«Жизнь не разрешается в консонанс. Она завершается знаком вопроса»

• — Кажется, я никогда еще не общался с человеком, который играет на лютне. Как вообще становятся лютнистами?

— Я стал играть на лютне далеко не сразу. Когда мне было лет 11, я учился играть на классической гитаре, и однажды учитель дал мне сборник лютневой музыки в переложениях для гитары. Как сейчас помню, он назывался «Музыка шекспировских времен», и я потом в самом деле нашел упоминание одной из композиций в комедии «Много шума из ничего». Но это было только первое знакомство — дальше я вырос, увлекся рок-музыкой и много лет даже и не вспоминал о лютне. А потом постепенно устал от шума, от рок-н-ролльного образа жизни, задумался о том, чем бы теперь заняться, вспомнил эти мои детские уроки и подумал — почему бы не вернуться к этой теме? А тут в Village Voice как раз нашлось объявление — один человек писал, мол, даю уроки игры на лютне. Вот так все и завертелось. 

• — Сколько вам было лет?

— Ну уж тридцать точно. Но что с того? Есть, например, много блюзовых музыкантов, которые поздно начали, — и ничего. Тем более, мне кажется, лютня — это инструмент зрелости. Хотя бы потому, что для ее освоения требуется много работы. И надо быть готовым к тому, что всего про нее ты в любом случае не узнаешь — ведь никто не слышал, как эта музыка исполнялась в оригинале. Поэтому здесь есть бесконечное пространство для воображения, для исполнительского домысла. И потом — завораживающая простота. Кусок дерева, струны — и все. Не нужно использовать никакую современную технологию, не нужно глядеть в экран, как мы с вами сейчас делаем, чтобы поговорить друг с другом, ничего лишнего не нужно. Это очень соответствует моей жизненной философии.

• — Вы же не только играете на лютне, но и читаете лекции про «освобождения лютни». Что вообще имеется в виду?

— Это очень просто. Смотрите: с одной стороны, лютня связана с очень устойчивым стереотипом — влюбленный кавалер исполняет серенаду для девушки, стоя под окном, а она выходит на балкон и швыряет в него цветочным горшком. С другой стороны, есть академическая традиция, которая утверждает, что на лютне можно играть вот так и эдак — и никак иначе. Благодаря этому лютня оказывается музейным объектом, она очень далека от обычного слушателя. Мне же хочется освободить ее, вывести из этого музейного контекста и ввести в иные: сочетать ее с полевыми записями, с электроникой, с электрогитарой, засунуть ее, например, в пространство кино или компьютерных игр (как это недавно произошло с игрой The Sims Mediaeval).

• — А ваша лютня — самая обыкновенная или какая-нибудь специальная?

— Вообще, у меня несколько инструментов. Но самая любимая лютня — полностью черная, даже струны черные. Мой мастер пять лет отказывался ее делать, но потом я нашел в старинной книге изображение подобного инструмента — и он наконец сдался. Так что сейчас моя основная лютня выглядит именно так — очень по хеви-металу, не правда ли? Что касается электроники, то я довольно активно с ней работаю, но никаких встроенных примочек в моей лютне нет. В конце концов, это инструмент, специально сделанный для меня, с учетом длины моих рук, конституции моего тела, с учетом всяких-разных моих пожеланий —  идеальная вещь. Электроника вступает в дело на стадии обработки уже записанного лютневого звука.

• — А вы знаете историю из жизни советской музыки, связанную с лютней? Была дико популярная пластинка старинной лютневой музыки, вышедшая в 1970-м на «Мелодии». Ее вся страна слушала, песню на мелодию оттуда БГ сочинил — а потом выяснилось, что всю эту старинную лютневую музыку сочинил примерно тогда же советский композитор Вавилов.

— Да что вы говорите? Никогда не слышал об этом, честно говоря! Но на самом деле лютневая музыка вообще полна мистификаций. Я записал диск «A Rose By Any Other Name», состоящий из анонимных произведений для лютни. Дело в том, что в XVI–XVII веке игра на лютне не была в большом почете, и состоятельные люди, сочинявшие лютневую музыку, стеснялись своего хобби и скрывали его. Отсюда огромное количество музыкальных «анонимок», дошедших до нас из того времени. 

• — А у вас есть какая-нибудь узнаваемая фишка? То, благодаря чему ваши композиции, в отличие от произведений композитора Вавилова, никогда не перепутают с музыкой XVI века — ну или с работами других современных лютнистов?

— Да, конечно. Я пользуюсь так называемыми музыкальными палиндромами. Скажем, если первые три аккорда — ля, си и до, то дальше будет снова си и ля, так что получится зеркальная композиция: по этому принципу почти всегда можно опознать мои работы. Для меня это символизирует сам ход жизни, которая вся состоит из бесконечных повторений, своего рода событийных спиралей — в любой человеческой жизни есть некий набор регулярно воспроизводящихся паттернов. Кстати, и история лютневой музыки сейчас возобновляется на новом витке — хочется верить, не без моего участия. А кроме того, это еще и шпилька в адрес современной действительности, в которой все слишком быстро меняется. Я, наоборот, люблю долгие, медленные вещи, моя музыка — это несколько аккордов, звучащих на протяжении длительного времени, а не тысяча нот в секунду; такие произведения всегда навевали на меня скуку.

• — То есть когда мы слышим в вашей композиции первые несколько аккордов, то фактически всегда можем заранее предсказать последующие — куда именно свернет мелодия?

— С одной стороны, да. С другой, длина этого повторяющегося отрывка заранее не определена. И уж точно неизвестен слушательский отклик, а ведь от него-то все и зависит. Положим, мы можем себе представить, как человек реагирует на поп-песню — она и сочиняется зачастую в ожидании этой реакции. А вот реакция на длительный гипнотический музыкальный отрывок непредсказуема. Для меня это сродни посещению некой пустой комнаты с белыми стенами, в которой ты теряешь ощущение времени и пространства.

• — И эти палиндромы — это ваше ноу-хау? Или в старинной лютневой музыке тоже было нечто подобное?

— Нет, не совсем. Когда я записывал произведения эпохи Возрождения для своей первой пластинки, то обратил внимание, что они все разрешаются в консонанс. Но жизнь-то вовсе не разрешается в консонанс, не правда ли? Мне кажется, она завершается вопросительным знаком. Поэтому мне и пришла в голову идея поменять местами начало и конец, сыграть ренессансные пьесы задом наперед. Музыка той эпохи очень сладкозвучна, очень приятна — чего, увы, никак нельзя сказать о жизни здесь и сейчас.

• — В России многие узнали о вас после фильма «Выживут только любовники». Не могу не спросить — как вы работаете с Джимом Джармушем? 

— Знаете, с Джимом всегда все происходит по-особенному. Я прочел сценарий фильма — но скорее просто для того, чтобы уловить его общее настроение. О сочинении музыки для конкретных эпизодов речь не шла: я проникся атмосферой, сюжетом и записал несколько этюдов в нужном ключе. А уж потом мы это редактировали, что-то дописывали и допридумывали. С Джимом, опять-таки, работа делается в каком-то смысле задом наперед — он ведь тоже музыкант, и когда создает фильм, то зачастую заранее представляет себе, что хочет в нем услышать. Как он рассказывал, сама идея фильма «Выживут только любовники» пришла ему в голову, когда он ехал в машине и слушал мои записи.

• — Вы же с Джармушем еще и музыку вместе играете.

— Да, так и есть.  Я очень горд тем, что сыграл немалую роль в его возвращении к музицированию — по-моему, он и в этом деле страшно талантлив. Собственно, он и к кино относится скорее как композитор. Обычно, когда ты работаешь в кино, ты все время с кем-то на связи – общаешься, договариваешься, споришь, созваниваешься… Это сопряжено с диким количеством всякой деловой рутины. Музыка же — намного более простая, естественная, личная форма деятельности. И Джим так же относится к кино — он снимает его, как 11-летний ребенок, впервые дорвавшийся до музыкального инструмента.

• — Хорошо, саундтрек к кино — это, по крайней мере, понятный жанр. А что такое саундтрек к живописной картине? Я читал, что вам однажды заказали звуковую дорожку к «Послам» Гольбейна.

— Да, это было любопытно. Знаете, там на картине есть череп, который при этом не видно, если смотреть на нее фронтально: он кажется просто чернильным пятном. А если идти мимо полотна, то боковым зрением его видишь, — и вот это движение мне хотелось поймать в музыке. Первая минута композиции — это сыгранная близко к тексту старинная вещь, а потом она мутирует и постепенно превращается в мое собственное произведение. Кроме того, там на заднем плане еще есть лютня с порванной струной — кто-то говорил, что это символизирует непростые отношения между героями полотна, другим казалось, что это символ церковного раскола между католичеством и протестантизмом. Короче говоря, там довольно много подспудных сюжетов, с которыми интересно было играть — и пытаться воплотить их в звуке.

• — А какую музыку вы сами слушаете?

— О, если честно, абсолютно все что угодно. Сейчас, например, я работаю над треком одного хип-хоп-исполнителя. Его зовут Homeboy Sandman, у него скоро выйдет альбом на Stones Throw, на котором он читает рэп под мою лютневую пьесу (которая, в свою очередь, отчасти базируется на старинном источнике). С другой стороны, я в последнее время много сотрудничаю с чилийской группой Follakzoid, они сочетают звучание моей лютни с таким немного глитчевым ритмом — довольно интересно получается. 

• — Получается, лютня может быть органична в любом контексте?

— Безусловно! И при этом музыка в любом случае остается моей. В ней есть набор качеств, присущих мне как композитору, — и я здесь имею в виду даже не какие-то конкретные находки вроде палиндромов, а скорее мой культурный опыт в целом. Это может прозвучать немного по-националистически, но, по-моему, в музыке всегда должен быть слышен некий авторский чисто региональный бэкграунд.

• — Вы имеете в виду, что в ваших композициях непременно есть нечто специфически голландское? И что же?

— Нет, вовсе необязательно голландское. И французское, и английское, и немецкое, и польское… Понимаете, в Средние века люди садились на лошадь и ехали путешествовать с лютней за спиной, поэтому культурное пространство было единым. В английской лютневой музыке вы можете найти много произведений, нота в ноту совпадающих с соответствующими нидерландскими, — но, разумеется, на другом языке и с другим текстом. Это была своего рода поп-музыка той эпохи. Вот где мои корни, вот где мой бэкграунд.

• — Представил себе средневековых лютнистов, путешествующих на лошади, и подумал, что они не могли не петь — без этого картинка кажется неполной.

— А они и пели. И я теперь тоже пою.