«Tesla Boy, Pompeya и так далее — это моя ниша»: Дорн и его команда о «Randorn»

• — Есть ощущение, что у «Randorn» были проблемы с тем, как это все собирается в один альбом, будто вместо него там три разных. Один с поп-хаусом, другой с соулом и хип-хопом, третий с диско 70–80-х. Будто было три разных идеи, не смогли из них выбрать — и замешали все. И в итоге название «Randorn» пишется как «Random» — все подряд, случайно.

Иван Дорн: Так же было и на первом альбоме, там все песни тоже очень разные по стилям. Здесь же мы решили не стесняться этого, а, наоборот, подчеркнуть. Усугубить, углубить и сделать на этом акцент. Мы никогда не хотели делать чисто диско или поп-хаус, просто в каждый период времени на нас влияла какая-то музыкальная струя — и получались абсолютно разного рода песни. Первое, от чего мы отталкивались, — это то, что мы пишем для себя, а не для формата.

Роман Бестселлер: Самая сложная задача была — поселить эти песни в диске так, чтобы они друг другу не мешали, плавно перетекали, а если же и кардинально меняли настроение, то так, как бы нам этого хотелось.

Дорн: Когда в итоге все начало складываться в 16-трековый альбом, мы поняли, что он такой разноплановый, что нужно его оправдывать названием. «Случайный альбом». Поэтому: а какие претензии? У нас случайно так получилось. Кто-то спросил бы: «А почему такой … [плохой] альбом?» Ты отвечаешь: «Случайно». Или наоборот: «Как у вас вышел такой … [хороший] альбом?» А ты опять: «Случайно».

• — Но какие-то общие знаменатели все-таки есть?

Бестселлер: Если условно подчеркнуть какую-то одну изюминку, то это «культ синтезатора». Мы увлеклись разными аналоговыми синтами, я начал дергать у своих друзей-музыкантов игрушки на студию, какие-то мы купили, какие-то мне подарили. Мы нырнули в этот мир и нашли там интересные звуки.

• — Советские использовали? У вас же часто мировой контекст сочетается с советским, российским и украинским. Интересно, как это в плане звука работает.

Бестселлер: Честно говоря, я даже для альбома поехал к своим родителям в Харьков и забрал советскую драм-машину, которая называлась «Лель». Включил один раз, мы посмеялись, минут двадцать клацали, смеялись, клацали, смеялись, потом я ее сложил в кулек — и отправил папе обратно в Харьков. Она не предназначена для какой-то работы, ее даже драм-машиной назвать сложно.

• — Еще насчет звука. Тут для нашей поп-музыки ситуация вообще уникальная: вы в первую очередь ориентируетесь на собственный вкус, потом на мировые тенденции, которые до России пока не дошли, и совсем игнорируете запросы рынка. Как потом происходит столкновение с форматами, программными директорами?

Бестселлер: Я себя успокаиваю мыслью о том, что альбом выйдет уже совсем скоро, люди послушают и отметят для себя те песни, которые им понравятся. А дальше — они будут звонить и за­казывать их на радио. Эти песни найдут дорогу к редакторам через тех людей, который будут формировать мнение и рейтинги.

• — Так было с первым альбомом?

Дорн: Нет. Первая половина того альбома была нетрадиционная для нас теперешних: мы ходили, показывали треки, навязывали себя. В один прекрасный момент заколебало это просто — и мы взяли и написали «Стыцамен». А потом сказали: «А идите все в жопу, мы еще и клип на него снимем». Методом от противного мы добились желаемого. Конфликты с форматами мы решаем просто: не решаем вообще. Этих конфликтов нет. Мы ни к кому не ходим, никого не просим, кроме телеканалов, которые точно нас возьмут. Искать компромиссов с форматной … [шлюхой] мы давным-давно перестали.

• — То есть во время работы над альбомом не было ни одного человека, который бы говорил вам, что, например, «Невоспитанный» слишком экспериментальный?

(Дорн показывает пальцем на Романа.)

Бестселлер: Ну я переживал…

Дорн: Часто бывает, что Рома говорит: «Блин, как оно на радио встанет?» Или: «Не слишком ли тут грубо?» Или: «Тут не поймут». Поэтому мы, наверное, и поп-артисты. Если бы не было Ромы, все угловатости, которые есть в наших песнях, оставались бы угловатыми — и мы ушли бы в полный андеграунд. А так у нас есть синтез понятного и непонятного.

• — В «Невоспитанном» и «Танце пингвина» еще появляется неожиданная серьезность. Там, кажется, речь об индивидуализме. Раньше в поп-музыке были Шура, Оскар, Михей; люди, очень сильно от других отличающиеся. А сегодняшние поп-музыканты в целом о том, как быть как все. Мне показалось, что эти песни как раз о том, что внезапно исчез постулат: «Будь самим собой, совершай свои ошибки и не осуждай других». Это только показалось?

Дорн: Я обычно изначально поверхностно отношусь к написанию текста для песни, а потом, когда начинаю нырять в то, что написал, понимаю, что, блин, там есть и глубокие мысли, между прочим. Сначала все идет из подсознания. Я оттал­киваюсь от того, насколько одно слово будет созвучно с другим, насколько оно будет петься правильно, насколько оно будет интересно звучать внутри композиции, чтобы не было угловатостей. Потом, когда уже вырисовывается картина, я понимаю, что весь мой поверхностный подход к тексту, оказывается, принес какие-то смысловые плоды. После этого я понимаю, что это исходит из меня не специально. А те мысли, которые вы сейчас озвучили, — это скорее случайность. То есть потом, когда я песню готовую слушаю, я нахожу там уже много всего — и это в том числе. Но потом.

• — А почему тогда вообще был сделан кавер на «Скрябина»?

Дорн: Нам как-то сказали: «Ребята, че за херня, вы получаете «Лучший альбом» в премии Yuna — главной музыкальной премии нашей страны, а на альбоме нет при этом ни единой песни на украинском языке». Я после этого попытался сам сочинить на украинском — и ничего не получилось, поэтому мы обратились к старой доброй традиции каверов и выбрали одну из самых главных, культовых украинских групп, просто мы очень любим эту песню.

• — Интересно получилось: оригинал же скорее веселый, там тревожность едва уловимая, а у вас она очевидна.

Дорн: Мы глубже нырнули, согласен. За счет этой музыки. Просто внутри этой музыки улыбаться нам было уже диковато.

• — На альбоме интересный набор тем вообще: спорт, бальные танцы, телепорты, продюсеры…

Дорн: Я изначально решил — мы не будем писать ни одной песни о любви. Это оказалось дико сложно, но это было принципиальной позицией, потому что хватит уже, неужели нет других источников вдохновения в жизни? Для меня это бальные танцы. Из них я вытащил такую сюжетную картину, как «Номер 23». «Безмато» — там мы тоже хотели сказать, что не в деньгах счастье, и получилось сказать таким образом.

• — Каким образом тексты вообще пишутся? У вас самый живой русский язык в поп-музыке на данный момент; хочется понять, откуда он берется.

Дорн: Серьезно?! А Земфира?

• — Земфира более абстрактная, что ли.

Дорн: Дело в том, что Земфира для меня — по­казатель, трафарет слов. И я все время думаю, как бы так отталкиваться все время от Земфиры. И Вакарчука. Он более понятный, просто он на украинском, а мы — на русском. Я пытался мыслить словом, речью Земфиры. Видимо, вышел синтез моей природной речи и того, от чего я отталкивался.

• — Мне казалось, что это в какую-то поэтическую традицию уходит. Как, например, простота Нойза в стихи Агнии Барто упирается.

Дорн: Скажу честно, видимо, секрет в моем поверхностном отношении к тексту. Я настолько ­неправильно изначально подхожу к написанию слов, что в итоге и получается то, что вы называете живым русским языком.

• — Еще насчет текстов: песня «Мишка виновен» — это же такая шутка над Tesla Boy?

Дорн: Мы однозначно сравнивали эту песню с ними. Мы даже думали, что это будет наш ответ Tesla Boy. Я даже говорил так: мы покажем им одной песней, что можем так же и тут ничего сложного. И да, Tesla Boy, попробуй на русском!

• — При этом звучит скорее как сатира: вот этот модный синтезаторный звук, а текст чуть ли не блатной.

Дорн: Не знаю, но мне нравятся контексты, которые вы считываете. Как я говорил уже, глубина всех наших текстов и контекстов на поверхности.

• — У вас в песне «Ты всегда в плюсе» есть такой рефрен: «Я хочу, чтобы все выступали в концертном зале; в ресторане ли, баре ли, клубе ли, фестивале»…

Дорн: Это прямая речь продюсера, лирического героя песни.

• — Да, но притом это ровно обратное тому, что можно услышать в англоязычном хип-хопе и R’n’B. Там вокруг громадная конкуренция, нужно доказать, что ты есть, а остальных — нет.

Дорн: Это да.

• —И я это к тому, что нет ли ощущения такой нежеланной монополии? Раньше поп-артистов, которые играют не как все, было много, а теперь — вы один. Хотелось бы, наверное, чтобы было больше людей, с которыми можно, скажем, на одной сцене выступить?

Дорн: Я понимаю монополию как отсутствие ­конкуренции на определенном пространстве. А я всегда рисую себе конкурентов. Даже если они не близки мне по музыке, но близки мне по духу. Для меня это Tesla Boy, Pompeya, On-The-Go и так далее — это моя ниша; те, с кем бы я хотел посоперничать. Есть одно существенное но, которое меня отделяет: у меня русский язык. В этом я монополист. Как только остальные запоют на русском языке или я стану петь на английском, вы меня сразу же будете сравнивать с ними.

• — А вы запоете на английском?

Дорн: Я хочу распространяться по всему миру, но понимаю, что с русским языком это невозможно, к сожалению. Еще два года назад я убеждал ­себя в обратном, но потом начал понимать безуспешность истории и признался, что все-таки это сделаю, просто сделаю не здесь, а поеду туда и буду добиваться этого там с нуля.

• — Упомянутая «Безмато» еще так устроена, что вы всю песню пытаетесь сказать слово «…» [очень хорошо], но по цензурным причинам не можете — это такая реакция на закон о мате была?

Дорн: А когда приняли закон о мате?

­

• — Всего пару месяцев назад, по-моему.

Дорн: Нет, это до этого было. Просто мы думали о том, что дети будут слушать наши песни и лучше не материться. Держались три минуты, но на третьей я сорвался. Мы думали обойти это, не говорить так, но, блин. Видишь, как хитро мы сделали: слово звучит как раз в тот момент, когда нет музыки, так что его легко вырезать или запикать.

Бестселлер: У меня есть еще звукорежиссерская версия песни, где на этом слове построен весь припев — кроме него нет ничего. Ваня там так честно поет о том, как ему хорошо, что именно за этот припев я голосовал двумя руками.

Дорн (поет): «… [очень хорошо], мне так … [очень хорошо]! О, как мне … [очень хорошо]!». И в конце: «Так, что … [замечательно]».

• — Смотрите, что получается: вроде вы занимаетесь поп-музыкой, но даже в этом случае приходится сталкиваться с государственной машиной. Вот «Безмато» и закон о мате, а было еще выступление на «Новой волне» — вы всего-то вышли с гербами и флагами Украины, а депутат Милонов уже счел это за экстремизм и потребовал Дорна в России запретить. Как вообще существуется в такой ситуации? Ощущаете давление?

Дорн: Мы существуем максимально комфортно. Мы как бы посланники мира. Ну не усугублять же ту ситуацию, которая сложилась, — решить все можно только мирным путем. А выход с гербом на «Новой волне» — чтобы подчеркнуть свой патриотизм; сказать, что мы еще живы, и по сути дать пример патриотизма другим странам. Это не вызов был и не пиар-ход. Мы вообще там отталкивались от клипа, где я в такой же кофте с гербом, а снято это было еще до революции. Мы уехали в Лос-Анджелес снимать клип, сняли, вернулись — и все случилось.

• — Были после «Новой волны» какие-то проблемы с концертами?

Дорн: Пока концертов не было. Нам пока не с чем. Мы не хотим ехать в пятый раз с одной и той же программой. Новая появилась только сейчас, мы с ней еще не сыгрались. Где-то в феврале начнем ездить, тогда и посмотрим. Мне кажется, что палок в колеса будет достаточно: все-таки, мы «друзья хунты»!

• — На какое-то творческое состояние, на песни это никак не влияет?

Дорн: Абсолютно никак.

• — То есть вы работаете, как работали?

Дорн: Точно было сложно. Подходить к процессу записи и сочинения альбома в тот момент, когда у тебя во дворе стреляют… Ну не во дворе, я про события на Майдане. А ты в это время едешь записывать альбом, какую-нибудь веселую песню типа «Номер 23». Это очень весомый диссонанс, который мешал сосредоточиться. Это и то в том числе, почему мы задержались с альбомом. Тем не менее ни в одной песне тема политики не затрагивается.

Бестселлер: Есть разве что тематика настроения, тревожного состояния. Само ожидание чего-то страшнее, чем событие. 

Этот материал был опубликован в журнале «Афиша» №21 (381) с 17 по 30 ноября 2014 года.