«Я вырос на Pompeya и On-The-Go»: Куснирович-мл. о семье, привилегиях и Esthetix

• — Как получилось, что сын богатых родителей стал заниматься инди-роком? Все-таки такого рода люди обычно интересуются скорее экономикой, ну или поп-музыкой занимаются — но уж точно не вдохновляются группой The Libertines.

— Вообще, у меня не то чтобы такая уж классическая богатая семья. Моя бабушка, например, занималась фестивалем «Черешневый лес» — и благодаря этому я с детства был близок к культурным вещам. Хотя ни о каком инди-роке речи не шло — я учился играть на кларнете, — но тяга к искусству все-таки была. А к группе я как-то сам пришел в школе, классе в шестом. Тогда в моде были всякие группы типа Kaiser Chiefs, Franz Ferdinand, если помните. До этого я слушал панк-рок — доходило до того, что меня в школу наряжали (все-таки родители работают в фэшн-индустрии, и им было приятно меня красиво одеть), а я в лифте переодевался в цепи всякие и футболку The Offspring. Но когда я послушал Franz Ferdinand, они мне показались очень стильными, песни тоже были хорошие — ну и я подумал, что, может, моим родителям такие увлечения будут приятнее. Родителям, как выяснилось, было все равно, но я увлекся, научился играть на гитаре и собрал группу.

• — То есть семья в целом была не слишком музыкальная?

— Я знаю, что бывают семьи, в которых детям The Smiths и Duran Duran показывают. У меня такого не было. Но папа очень любил Окуджаву и группу «Браво» и все время их ставил. Он еще дружил с Валерием Сюткиным, и альбом про оранжевый галстук в родительской машине играл регулярно. Ну а мама окончила музыкальную школу и очень хорошо играет на фортепиано и поет. Вот, собственно, и все. 

• — И панк-рок был типичным подростковым сопротивлением родительским вкусам?

— Наверное, да, хотя все это было странно. Я учился в частной школе (называлась она «Золотое сечение», и это звучит даже карикатурно по-мажорски, но школа была хорошая, и мы с моими одноклассниками до сих пор общаемся), и тогда моден был вовсе не панк-рок, а всякие вещи типа Фифти Сента и R’n’B. Но в моем классе сложилось такое контркультурное движение, и получилось, что я начал увлекаться музыкой с конформистского панка.

• — Исходя из всего этого — вы ощущаете себя и свою группу в привилегированном положении? Ну по отношению, условно говоря, к людям из Хабаровска или Казахстана, которые приезжают в Москву без гроша и пытаются делать какую-то интересную музыку; хотя бы в экономическом смысле.

— Я скажу так. Сначала наличие такой фамилии и таких родителей (которые при этом никакого отношения к музыкальной индустрии не имеют) работало даже в обратную сторону. Ну вы сами видите, с чего наше интервью начинается, да? Я не стыжусь, не стесняюсь, мне приятно, что меня про это спрашивают, но по факту. Если говорить о конкретно финансовом моменте — ну да, наверняка здесь какое-то преимущество имеется. Мне легче могли купить какую-то гитару или синтезатор, на которые обычно люди копят, или дать денежек на студии записаться. Но такими возможностями можно по-разному пользоваться, и тот формат, в котором ими пользовался я, показался мне более честным. Я, конечно, не буду говорить, что принципиально не брал ни копейки у родителей, но конкретно в музыкальной индустрии я старался сам потихонечку пробиваться, не используя никаких связей, которых, к тому же, и нет вовсе.

• — А ответственность вы чувствуете за сцену, грубо говоря? Ну вот вы сделали Bosco Fresh Fest, фестиваль, который не смогли бы сделать, если бы у вас не было соответствующих ресурсов. Есть тут какая-то идея миссии?

— Я не могу сказать, что у меня есть ответственность перед всей российской сценой. Но моя ответственность перед собой и перед семьей не позволила бы мне не делать ничего. И вообще, это не та ситуация, когда родители сделали бизнес, а мальчик может себе позволить музыкой заниматься. На самом деле я всегда старался как-то гармонично все совмещать, и в дальнейшем я бы хотел развивать бизнес родителей, потому что им это интересно, но и музыкой мне тоже хочется дальше заниматься, и я надеюсь, что это можно совмещать. 

• — Вы же никакому бизнесу не учились вроде?

— Ну я собираюсь в магистратуру поступать по фэшн-менеджменту. И родители меня в детстве вовлекали в весь процесс, не то что я со стороны знаю, что там какой-то бизнес со шмотками. А то, что я учился на куратора художественных проектов, — это дало мне, наверное, какой-то базис в культурологическом плане. Я вообще на этот факультет истории искусств, так сказать, для души поступал, но как-то так вышло, что это стало моим основным образованием.

• — Давайте тогда о музыке. Вот была группа The Paisley, теперь есть группа Esthetix. Зачем нужна была перемена названия? Вроде и по звуку вы похожи.

— Да, похожи. Ну просто The Paisley — это была группа, которую я сделал вместе со школьными товарищами, и мы постепенно развивались от гаражного рока к инди-попу в духе Two Door Cinema Club. Там ведь как было: я, как и все, слушал какие-то группы и представлял, что это мои группы. И первым моим опытом в смысле сочинения было, когда я к би-сайду Franz Ferdinand «Fabulously Lazy» написал другой, свой текст. И мне понравилось, и я подумал — а почему бы мне на свою музыку это не переложить? Но в какой-то момент я стал чуть серьезнее относиться ко всей этой истории, и поэтому захотелось начать с чистого листа, чтобы как новый проект нас воспринимали.

• — Честно говоря, я бы не переоценивал популярность группы The Paisley и ее способность как-то сказаться на чьем-либо восприятии…

— Нет-нет, конечно. Это скорее внутреннее такое решение. И я понимаю, что само название Esthetix звучит достаточно смешно, но лично я в это название вкладываю какие-то свои понятия. Меня в университете научили, что эстетика — это наука о чувственном познании мира, и как-то это мне было близко — воспринимать мир через впечатления. Мы даже в какой-то момент придумали себе жанр имп-поп, impression pop. Ну а когда сидели придумывали название, я искал на Патриарших вайфай, чтобы подключиться, а там есть такое кафе Ess-Thetik, и мне показалось, что это довольно удачное решение. Плюс мы сейчас сделали такое творческое содружество под названием Esthetic Joys. Поскольку слоган компании моих родителей — «Удовольствие в деталях», я подумал немного и понял, что эстетические удовольствия мне ближе всего. 

• — Так и чем это содружество занимается?

— Знаете, я заметил такую штуку — все, что за последние годы говорят хорошего о Москве (ну из серии велодорожек и теории малых дел), было сделано условно предыдущим поколением, людьми, которым сейчас лет 28–30. Определенная музыкальная сцена, какие-то места — все это формировалось условно вашим поколением, и мне очень понравился этот посыл созидания. Мне тоже не нравится оставаться в стороне, мне хочется что-то делать, а все это поколение, на мой взгляд, было про какие-то дружественные личностные проекты. И я думаю, что мое поколение тоже должно собраться и начать генерировать и созидать. Вы, наверное, хотите спросить — а что мы, собственно, сгенерировали? Ну, я лично пока занимаюсь фестивалем, планирую сотрудничать с ребятами из Stereo Tactics, плюс есть проект I’m In, который не умер. Вот такую разностороннюю деятельность и хотелось бы дальше разводить — и надеюсь, что вы услышите о нас по делам.

• — Как представитель предыдущего поколения могу вам сказать, что мы сейчас, мне кажется, испытываем мощное разочарование, связанное с тем, что, как неожиданно выяснилось, велодорожками какие-то по-настоящему серьезные проблемы не решаются.

— Да, кстати, наша EP — она отчасти про это разочарование. Она называется «Shelter», «Убежище». Помните, был такой термин — внутренняя эмиграция? Когда не улетают за границу, а начинают мигрировать в себя и таким образом ассимилироваться в любой реальности. И сейчас у многих возникает вопрос, почему наше поколение, выросшее в новой России, так легко соглашается с вещами, происходящими вокруг. Так в том-то и дело, что я не хочу соглашаться. Я, наверное, вряд ли бы пошел сам на митинг — я бы лучше хотел что-то сделать, что могло бы поменять то, в чем мы живем. И частично про это наш мини-альбом. Ведь то, что раньше происходило, тоже так описывали — значит, кто-то сидел в «Симачеве» и «Жан-Жаке», по парку Горького на велике катался и не замечал трындец, происходящий вокруг. 

• — Мне кажется, вы не совсем правы. Это не про трындец сюжет, а про то, что люди занимались обустройством потребительской среды, вместо того чтобы заниматься обустройством политической (в широком смысле слова). И соответственно, как-то велодорожки и «Симачев» не предотвратили войну, убийства и посадки. То есть непонятно, зачем все это делалось, в каком-то смысле.

— Ну как минимум у нашего поколения есть желание продолжать развивать эту среду и что-то делать. Хотя бы ради этого. Мне кажется, это важно.

• — Ну среда-то замкнутая все равно. А вокруг нее происходит одичание.

— Конечно. Ну блин… Сейчас все дискутируют на эту тему, и стараются, и придумывают национальные идеи… Знаете, я так скажу — раз уж у меня есть расширенные возможности, то я буду стараться по мере сил на это повлиять. 

• — Ладно, давайте вернемся к музыке. Вы сами, насколько я помню, лично занимались своим, тогда еще группы The Paisley, продвижением. Тяжело это было?

— Да, конечно. Мы еще и музыку немодную играли. Тогда уже расцветали Pompeya и On-The-Go, а у нас все еще был бритпоп, и зацепить было сложно, конечно. И мои родители никак не помогали — я просто ходил по клубам, где, грубо говоря, выступали Pompeya, и договаривался с арт-директором, чтобы мы тоже там выступили. «ОГИ», China-Town-Café, Blur Cafe… А потом — ну все-таки родители помогли. Мой папа общается с Натальей Синдеевой, и я попал на стажировку на телеканал «Дождь», а Синдеева, видимо, хорошо общается с Юрием Сапрыкиным, и она ему отправила наш трек, и Юрий сказал, что это очень мило, а на сцене Topman есть время. Я, честно говоря, даже не ожидал и таким чудесным образом резко окунулся в индустрию. Настолько вдохновился, что на следующий год организовал свой фестиваль.

• — Раз уж вы упомянули Pompeya, да и по EP их призрак, скажем так, активно бродит, и кажется, что слушатель может небезосновательно упрекнуть вас в конъюнктуре.

— Знаете, я надеялся, что это интервью случится еще четыре года назад, и еще тогда придумал, что отвечать. Вот я читал интервью Pompeya, и они говорят — дескать, мы выросли вот на таких иностранных группах из 90-х. Знаете, а я уже вырос на нашей сцене. Я маленьким слушал Cheese People, Pompeya, On-The-Go, Tesla Boy… Они проложили мне путь. Можно сказать, что это конъюнктура на другой конъюнктуре, но кто знает — вдруг минус на минус дает плюс? Вообще, еще важно, что у нас группа приросла двумя людьми в последнее время — это вокалистка Маруся и Дима Некротков, замечательный музыкант, который может любую песню взять и превратить ее во что-то по звуку интересное и модное.

• — То есть это сознательная установка?

— Сначала — да, было такое. Сейчас мы уже от этого ушли, потому что уж слишком быстро все меняется, и мы решили не гнаться. Набрали определенное количество музыки, от которой получаем удовольствие, и параллельно с ней развиваемся. Мне кажется, что музыка развивается и даже поп сейчас становится более интересным, сложным и так далее — и за этим надо следить. Ну да, получается, что сейчас моден такой соул — в диапазоне от Джеймса Блейка до Jungle, — и мы что-то тоже в этом русле и играем. Мне всегда важно было, чтобы эти песни и вне контекста моды можно было послушать. Чтобы человек без всякого бэкграунда мог их полюбить. Если бы мы были такой группой, начиная с которой можно углубляться в другую интересную музыку, было бы отлично.

• — Раз уж вы представляли себе это интервью, вы наверняка придумали себе оправдание, почему вы поете по-английски.

— Нет, ничего интересного не придумал, к сожалению. Но понимаете… Вот когда звучит словосочетание «известная группа», ты сразу думаешь про, условно говоря, The Beatles. Ну то есть — я никогда ни о какой локальной славе не мечтал, может, потому что с детства путешествовал много. Честно скажу, нэйтив спикеры никогда русскоязычную музыку наравне со своей слушать не будут. Это как — ну, я, скорее всего, не буду слушать группу из Польши. Плюс английский язык, конечно, более емкий, метафоричный с точки зрения сочинения песен. Чтобы писать хорошие тексты на русском, надо иметь определенный талант, который есть у Лагутенко или Земфиры, — но при этом я все равно не могу объяснить, о чем половина их песен.

• — А так ли это важно?

— Правильно, а если неважно, значит, важна музыка. И поэтому английский как более музыкальный. И те, на кого мы хотели быть похожи, пели на английском.

• — То есть у вас, получается, прямо мировые амбиции?

— Я честно скажу — да, конечно, хочется ездить по фестивалям по всей планете, общаться с музыкантами. У меня эта мечта с тех пор, как я на своем первом Пикнике «Афиши» побывал, мне кажется, ничего лучше на свете быть не может. 

• — Вы верите в то, что это возможно?

— Опять же честно скажу: мне мои песни нравятся, я их сам слушаю. Почему бы им не понравиться кому-нибудь еще?