Зонг строгого режима

Константин Хабенский
13 лет назад участвовал в «Трехгрошовой опере» ­«Сатирикона» в постановке Владимира Машкова — там роль Мэкки играл Константин Райкин. В МХТ семь лет. С Кириллом ­Серебренни­ковым работает впервые. В новой «Трехгрошовой ­опере» роль гангстера Мэкки — ­у Хабенского

31 августа 1928 года — день триумфальной премьеры «Трехгрошовой оперы» в Театре на Шиффбауэрдамм, но главным образом — дата рождения эпического театра Брехта. Не уверена, что уважаемая публика обрадована этим обстоятельством. Потому что до Брехта искусство предпочитало человеку льстить. А Брехт отрезвляет: человек устроен чудовищно, и исправить его невозможно — легче уничтожить.

«Публика сидит, поеживаясь, ошеломленная, но аплодирует», — писал видевший «ТО» нарком просвещения Луначарский. Там было от чего впасть в ошеломление. И сама пьеса, описывавшая уголовный мир в понятиях добропорядочного общества, и музыка интеллектуала Курта Вайля, в которой под язвительной пародией на попсу таилась нешуточная сердечность, и сама постановка, смешавшая мюзик-холл с левым агитационным театром, сбивали с толку. Но было в спектакле и то, что не оставляло сомнений: викторианская Англия, в которой, по идее, происходило дело, списана с Германии двадцатых — с ее холодной трезвостью вперемежку с бездумным мотовством, с ее фальшивой стабильностью и разлитой в воздухе тревогой. «Дамы и господа! — взывал харизматичный гангстер по имени Мэкки-Нож, поправляя петлю на шее, словно модный галстук. — Перед вами гибнущий представитель гибнущего сословия. Нас, мелких кустарей, взламывающих честным ломом убогие кассы мелких лавчонок, поглощают крупные предприни­матели, за которыми стоят банки. Что такое фомка по сравнению с акцией? Что такое налет на банк по сравнению с основанием банка? Что такое убийство человека по сравнению с использованием его в своих интересах?»

Достаточно открыть пьесу на любой странице, чтобы убедиться: Германия в канун фашизма — однояйцевый близнец России-2009. В спектакле Кирилла Серебренникова, впрочем, процитированного текста не будет. Я цитирую по переводу ­Соломона Апта, сделанному полвека назад, а к постановке заказан новый. «Чтобы театр не превращался в музей, — говорит Серебренников, — он должен не быть глухим к изменениям в языке. На поверку оказалось, что оригинал гораздо ближе к нам по языку, чем старый — безусловно, классичный и блестящий — перевод».

Диалоги перевел Святослав Городецкий, зонги — Юлий ­Гуголев и Алексей Прокопьев, которым пришлось тяжелей ­всего: как говорит Серебренников, «им приходилось русский язык, состоящий из гласных, подгонять по мелодике к немецкому, состоящему из согласных, — это нужно для музыки Вайля». Гуголев уточняет: «Была и вторая, самая большая сложность. Она заключается в том, что классический перевод Апта — из тех текстов, которые не оставляют для последующих переводчиков запасных вариантов. Некоторые вещи он так перевел, что их никак невозможно сказать иначе. И тут немало было пролито слез и поту».

Ко всему прочему, слезы и пот в таких количествах Серебренников намеревается пролить в последний раз. На роликах с прогонов спектакля, выложенных на YouTube, видно, как по сцене разъезжает десантник в инвалидной коляске, мечутся спецназовцы с бронированными щитами, а среди зрителей мыкаются побирушки. Серебренников вообще может создать злобо­дневное шоу не то что из Брехта — из поваренной книги, но кажется, что камерные междисциплинарные штудии, которыми он занимается на фестивале «Территория» или в последнем его спектакле «Киже», выманили его из театрального мейнстрима, в котором он сегодня фигура номер один. На вопрос «Что ты будешь ставить в следующий раз?» Серебренников отвечает: «Ничего. Не вижу смысла и перспективы больше развлекать уважаемую публику. Наступают другие времена».

Наследники авторов «Трехгрошовой оперы» не дают изменить в ней ни слова и ни ноты. Оркестровку для своего спектакля Серебренников заказал композитору Александру Маноцкову — но и его роль по ходу дела изменилась. «На Вайля, — ­говорит Маноцков, — очень сильно повлиял Стравинский, который блестяще пользовался сленгом современной ему попсы в своих академических сочинениях. Изначально мне было интересно приблизить звучание оперы к звучанию «Свадебки» Стравинского. Но наследники Вайля настояли на использовании оригинальной оркестровки, так что из интерпретатора-­оркестровщика я нечаянно превратился в интерпретатора-­дирижера».

Впрочем, Серебренников и не намеревался переписывать оригинал. Напротив: финал в его спектакле будет не в прозе (как у Апта), а изначальный, музыкальный — мистериальный, как объясняет Маноцков. И какова бы ни была итоговая ­судьба серебренниковской премьеры, повторит он триумф на Шиффбауэрдамм или нет, он и его товарищи сделали ­ра­боту, которая останется, когда сойдет со сцены сам спектакль. Парадоксальным образом именно восстановленный по буквам брехтовский театр дал в результате гальванический слепок с сегодняшнего дня — когда фомка и вправду ничто по срав­нению с акцией.