«Телкам очень сложно»: Сергей Шнуров о мате, власти, роке, женщинах и смерти

• — Ты поешь в последнем хите: «Что же с нами такое сталось». Так что с вами сталось?

— С нами ничего не сталось, к сожалению. Как показывает практика.

• — «Ленинград» почти 20 лет существует — вы уже явно не молодежь, но вроде еще и не легенда. Или легенда?

— Да не, уже легенда, к бабке не ходи.

• — Вообще, я видел несколько ваших концертов за последнее время — вы стали невероятно профессиональным коллективом.

— Я думаю, что в России мы лучшие.

• — При этом ты мне недавно говорил, что ты король корпоративов. А тебя они не … [утомляют]? Нет ли ощущения, что приходится быть таким клоуном для менеджеров?

— Слушай, менеджеров нет, а клоунов вообще очень мало в стране. До … [много] юмористов, а скоморохов нет вообще. Нет таких дурачков, в хорошем смысле этого слова. Поэтому как это может надоесть? Никак. Если мне надоест, то ни одного не останется тут скомороха — останутся юмористы, … [блин], и депутаты. И какие-то невнятные хипстеры, которые очень хотят что-то сыграть, но не знают что. Никакого месседжа они не могут послать, они все время поют междометиями: о-у-а-у, никакого посыла. О чем это — непонятно. Понятно, что ребята очень стараются.

• — Ну а тебе только скоморохом хочется быть? Раньше же у вас и серьезные песни были, «Мне бы в небо», например, да и альбом «Хлеб» почти целиком из них состоит. Эту тему не хочется продолжить?

— Абсолютно нет. Собственно говоря, понимание своего места в мире у меня произошло не так уж давно, когда у Сорокина начала появляться тема нового средневековья. Я понимаю, что все остальное, кроме площадного искусства, — это, сука, наносная … [ерунда], особенно в России. Все это от ума. «Мне бы в небо» я сейчас исполнять не люблю, потому что та эмоция, которую несет эта композиция, мне неблизка сейчас абсолютно. Я бы такое не хотел слушать. Погрустить о том, что все не так, ребята, — это уже общее место. А скоморошество — это метод, проверенный веками, та банальность, которая работает. На … все остальное? Если тебе нужно разрубить дрова — возьми топор.

• — Скоморохи ведь часто на Руси плохо заканчивали. Вспомнить хотя бы героя фильма «Андрей Рублев». Ты не опасаешься властей в этом смысле?

— Да нет, почему, опасаюсь. Но дело в том, что в России любой более или менее значимый художник подвергался гонениям. Это нормально, это, … [блин], издержки профессии.

• — А были реальные конфликтные эпизоды?

— Конечно, были, но рассказывать я про них не буду. Зачем это нужно? Эти эпизоды касаются меня и кое-кого еще. А общественность пускай живет в своих представлениях о жизни.

• — Ты же иногда даже критикуешь законы, которые принимаются нашими депутатами.

— Нет, я их не критикую, это невозможно. Идиотизм не поддается критике, потому что в нем нет логики. Если ты пытаешься логическим аппаратом взломать абсолютно алогичную … [чушь], ты этого сделать не можешь. Критиковать — это глупо, это не тот путь.

• — Ну а тебе как сочинителю не стало сложнее из-за них жить в стране?

— Абсолютно нет. Смотри, что такое творчество? Это та искра, которая пробегает между ручкой и бумажкой. Это запретить невозможно, на это повлиять даже невозможно. Какая атмосфера в стране — … [неважно], на этот процесс сил воздействовать нет. Вот это творчество. Все остальное — выступления, концерты, записи — это уже последствие того, что ты уже сделал. Творчество уже произошло. Помешать писать песни или придумывать музыку мне атмосфера не может. Просто потому, что руки их туда не дотянутся.

• — А как ты думаешь, надолго это все? Весь абсурд и идиотизм.

— В самой главной книжке ведь написано: и это пройдет.

• — А когда пройдет? При нашей жизни?

— Вообще, в принципе это надолго, этот период только начинается. Но опять же — сколько мы собрались с тобой жить? Я же уже пел, что не стоит загадывать, кто здесь кого переживет. Но я не думаю так: эта система нелогична, она крутится непонятно как, существует за счет магии. А как говорит нам история — наука магию побеждает. Эти же все законы непонятно о чем. Может быть, они создаются, для того чтобы людям типа меня расшатывать нервы. Чтобы я начинал метаться и говорить: … [черт], … [черт], … [черт], какая … [ерунда], что происходит. Может, ради этого. Может, ради того, чтобы народ оторопел и сказал: «Ни … себе, они … [с ума сошли]». А может быть, это опять же алогичная какая-то вещь.

• — Был ведь у нас еще один скоморох — Сергей Михалок. Вы даже в чем-то похожи были, как утверждал Артемий Троицкий в свое время. Но как разошлись ваши пути! Раньше он из себя дурачка провинциального изображал, а теперь бросил пить, накачался и стал исполнять такие протестные пролетарские зонги. При этом популярности и тебе хватает, и ему.

— Ну адресат музыки «Ляписа Трубецкого» — это люди от 18 до 22. Мне это неинтересно вообще. Я вообще не люблю лозунги. Лозунги — это самое … [плохое], что может быть в искусстве. Плакатность — она, наверное, хороша, но мне кажется, что любая пропаганда — это пропаганда. И Михалок занимается пропагандой.

• — А чем занимаешься ты?

— Я не пропагандирую. У меня нет повелительного наклонения ни в одной песне. У меня нет призывов. У меня нет противостояния, … [блин], добра и зла. У меня нет черного и белого абсолютно. У меня картинка такая, … [не] пойми какая.

• — Слушай, а откуда у тебя вдруг взялось так много женской лирики. Это же твоего авторства все эти песни?

— Бесспорно, моего. Эти песни родились, оттого что другая женская лирика, на мой взгляд, не давала той проблематики, которая существует сейчас у телок. Телкам очень сложно, да. Они буквально живут в костюмах. Они себе … [делают] силиконовые губы. Они буквально аватары уже. То, что происходит в их душе или в мозгу, никто не описывает. Все пишут те же самые песенки про любовь: ты ушел, … [блин], а я не пришла. А ситуация изменилась — мы живем с аватарами. И эти песни вот оттуда: какие разговоры происходят в моем представлении в раздевалке фитнес-клубов. Это что-то новое, то, чего не было.

• — А почему вещизм такой? «Сумка», потом «Платье»… Про туфли тоже будет?

— В общем, лубутены у нас тоже есть, да. Бесспорно, эта тема исчерпаема. Но как у того же А.С.Пушкина в «Евгении Онегине» — там про бренды довольно много есть. И вот сейчас период — нужно мне написать про бренды, я написал про бренды. Но это не значит, что я теперь всю жизнь буду писать про эти бренды. Пару глав обязательно нужно посвятить. Потому что это сильно, это много, это сейчас важно. Это сейчас буквально главное.

• — Ты прям как-то это наблюдаешь вокруг себя?

• — Ты же при этом счастливый семейный человек. Но в песнях это как-то не отражается.

— Ну почему — вот «Лютик» тебе, пожалуйста, целиком про любовь.

• — Но все равно у тебя не слишком положительные женские образы — они все время несчастные, фрустрированные, консюмеризмом измученные…

— Все песни, написанные мной — ну большинство, — они про сильных телок, не про слабых. Про то, что она вообще управляет этим процессом. У нее какая-то своя магия, возникающая с помощью «Ива Сен-Лорана». Раньше вудуисты делали куриными лапками какие-то движения и пассы, а теперь для того, чтобы расстаться с мужчиной, нужно пойти купить платье, это магический жест.

• — А ты сразу решил, что женский вокал нужен, когда такие песни стали писаться?

— Да не, у нас была же женщина вообще всегда в коллективе, которая пела на сцене. Света Колибаба, потом была Девятый Вал, потом Наташа Павлова, потом Коган. Целая вереница телок прошла через группу «Ленинград». Просто дело в том, что немногие ходили на ранние концерты и представляют себе, что такое был «Ленинград» в 2004 году. А телка была всегда. Потом, когда я в 2010-м заново группу собирал, я понимал, что либо мы станем как Eagles и будем бесконечно играть «WWW», либо нужно что-то кардинально новое, причем в рамках того же самого. Собственно говоря, от этого и появилась поющая телка, совсем иной мир.

• — Кажется, что ты еще пишешь такие песни, которые советскую эстраду подразумевают.

— Напрямую. Мы же, собственно говоря, находимся в традиции. Другой традиции у нас нет. Мы не делаем вид, что мы, … [блин], родились в Англии, мы не делаем вид, что мы американцы, мы не представляем себя французами. У нас такая традиция. У нас свой Элвис Пресли — это ­Аркадий Северный, и никуда ты от этого не денешься. Вернее, даже скорее Чак Берри. Все остальное — наивность и глупость, которая присутствует всегда в советском роке и в русском. Кажется, что чем будет иностраннее, тем будет лучше. Неправда. Другой культуры популярной песни у нас нет. Русский рок — это вообще была тупиковая ветвь развития.

• — Однако же вы выступаете на главном фестивале русского рока, на «Нашествии».

— А что нам было делать? У нас, к сожалению, небогатый выбор фестивалей. Где бы мы еще могли показать себя во всей красе?

• — Тем не менее публика же адекватно вас там воспринимает, даже более чем адекватно. Но при этом в контексте тех, кого ты называешь вторичными музыкантами.

— Ну не особенно вторичными. Мы тоже не первичные. Мы просто с разных полок.

• — Разница в том, что вы все понимаете про себя, а они все время что-то изображают.

— Ну да. Нет самокритичной оценки. Никто сам себе не говорит, что ты живешь в этой реальности. Собственно говоря, для мировой культуры ты незначимая величина вообще. Это какая-то местечковая … [ерунда].

• — Ты все-таки не ответил насчет мата: что вы с этим будете делать? Реально будете петь «все по пенису и до фаллоса»?

— Ну песня-то как раз про невозможность этого пути. Это не звучит, это не работает. Это смешно. Таких песен написать десять нельзя. Она одна, и она про это. Про то, что это невозможно.

• — Запретить это невозможно?

— Не, запретить возможно. Запретить возможно все. Невозможно писать песни в таком формате. Вот я художник, у меня была палитра, была там красная краска. Потом мне сказали: красная краска плохая, не пользуйся ею. Давай … [делай] те же самые картины, закат, только без красной краски. Но я же не думаю, что красная краска плохая. Я художник, я пользуюсь всей палитрой. И собираюсь писать точно так же песни.

• — А как ты вообще фильтруешь всю повестку дня чудовищную, которая окружает со всех сторон? Украина, законы, какие-то суды постоянные, идиотские запреты… Как ты через себя это пропускаешь?

— … [Кошмар] — он вообще всегда. … [Кошмар] — это сопровождение жизни, ощущение того, что жизнь — это не летнее приключение с какими-то друзьями, поющими под гитару. У меня все равно есть ощущение близящегося конца, и для этого мне законы, … [блин], не нужны.

• — В смысле — ощущение конца?

— Ну человек же смертен.

• — А я думал, ты про всеобщий конец.

— Слушай, ну всеобщий конец, не всеобщий — это уже … [все равно]. Вот почему все так переживают по поводу конца света? У каждого свой конец света, и он точно наступит.

• — И вся эта ситуация — это частности по сравнению с ним?

— Ну а что ситуация? Можно сидеть переживать, охать, крехать, говорить: ой … [блин], … [кошмар]. Ну, … [кошмар], да. Но охать — это ничего тебе не дает.

• — А что нужно делать?

— Я пытаюсь делать самую … [лучшую], … [блин], группу в мире. Все. Если я ее сделаю — будет всем … [хорошо]. А высказываться, не обладая всей полнотой информации, — это идиотизм. Сейчас время высказываний и комментариев. Ну … [надоели] вы уже, … [блин]. Мне неинтересно мнение Маши, … [блин], Пупкиной, сука, по поводу Крыма. У нее оно есть, она обязательно его выскажет у меня где-нибудь, … [блин], в инстаграме. Хотя она знает ровно то же самое, что и я, из газет. То бишь полной информации нет. У меня нет своей разведки, … [блин], я не общался с президентом Обамой, … [блин], по прямой линии.

• — Ладно, давай о музыке. Я так понял, инди-группы наши тебя не убеждают. А кто-нибудь убеждает?

— Ну я послушал, как его, Макса Коржа — вполне себе ничего, очень музыкально. Совсем такое что-то наивно-детское, но при этом с музыкой там все в порядке. Но я не то чтобы русских, я даже и иностранцев не особо слушаю. Послушал вот последний альбом Die Antwoord, и мне он не показался. Дело в том, что музыка сама по себе сейчас не несет такой силы, как 10 лет назад. Не говоря уж про двадцать. Поэтому следить за этим бесполезно. Это как интересоваться новыми мультфильмами. Если ты снимаешь свои мультики, тут два выхода — либо ты собираешь информацию про всех, либо ты абсолютно закрыт. Я вот выбираю второй путь.

• — Вы же сейчас вообще перешли в режим такой ютьюб-группы. Каждую неделю по клипу выкладываете. Вы альбомы вообще не планируете выпускать?

— Я думаю, что осенью мы должны выпустить альбом, я уже примерно себе представляю, что это такое будет. Альбом — это такое высказывание. Что-то большее, чем мифическая необходимость выпустить альбом, должно тобою двинуть. А ютьюб… Ну да, в последнее время много выложили. Для того чтобы народ, приходящий на концерт, знал слова песен.

• — Парадоксальным образом вы стали значимыми в международном масштабе. Судя по комментам в ютьюбе, у вас большое количество иностранных поклонников и вас офигенно принимают в Восточной Европе. Я видел ваш концерт на фестивале Sziget в Будапеште, это просто удивительно.

— Дело в том, что мы русские и этого не стесняемся. Мы те самые дикие … [охреневшие] русские мужики с непонятной, без пяти минут силиконовой русской бабой.

• — Кстати, можно же было бы ее резиновую куклу продавать в качестве мерчендайза.

— Я предлагал продавать ее трусы. Хотя сейчас, когда запретили, имеет смысл кружевные трусы продавать с логотипом «Ленинграда». Я, наверное, сделаю такое.