«У меня раздумье на тему «Что делать?»: Роман Суслов о 30-летии «Отказа» и 90-х

• — В первую очередь я хотел спросить о тридцатилетии — почему вы решили праздновать именно сейчас? Потому что концерт по поводу двадцатилетия был в 2006 году.

— Где-то закралась ошибка.

• — То есть год у вас как-то исчез?

— Блуждает. Он гуляющий. Не знаю, как мы будем праздновать сорокалетие, но тридцатилетие решили в пятнадцатом году.

• — Какой год у вас за два мог пойти?

— Я понятия не имею. Что-то где-то выпало. Возможно, кстати, что в шестом году было не двадцати[летие], есть подозрение, что там где-то налажали.

• — Вы, насколько я знаю, долгое время готовите цикл военных песен.

— Я, в общем, все долго готовлю — некоторые вещи продолжаю готовить до сих пор. Из уже записанных. Работа над циклом военных песен будет продолжаться — кое-куда нужно дописать текст, еще бы, может быть, что-нибудь туда доподбросить. Как цикл он мне кажется еще незавершенным, туда еще можно было бы кое-что написать. В этом смысле, наверное, [работа] продолжается. А те вещи, которые уже играются со сцены, они пока играются в таком виде; будут ли они через год так же выглядеть, я не знаю.

• — Но они уже входят в этот цикл и там останутся? Не будет такого, что что-то исчезнет?

— Они там останутся.

• — Как происходит работа? Для вас важнее текст, музыка или одно не исходит из другого?

— Дело в том, что текст я вообще практически не пишу. Вынужденно мне в «Гусях-лебедях» [надо] было что-то пописать — потому что вещи требовали текста, а найти кого-то, кто мог адекватно положить текст на музыку, я не смог. Поэтому пришлось это делать самому. Как получилось, не мне судить, но мне кажется, что что-то срослось. Я в основном пишу музыку, я не пишу тексты. Это всегда какая-то музыкальная основа, на которую потом я иногда докладываю какие-то голосовые партии — с текстом или без, но голос присутствует как необходимый элемент в нашей группе.

• — Получается, что новый, если можно его так назвать, альбом или... Вообще, альбомом можно его назвать?

— Нет, альбом это, если бы мы его записали да и издали. Такого не произошло, поэтому альбомом его называть еще рано, и не знаю, когда мы будем делать так, чтобы его [можно было] таким образом назвать.

• — Если это будет, то тексты будут полностью вашими?

— Видимо, да. Может быть, будут какие-то привлеченные, совершенно неожиданные. К примеру, поступили идеи от трубача Андрея Соловьева — его отец предложил написать текст на нашу музыку. Можно попробовать, посмотреть, что из этого получится. Я не вижу никаких особенных препятствий, для того чтобы проделать такой эксперимент. Он философ, не думаю, что у него со словом плохо.

• — Что вас занимает в плане текстов сейчас? У вас было много фонетических опытов. Вы сейчас продолжаете над этим работать?

— Я не над этим работаю, это появляется само собой. Нужно чем-то заменять это бормотание себе под нос. Иногда это облекается в какие-то более жесткие конкретные выплески — может, какие-то даже сформировавшиеся слова. Мне удобно таким языком изъясняться.

• — Почему именно военные куплеты?

— Ну есть разные версии по этому поводу. Одна из них — что мне хотелось сделать настоящие песни про войну, попробовать смоделировать то, как я себе это вижу. Это все же такие... это модели, их нельзя рассматривать как высказывание по поводу, какую-то там острую пережитую эмоцию. Скорее всего, это размышления на тему. Я задал себе ее сам, и вот что из этого получилось.

• — А вообще тридцатилетие как-то ощущается?

— (Молчание.) Бог его знает. Может быть, в каком-то более спокойном отношении к тому, что ты делаешь. Наверное, это просто свойство возраста, опыт. А так, с точки зрения какой-то энергетической я бы сказал, что даже насыщенность последних музыкальных произведений, она более высокая, чем та, что была раньше, — и более развитая, конечно. В прошлом такая более роковая, более примитивная эмоция, что, собственно, свойственно этому жанру. Хотя вот современные не лишены какого-то пробивного характера, что их, в общем-то, тоже оставляет там же, в рок-н-ролльном [регистре].

• — Вы вообще любите деление на жанры?

— Терпеть его не могу.

• — Я тоже.

— Это необходимость. Для того чтобы было понятно кому-то еще — то есть это выработка языка, определение стиля.

• — Вот вы в последние время очень на разных площадках играете. Для вас это имеет значение? Ее величина, масштабы, на которых вы играете, что-либо еще?

— Да, в общем-то, нет. Скорее качество звуковоспроизведения имеет значение. Бывает, что даже на маленьких площадках так некомфортно все звучит, что играть очень тяжело. На больших из последних, помню, мы играли в кинотеатре «Мир», концерт в поддержку узников Болотной. Играли-то совсем в таком неудобном в традиционном смысле для рокового коллектива составе — мы играли без барабанов, без ритмической жесткой поддержки, и было настолько приятно и комфортно играть, что я бы повторил такой опыт.

• — У вас же еще был в Центре имени Мейерхольда недавно концерт, или он не считается большим?

— Там небольшая площадка совсем. Вот там, кстати, было не очень приятно играть. Там зал с театральной акустикой, и если первый концерт был с поддержкой фронтальных каналов, то в этот раз их не было, поэтому было тяжело очень сфокусироваться на звуке, играть от звука тяжело. Для меня как музыканта это очень важно. Если бы я был чтецом, наверное, бардом... А для музыканта это все-таки важно, чтобы был адекватный звук инструмента, голоса, чтобы все было доступно и чтобы вас слышал нормально весь коллектив. Когда все это распадается, в одному углу слышишь одно, по сцене невозможно переместиться никуда — все сразу пропадает... В общем, как-то так бывает. Из каких-то девяностых годов впечатление было. До сих пор не понимаю: все же бегают с цифровыми пультами, а настроить ничего по-прежнему не могут. 

• — При этом, по-моему, и сам концерт был в рамках проекта «Девяностые».

— Видимо, да. Видимо, попал как раз этим краем туда.

• — Какими для вас были девяностые в творческом плане?

— Девяностые для меня  уже время застоя. Я уехал тогда заниматься сельским хозяйством и им активно занимался — я даже инструменты в сельхоззону не брал. Все, что было задумано до девяностых годов, оно как раз реализовывалось в первой половине десятилетия. Та же «Коса на камень» была давным-давно написана, да и записана тоже. Для меня они такие очень рутинные, никакие. Кое-что было, были всплески. Был альбом «Герань» неплохой, насколько я помню, там действительно как-то так случилось хорошее сочетание с поэтами, которые написали неплохие тексты Ну были какие-то события, но все это было настолько эпизодично и не фронтом... Это какие-то такие уколы. Я посчитал нужным на какое-то время вообще замолчать. Что касается внешней ситуации, социальной и так далее — она прошла настолько мимо, я так погрузился в свои эти фермерские изыскания, что я вообще не представлял, что происходит в стране, как все меняется. Может быть, что-то было бы иначе и с музыкой, если бы я как-то остался  в этом восприятии этой действительности. У меня был абсолютный информационный вакуум, я настолько редко появлялся в городе — раз в год, — что... Да и то я появлялся в семейном доме и никуда больше не выходил. То есть у меня не было ни концертов, ни встреч, ничего. Музыкально для меня это такое провальное время абсолютно, я мало что делал и в конце концов не делал ничего.

• — А сейчас насколько все изменилось?

— Сейчас поменялось в том, что у меня пропал этот зуд необходимости что-либо делать. Более спокойное отношение к тому, что я не делаю ничего.  (Смеется.) Не знаю, может быть, я сделаю так, что мы не будем какое-то время концертировать, чтобы не повторять ту же программу. Посижу, подумаю, попишу, может быть, что-то иное. С реализацией сейчас как-то не так все сложно — раздал ноты всем по сети, приехали, сыграли, все. Все упрощается в коммуникации. Просто надо понять, что делать. У меня вот очередное раздумье на тему «Что делать?». Изобретать велосипед не хочется, заниматься иронизированием по поводу музыки тоже не хочется. Пока нет идей, короче. Пока думаю, чтó, а как — уже дело десятое.

• — Вот вы говорите, что не хочется иронизировать, но вы как-то раз отмечали, что вы, наоборот, с иронией стараетесь все делать.

— Скорее к самому себе. Раньше это действительно было такая поза — я все делал в пику кому-то, это было необходимым элементом стиля: нужно было сделать не так, как принято. Это все было в нарушение правил — и это было обязательно. Сейчас я не настолько категоричен, поэтому можно какие-то компромиссы придумать, и они будут выглядеть более естественно. Я оцениваю вот тот опыт нигилизма скорее как школу для самого себя — когда ты много от чего отказываешься и во многом себя ограничиваешь, то, в общем-то, выкристаллизовывается та часть, которая должна была остаться. Ее проще для себя самого потом нащупать путем этих отсечек. Ну и потом, конечно же, благодаря этой практике выработался определенный язык и способ взаимопонимания между музыкантами. Если музыка формируется не на нотном материале, а на ощущенческом или звуковом, то мне не нужно ничего рассказывать — они все знают, что мне надо.

• — При этом вы все еще нотами пользуетесь?

— Пользуюсь, конечно. Какие-то темы прописываются, безусловно. Ритмическая основа какая-то либо форма.

• — Вообще насколько вы следите за тем, что в музыке происходит сейчас?

— Не слежу. Я не живу в каком-то вакууме, у меня есть друзья, знакомые — они периодически мне что-то подсовывают и обращают мое внимание на. Но, в общем, ничего такого, чтобы меня так трогало, как трогало в молодости, — нет. Может быть, это опять-таки свойство личного музыкального опыта. Нет такого восторженного переживания ни по какому поводу. Кое-что нахожу для себя интересное и созвучное, но это детали — то есть в целом явление не принимается. Мне, например, приятно сейчас слушать классическую музыку в хорошем исполнении. Выискиваю. У меня есть поставщик хороших исполнителей, это Максим Трефан, мой бывший пианист. Он педант в этом: для него исполнение — это все, это очень важный момент в музыке. Поэтому он мне подсовывает лучшие образцы того, что есть. Я за этим слежу и, в общем, так это иногда звучит в машине — а дома у меня и техники нет, ничего, чтобы слушать. У меня просто дорога из Москвы на ферму, иногда прослушиваю. 

• — То, что трогало в молодости, трогает сейчас?

— Нет. Ну я как-то отмечаю для себя мощность того или иного явления, то есть я могу просто уже это как-то оценивать. Но сопереживать — нет. Это, наверное, естественно. Музыка, особенно та музыка, рок того времени или авангард того же времени — исторична, она относится к определенной эпохе, и если ты не в ней находишься, то если ты в лучшем случае сопереживал, то ты можешь к этому по-доброму отнестись из будущего. Но для новых поколений, думаю, это совсем ушедшее. 

• — Не знаю, мне как раз кажется, что происходит сейчас всплеск интереса к группам того времени — «Странные игры», «Аукцыон»..

— Я-то вообще говорю не про нашу музыку. К нашей музыке у меня совсем отношение особое. Я, в общем-то, ее... (Молчание.) Лучше о ней не надо, не будем.

• — Но вы сами замечаете интерес возрастающий именно к «Отказу»?

— По-моему, он довольно ровный и какой-то такой трезвый, как мне кажется. Нет никакого бурного всплеска, нет никакого падения, он не меняется — как есть, так и есть. Есть какая-то группа людей, которым такая музыка близка. Все. Причем, кстати, это разновозрастная аудитория, что, наверное, тоже неудивительно, если подумать.

• — Если вернуться к тридцатилетию, это будет ретроспективная программа?

— Да у нас всегда программа ретроспективная, потому что мы играем вещи, которые были написаны в 86-м или 85-м даже, совсем какие-то дремучие. Будет обычный концерт, просто с более расширенной программой — не исключены еще некоторые песни, которые мы в последнее время не играем. Может быть, я кого-то из друзей-музыкантов попрошу что-нибудь спеть из своих вещей. Посмотрим, если кто-то согласится. И состав я подрасширю. Будут, наверное, бывшие наши саксофонисты, и один, и второй — и Тонковид, и Давыдов, — и Максим Трефан будет играть. Два рояля, два сакса.

• — То есть нет такого, что у вас есть какой-то период, к которому не хотелось бы обращаться?

— Нет. Есть вещи, которые, в общем-то, по статусу этого концерта надо играть, но которые я играть не хочу. В этом у меня до сих пор бодание с моими музыкантами. Некоторые из них считают, что надо играть, а я — что нет. Со мной некоторые солидарны из моего состава, большие радикалы вроде Андрея Соловьева.

• — Вы можете сказать, что это за вещи?

— Например, жутко не хочется играть «Эй!». Жутко не хочется играть «Встречное движение». «Помощника» не хочется играть. Вот из этой всей серии. Есть, кстати, вещи, которые хотелось бы сыграть, но, боюсь, мы их не осилим, уже не вспомним. Они настолько ушли в небытие, что реанимировать их практически невозможно. Я хотя дал задание всем посмотреть что-то, но сам не приступил, кстати. Честно говоря, нервничаю по этому поводу: у меня остается еще один заезд  — и все. Сейчас репетиции у меня уже заканчиваются, и будет последний прогон. На разучивание времени не останется.

• — Вот эти вещи, которые хочется вспомнить, они раннего периода?

— Ранние, да.

• — Подождите, то есть еще и с «Оперы» даже?

— Нет, с «Оперы»... С «Оперы», кстати, тоже можно было бы поиграть, но мне тогда надо вытаскивать Плавинского — я не знаю, может ли он это сделать или нет. Можно попробовать было бы с ним ради хохмы что-то сделать. Но с «Оперы» играется вещь сейчас, она регулярно на концертах появляется. Может быть, ею и ограничимся.

• — Насколько радикально вы переделываете старые песни?

— Когда как. Иногда возвращаемся к совершенно аутентичному исполнению. Чтобы было там, как на белой пластинке (одноименная с группой пластинка, вышедшая на «Мелодии» в 1989 году. — Прим. ред.).