— А управляет всем этим дедушка-спортсмен замечательный, который следит и блюдет нравственность. Да, там не было стиральной машины, да, ванная была вся облупленная, в туалет ходишь — каждый раз себе даешь честное слово, что больше этого никогда не повторится. И спала я на досках на тоненьком матрасике, и тараканы, и готовить невозможно на кухне. Но — три картины за месяц. Такой Париж 30-х.

— А чего вас туда вообще понесло, девочку из хорошей семьи?

— Ну там все сложно было. Была необходимость пожить ­одной, попробовать существовать на свои заработки.

— Получилось?

— Не-а. Кризис бахнул в самый подходящий момент. Но я не расстроилась — вернулась к родителям. Не рисуется, зато начала опять встречи как-то планировать.

— И стиральная машинка есть, наверное.

— Да, все-таки удобно.

— Вы же понимаете, что через пару лет с вами уже ­пере­станут носиться, как с талантливым ребенком, и начнут по-взрослому спрашивать?

— Ну да. Мы когда с Ирой Меглинской только начинали ­говорить про выставку, у меня мозги стали в кучку собирать­ся. Сначала страшно было. В плане: а мне есть что сказать-то вообще? А потом, когда мы выставку собрали, мне стало понятно, о чем я пою свою песенку веселого морячка. Пусть все это пока очень образно, абстрактно и размыто — но я пою же, да? А пою я, как я поняла недавно, о взрослении, о переходе ребенка в состояние взрослого. И о том, что — а может, не надо?