«С этим Бетховеном к нам пришла гармония»: все симфонии Бетховена в Москве

Узнав ровно год назад, что в Москву в ноябре 2013-го собирается Венский филармонический оркестр со всеми симфониями Бетховена, я не поверил своим глазам: был уверен, что это какая-то афера и оркестр окажется сборищем самозванцев, а Бетховен — в лучшем случае Рахманиновым. Когда в начале лета я пришел в кассу Зала им. Чайковского и купил себе билеты на все четыре концерта, по-прежнему не верил, что они случатся на самом деле (ощущение нереальности изрядно усиливала сюрреалистическая цена билетов, но не будем о грустном). Даже и сейчас, когда концерты состоялись — тут, в Москве, а не в Вене, Берлине или Париже, — уверовать в это все так же трудно. Будто приснилось.

Исполненное вживую лучшим в мире оркестром полное собрание симфоний Бетховена под управлением самого модного дирижера Европы, худрука Байройтского фестиваля Кристиана Тилемана — впечатление на всю жизнь. Однако совершенно непонятно, как и что об этом писать, — особенно будучи обычным любителем музыки, а не профессиональным критиком или музыковедом. Те, впрочем, тоже теряются. Искать новые эпитеты для Бетховена, венцев или многократно воспетого критиками Тилемана? Зачем? Разбирать — к злости не попавших на концерты — нюансы трактовки? Но и в ней, утверждают эксперты, революционного было до обидного мало. Просто безупречность. Ничего сверх того.

Сам дирижер перед началом марафона сказал любопытную вещь: он еще не знает, каким получится московский Бетховен, потому что в каждом новом зале, в каждом городе и стране он оказывается другим. То есть интерпретация зависит от обстоятельств, соответствует и отвечает им. Трудно сказать, какой увидели нынешнюю Москву немец Тилеман и подведомственные ему венцы. Но вот музыка, которую они исполняли, оказалась вызывающе противоположной той России, в которой ежедневно существуем мы все.

Их Бетховен был огромен, шире любых возможных ожиданий и представлений. Выдержать то разнообразие эмоций и мыслей, которые дарили четыре поистине энциклопедических концерта, было физически довольно трудно — и совсем невозможно представить, как их выдерживали сами исполнители. Этот Бетховен казался неуместным посреди серой будничной Москвы. Он шокировал, как Кинг-Конг на сцене нью-йоркского театра варьете, как спилберговский оживший динозавр: гигантское, безразмерное животное из каких-то иных миров и времен, дышащее, двигающееся, говорящее с нами на таинственном (и — странным образом — совершенно внятном) языке.

Их Бетховен был современен и демократичен до неприличия. Да, многое из звучавшего давно превратилось в общие места, но ведь общее место — это еще и то, что принадлежит сразу всем, а не какой-то мифической элите (которая, к сожалению, в основном заполняла Зал Чайковского). Любой ребенок мог почувствовать, о чем он говорит в каждой своей симфонии: яростная истерика Пятой, упоенная созерцательность Шестой, похоронные ритмы Третьей, экстатическая буря Девятой. У нас в стране, где классика — или застывший артефакт из школьной программы, или жупел для неучей, или смутная святыня, которую не трожь, такой понятный композитор казался причудливым чудаком.  

Их Бетховен был апогеем точности, напоминавшей больше о законах физики или алгебраических уравнениях, чем о смутно-многозначительных откровениях философии и поэзии. Прозрачный, выверенный звук оркестра — каждый инструмент слышен, ни одной детали ухо не упустит — вызывал в памяти только анекдот об английских газонах («Стричь и поливать, стричь и поливать, и так все двести лет»; венским филармоникам — примерно столько). Немецкая филигранность и педантичность дирижера, чья тяжеловатая внешность не могла не вызывать в памяти помпезную эстетику Третьего рейха, — и нечего морщиться, стиль Тилемана постоянно сравнивают с любимцем фюрера Фуртвенглером и примерявшим мундир вермахта Караяном — доносили до слушателя малейшую смену интонаций, бросали из жара в холод, но не позволили ни на секунду усомниться в цельности замысла.

Московские зрители не могли ответить на это даже таким простым жестом, как ответное внимание: ни отключить мобильные телефоны, ни сидеть на своих местах до конца каждой симфонии, ни элементарно приходить вовремя им оказалось не под силу. Первые три концерта были вечерними — очевидно, предупрежденный о наших страшных пробках Тилеман не роптал и начинал с пятнадцатиминутным опозданием. Но четвертый, воскресный, был дневным. Оркестранты и дирижер вышли на сцену чуть позже, чем вовремя, и обнаружили в зале броуновское движение. Сдержанный Тилеман даже постучал дирижерской палочкой, как учительской указкой, по запястью: мол, время. Намек, кажется, понят не был. Точность — это не про нас.

Наконец, с этим Бетховеном — явленным не фрагментарно, а целиком, от ранних легковесно-моцартианских симфоний до поздних неподъемных глыб, исполнение которых заставляло музыкантов в буквальном смысле задыхаться и утирать пот со лба (один непривычный хорист, из наших, посреди Девятой свалился в обморок — правда, деликатно, почти неслышно), — к нам пришла гармония. Не заумная, не высокомерная, не засушенно-школьная, а практическая, житейская. Оркестранты, дождавшись конца аплодисментов, жали друг другу руки, скалили зубы и чуть ли не смеялись в голос от простейшей радости: работа сделана, никто не подвел, и вот он родился заново — свежий Бетховен, настоящий, живой. С финалом каждой симфонии в окружающем воздухе будто обнаруживалось немножко смысла. Который, как сверхлетучий газ, моментально развеивался в нездоровой московской атмосфере, не оставляя и следа. И уж точно не могли его задержать наши привычные ритуалы — к примеру, пышные букеты, которые встречали с неизменно вежливым недоумением и которые тут же уходили редким дамам (их в самом полном составе Венского филармонического обнаруживалось никак не больше четырех).

Маленькой утлой надеждой на остатки этого смысла были растерянные и счастливые лица людей на выходе. Да еще воспоминания о Евгении Петросяне, которого видели в партере на первом концерте бетховенского цикла. Ужасно хотелось надеяться, что он на самом деле тонкий ценитель венской классики, что, слушая Пятую, немолодой классик сатиры и юмора сдерживал непрошеные слезы и вспоминал, как судьба стучалась в его дверь. Хотя, к сожалению, его могло занести в зал и совершенно случайно. Кто знает, кому из ВИПов рассылал пригласительные билеты фонд «Музыкальный Олимп», пока простые меломаны с безумной надеждой в глазах протискивались мимо плечистых спекулянтов у входа и спрашивали у гостей концертов о невозможном лишнем билетике.