«Я иногда пытаюсь что-то менять, а выходит все равно то же самое»

• — Я так понял, что «Morro Bay» — это концептуальный альбом. Но сюжет мне, когда я его слушал, уловить не удалось, честно говоря. Расскажете?

— В общем, это история девушки по имени Анабель. Начинается она еще до ее рождения — в песне «Earthquakes» рассказывается о том, как страшно жить на нашей планете. На тебя ведь могут в любую минуту обрушиться самые жуткие напасти. Человеческие души заключены в очень хрупкие тела, которые легко сломать. Ну и вот, значит, душа этой девушки пребывает где-то в космосе с душами ее предков, и они говорят — мол, пора тебе спуститься на Землю и родиться. Будет плохо, но по-настоящему тебя ничего сломать не может — и ты все равно к нам скоро вернешься, не бойся. Следующие десять песен, собственно, излагают сложную судьбу Анабель: как она растет в приюте, как она оттуда сбегает, как она становится наркоманкой и проституткой, — ну и проходит через все, через что таким людям обычно приходится проходить. А потом, одним холодным сентябрьским днем, она решает просто уйти в море. И последняя вещь «Salty Shore» — очень оптимистичная: это почти кантри. Потому что Анабель возвращается туда, откуда пришла. Происходит своего рода искупление. А название и титульная вещь — это своего рода центральный момент сюжета: героине становится ужасно холодно и неуютно, и она начинает мечтать — эх, а появился бы кто-нибудь, кто любил бы меня такой, какая я есть, и кто бы отвез меня в Морро-Бей (это такой курорт для медовых месяцев на Калифорнийском побережье).

• — Притом что это ваш первый концептуальный альбом, звучит он точно так же, как предыдущие, неконцептуальные. Не то чтобы я был против — но вам никогда не хотелось взять и все поменять?

— Знаете, я иногда пытаюсь это делать, а все равно выходит примерно то же самое. Хотя сейчас у меня есть такая идея: сделать инструментальную запись, посвященную неандертальцам. Слышали эту историю? На самом-самом краю Европы, в Гибралтаре, оказывается, существует последнее племя неандертальцев. Они пережили всех других представителей своего вида на тысячи лет. Это же очень поэтичный сюжет! Группа людей, доживающих свои последние дни в очень красивом месте, знающих, что после них никого не останется… В общем, я подумал, что можно сделать на эту тему что-то инструментальное — ну, может, со спокен-вордом. Посмотрим.

• — Я, на самом деле, спрашивал, потому что мне кажется, нынешняя музыкальная индустрия буквально требует от музыкантов изобретать себя заново. Считается, что, если ты раньше играл на гитаре, а теперь взял и сочинил электронный альбом, — это по умолчанию круто. А вы как-то вне этой парадигмы существуете.

— Ну мне неинтересно делать неорганичные вещи. Были случаи, когда кто-то хотел со мной сотрудничать, присылал песню, — и я отказывался, потому что чувствовал, что с моей стороны это будет выглядеть как какое-то кривлянье. Когда люди решают сменить пластинку, потому что это поможет их карьере, — это, по-моему, пустое. И мне это неинтересно еще и потому, что меня и карьера-то не очень заботит. Ну то есть — становиться суперпопулярным я точно не хочу. Да и не могу уже, наверное. Мне нравится быть просто нормальным парнем, который делает то, что любит, и зарабатывает этим на жизнь.

• — Да, с карьерой у вас все странно устроено. Вы довольно популярны в России, а больше вас, кажется, нигде и не знают.

— А вот и нет! Я очень популярен в Турции. Почему? Да потому же, почему и здесь, — понятия не имею то есть. А вообще, знаете, поначалу у меня были те же амбиции, что у всех. Когда я начинал, я собирался стать очень известным в Америке и Европе, мечтал о контракте с мейджор-лейблом и так далее. На презентации нашего первого альбома в Лос-Анджелесе собралась куча воротил шоу-бизнеса, был какой-то шум в прессе. Ну а дальше ничего не получилось. Но я вам скажу — и не для красного словца, поверьте, — я счастлив, что все так обернулось. Мне очень нравится моя жизнь! Знаете, я же в 90-х много лет играл с Беком — и все обычные места, где музыканты выступают, объездил. Европа, Америка, Австралия, Япония… Но вот до Владивостока и Казахстана я бы точно не добрался, если бы все пошло так, как я когда-то планировал. Да что там говорить — я даже в Туркменистане был!

• — Да ладно! Это же закрытое тоталитарное государство, нет?

— Да-да, все это правда. Самое странное место из тех, в которых я бывал. Я был там как культурный посол американского правительства, жил в гостинице — и, помню, купил себе час интернета. Так вот, за этот час мне удалось получить одно письмо и написать одно письмо. Ужас. Как пытаться вычерпать бассейн пипеткой. Но все равно — при всем при том молодые люди, которых я там встречал, были точно такими же, как в Америке, России и Европе. Им интересна музыка и искусство, они неплохо одеваются, они любят путешествовать…

• — Любят-то любят, но вряд ли могут. Впрочем, вы говорили, что довольны своей карьерой.

— Именно. У меня все неплохо в России и в Турции, бывает, меня даже узнают на улицах. Но когда я приезжаю домой в Барселону — всем вообще на меня насрать. И это прекрасно!

• — Вы как-то объясняете себе — почему все-таки в России у вас все так хорошо получилось?

— Ну мои дедушка с бабушкой были евреями из Западной Украины. И я, кстати, помню, как бабушка на балалайке играла. Видимо, у меня есть генетическая предрасположенность к печальным славянским мелодиям и типичным для вас последовательностям аккордов.

• — Кстати, если мне не изменяет память, ваша здешняя популярность началась когда-то с материала в «Афише».

— Да! Макс Семеляк! Мы с ним отлично погуляли по Барселоне. Вообще, помню, Россия мне в первый приезд показалась невероятно странной. Меня встречал в аэропорту Артемий Троицкий, мы с ним приехали в гостиницу «Украина» — и там на ресепшене сидела невероятно угрюмая девушка. Я что-то пошутил — а она даже не улыбнулась. Очень дико. Зато потом был замечательный концерт. А потом я потихоньку ко всему этому привык. Прекратил попытки понять Россию и просто принял ее такой, какая она есть. Вы ведь только выглядите, как европейцы, а внутри — совсем-совсем другие.

• — Вы в России выступаете в самых странных местах и форматах. Я вот видел, что у вас даже был квартирник в моем родном городе Обнинске.

— Вы из Обнинска?! Вау! Я, кстати, был на вершине этой вашей метеорологической вышки. Ну это же охренеть просто! Чувак, это так, …, высоко — такое ощущение, что находишься в самолете. Очень страшно.

• — Ничего себе. А я не был ни разу на этой вышке. Но я хотел спросить, зачем это вам? Не вышка, конечно, а квартирники.

— Первый раз я сыграл квартирник в Барнауле. У меня был тур по Сибири, и мне оттуда написал один парень — мол, не хотите ли попробовать, это старая русская традиция, бла-бла-бла… Я попробовал — и мне страшно понравилось! Я теперь и в Америке их играю, и в Китае. В этом есть что-то… Знаете, почему я когда-то переехал в Барселону? В Лос-Анджелесе слишком много алчности. Она в воздухе разлита. Все хотят стать знаменитыми актерами и музыкантами, все бегут наперегонки вперед, вперед, вперед, отталкивая друг друга. Я родился и вырос в Лос-Анджелесе — но тоже в какой-то момент в это влип. И потом решил с этим всем порвать. Уехал, собрал группу и сказал: парни, мы этим занимаемся только до тех пор, пока нам всем весело вместе. Как только кому-то становится скучно — пусть он займется чем-то другим. Так вот, квартирник — это очень весело! В комнате сидят всего несколько человек, я рассказываю им истории, отвечаю на вопросы, играю песни… Очень здорово.

• — Ну а какие-то дикие истории с вами случались?

— На квартирниках? Нет, они-то как раз обычно проходят максимально цивилизованно. Чего не скажешь о клубных концертах в провинции. Знаете, в России есть такой тип мужчин, которые, когда выпьют, превращаются в реальных горилл. Понимаете, о чем я? Да, вижу, что понимаете. Ну а если вы еще и музыкант, они всегда хотят затащить вас к столу и выпить с вами водки. А я-то вообще не пью. Ну и в общем, было несколько случаев, когда я отвечал отказом на их предложения — после чего меня буквально хватали таким захватом, когда твоя голова оказывается у кого-то под мышкой, и тащили к столу. Приходилось потом ползком-ползком…

• — Brazzaville существуют уже пятнадцать лет, при этом — простите, что я снова об этом, — ваши песни почти не меняются. Неужели на вас никак не влияет возраст?

— Не знаю. Теперь я стараюсь сочинять покороче. Ну, знаете, синдром расфокусированного внимания, вот это все… Например, у той же песни «Earthquakes» на альбоме был еще один куплет — а потом я подумал, что двух вполне достаточно, и просто его выкинул. Стараюсь, короче, сосредоточиться на главном. Меньше эффектов, больше смысла. Я вообще люблю таких классических сингер-сонграйтеров, особенно из 70-х. По мне, так именно тогда были золотые времена для звукозаписи — конец аналоговой эры, лучшее оборудование, лучшие микрофоны, при этом все пишется на пленку.

• — А новую музыку вы слушаете какую-нибудь?

— Я могу ответить честно. Знаете, когда ты молод, ты неизбежно любишь быть претенциозным. Ты сам себя убеждаешь — да, этот шестичасовой скандинавский фильм просто фантастический. А внутри на самом деле только и делаешь, что спрашиваешь — ну когда эта … хренотень уже закончится?! Так вот. Теперь я могу ответить честно. Что я сейчас читаю? В основном детективы. Что я сейчас слушаю? Диско, Жоржи Бена, Hall & Oates. А из современного? Поп-хиты! Какие-нибудь синглы Кэти Перри или Рианны, например. У них очень цепкие хуки, очень хорошо придуманные припевы. Да и потом — это раньше было так устроено, что в топ-40 сплошное дерьмо, а все интересное где-то внизу. Теперь в топ-40 можно найти примерно что угодно. А если говорить о том, что меня вдохновляет, — то это обычно всякие маленькие детали. Когда слышишь что-нибудь — гитарный аккорд, клавишный пассаж, барабанную сбивку — и у тебя будто чесаться начинает. И песня к тебе приходит, как бабочка садится на плечо в теплый летний день.

• — Вы недавно поучаствовали в проекте Земфиры The Uchpochmack. Это как получилось?

— Рассказываю. Мне написала девушка с помощью голубиной почты. Назвалась Ракетой — из чего я и заключил, что это была девушка. Она прислала песню. Две версии: инструментальную и с припевом. Мне очень понравилось. В записке она попросила меня написать слова куплета и его мелодию. И я подумал — как можно развить этот припев про lyubovnitsa? И сочинил два куплета от имени человека, который не может заснуть поздно ночью и смотрит, как спит его женщина, — а за окнами шумит океан. Сначала он просто смотрит, а потом думает о том, что хорошо бы, чтобы, когда он будет умирать, за окнами точно так же шумел океан, а рядом бы лежала девушка. И этот момент продлился бы вечно. Ну и все. Я отдал песню голубю, и он улетел восвояси. Больше я про эту группу ничего не знаю. Ну разве что — пробовал я когда-то эчпочмак. Честно говоря, мне совсем не понравилось.