«Мы про поиск выхода, а не про его отсутствие»: «Спасибо» о первом альбоме

Я готов согласиться с тем, что это альбом о потерянности. То есть даже не о потерянности, а, как бы это сказать… Для нас название альбома правда очень важно: вот у тебя такой дикий сумбур в башке, дикий сумбур вокруг, и это такая попытка прийти от сомнений к чему-то адекватному. Но и не быть твердолобым в духе «Крым наш» и все такое. Более-менее сомневаться, не превращаться в порожняк. Я считаю, ни в чем нельзя быть уверенным. Даже если говорить про музыку: если ты так уверен, что какая-то группа играет говно, что делать с человеком, которого от их песен так прет, что он просто умирает? Но есть некая тонкая грань между сомнениями и неуверенностью в себе. Важно, чтобы сомнения не превращались в апатию и страх. В общем, у того же «Труда» есть песня «Я не боюсь» — там все про это хорошо сказано.

Что касается всех цитат и вставок — ну, они помогают понять, какой-то заряд смысловой создать. Ты же все равно варишься в культурном пространстве, что-то постоянно смотришь, слушаешь — и нам хотелось как-то это использовать, чтобы яснее высказать свой посыл.

Как правило, все рождалось из джемов — потому и песни такие длинные. Хотя иногда они такие длинные из-за большого количества текста. Были даже случаи, что мы делали песни длиннее, продолжали играть, потому что уж очень много слов было, не влезали. Но я не считаю, что это плохо и не боюсь синдрома рассеянного внимания. Я бы их еще даже и подлиннее сделал, потому что это затягивает. Есть в этом какой-то психодел.

Рахман: Все говорят, что мы играет постпанк. А я считаю, что это экзистенциальный шугейз! Шутка. На самом деле, я ни с чем из этого не согласен.

Постпанк — это очень примитивная музыка из двух нот. У нас все-таки посложнее.

Чеснов: А мне кажется, что дело в настроении. Постпанк — очень депрессивная музыка. У нас, на первый взгляд, тоже невеселая, но на самом деле… Расел изначально хотел назвать альбом «От сомнений». И это важно. Мы в целом более оптимистично настроены, чем постпанк обычно. Мы про поиск выхода, а не про его отсутствие.

Рахман: У нас точно было желание не играть, как Motorama, у которых каждая песня похожа на предыдущую и следующую. Я при этом признаю, что у нас что-то общее есть, и песни их нам нравятся, и на концертах все вообще у них отлично, но на альбомах — пятая песня начинается, и ты думаешь: да ладно, опять то же самое?! Наверное, это стильно, но нам хотелось быть подальше от стиля и поближе к содержательности. Ты же все равно постоянно используешь разные эмоции. Едешь в метро и думаешь — черт, как все хреново. Выходишь на улицу, там солнце светит, и все хорошо. И про это, и про то можно написать песню.

Как все получилось

Рахман: Мы с нашим гитаристом Димой с детства дружим, в школе вместе учились и еще в старших классах задумали что-то делать вместе. Сначала было вообще что-то странное — речитативы, вдохновленные Дельфином, в сопровождении какого-то нойза; зато мы сразу поняли, как и почему это будет называться (хотя почему, не скажу, это личное). Потом нашли барабанщика, стали играть втроем. Сначала с голосом; собственно, последняя песня на альбоме, «Все зря», родилась на первой же репетиции. Но я дико стеснялся, вообще не мог петь при чуваках, поэтому мы решили забить и просто играть инструменталы. Так и писали первую EP, и даже на концертах так поначалу играли — нам еще потом сообщения сыпались: что это у вас за голос на записях, вы же построк-группа! Но я сразу держал в голове, что там должны быть слова и мелодии. И когда купил себе старенький макбук, решил в Garage Band голос прописать — просто чтобы показать, как это может звучать. В процессе понял, что ревер — очень хороший эффект: когда его накладываешь, голос не настолько противно звучит. Ну я навалил его туда, показал чувакам первый трек, всем очень понравилось; правда, они сказали, что ни одного слова не поняли. Я ответил: не так страшно, кому надо — прочитает и поймет. И раз уж эта песня зашла, доделал для первой EP остальные тоже с голосом.

Мы сначала думали, что надо за границу ехать записываться. Нам нравится много русских групп — «Труд», Sonic Death, «Море облаков», — и они все пишутся дома, но по звуку они нам совсем не близки. Нам все-таки хотелось сочных барабанов в духе The Sign of Four, а у этих у всех мясо. Но на заграницу в любом случае не было денег — а записать все хотелось круто.

В итоге мы писались с Васей Бейлиным из студии Ypsilon. Он нам показал удивительный старый дом, в самом центре, на «Баррикадной», где огромные комнаты и куча микрофонов.

Рахман: Прежде чем приступить к записи, мы месяца два обсуждали, как и что делать, — он как раз в это время делал альбом Lucidvox, мы иногда заходили к ним студию и офигевали от того, насколько у него профессиональный подход. Вплоть до того, что он на один миллиметр двигает отражающую стенку, и звук действительно меняется в лучшую сторону. И Вася спрашивает: мол, чего хотите? Я ему скинул референсов: те же The Sign of Four, Thee Oh Sees, Unknown Mortal Orchestra, Tame Impala… Он отвечает: ну, если найдете 100 тысяч долларов за два дня, купим пульт, как у Tame Impala, и все будет круто. А если не найдете — извините. А если хочешь лоуфая — приезжай ко мне в студию на Никитской. Я приехал. Снаружи это выглядит вообще как заброшенное здание. Внутри нужно перейти по деревянному мостику, подняться по раздолбанной лестнице, зато потом — огромные парадные трехметровые двери, а за ними — отличная студия. И все прошло просто идеально. Хотя сначала, честно говоря, мы думали писаться у Корнея Капуса на Xuman Records, потому что, вообще-то, по звуку в России лучше всех группы, музыка которых нам не очень-то нравится, — ну там, Pompeya, On-The-Go… Но у Капуса в итоге дороговато оказалось. А потом выяснилось, что мы писались там же, где On-The-Go делали первый альбом.

О публике

Чеснов: Что касается амбиций — главное, чтобы люди не дрались на концертах.

Рахман: Да, как-то был случай, когда мы играли в China-Town-Café часа в три ночи, и пришли какие-то байкеры (к нам вообще приходят иногда брутальные ребята). До этого все толкались, но мяса не было. А тут все расползлись по сторонам, а в центре остались два мужика, и они чуть ли не убить друг друга пытаются. Пришлось остановить концерт и сказать, что так дело не пойдет.

Чеснов: Вообще, в Москве так много всего, что, как ни странно, меньше людей, заинтересованных в чем-то новом. Даже в Питере с этим попроще — там по-другому встречают. А уж как мы играли в Волжском… Причем сначала-то расстроились — их «Марксбар» даже клубом в полном смысле слова трудно назвать, полный DIY. Но атмосфера была потрясающая. Впечатление складывалось такое, будто люди 500 лет ждали нашего концерта — хотя многие из них, я уверен, о такой группе в первый раз в жизни услышали.

Рахман: В самом конце, когда уже все песни закончились, а мы не могли наиграться, все просто всем залом горланили наизусть песни Pixies.

О культурных связях

Рахман: Я очень чувствую родство с русской музыкой, потому что я ее люблю, причем самую разную. И «Колибри», и «Аукцыон», и лирические песни «ДДТ», и Вертинского. На альбоме есть песни, которые напрямую связаны с Окуджавой.

Чеснов: А я, когда впервые Ника Ефремова услышал, подумал, что чувак с точки зрения идей на нас очень похож — просто у него совсем другие корни.

Рахман: Не буду скрывать: когда «Труд» появились, они зацепили сразу. Круто, четко, на русском, идешь, слушаешь, наблюдаешь мир вокруг и думаешь — блин, так это же про меня! А потом «Море облаков» из этого сделали уже такой спектакль: у них музыка заигрывает с текстом, песни обернуты в какие-то душевные и добрые мелодические одежды, но параллельно происходит некий психодел, изменение состояния сознания.

Чеснов: Еще мы все обожаем краутрок. Вот у Can тоже очень разные песни — зацикленный ритм позволяет в них полностью погружаться, при этом они его по ходу песни зачастую все время меняют, но сохраняют интенсивность и органичность. Мы хотели бы чего-то такого же добиться.

Рахман: Мы как-то читали у вас интервью с Sonic Death, ну вот это — «мы ненавидим группу «Труд», все дела. Вот это, мне кажется, очень питерская история: мол, мы такие расхлябанные, у нас так весело, нам настолько на всех насрать… В Питере вообще спокойно себя чувствуешь и действительно задаешься вопросом, а почему бы всю жизнь не угорать. И гаражный рок там куда более сумасшедший, чем в Москве. Хотя самые крутые группы, мне кажется, вообще в других городах. В Мурманске, например, дикий совершенно хардкор — так, как там, нигде не рубятся. Во Владивостоке невероятно крутой шугейз. А Москва — Москва как раз про группу «Труд», про Lucidvox, про нас… Здесь все немножко нервно. Все в себя смотрят. Когда приходишь на концерт, скажем, Harajiev Smokes Virginia, кажется, что им вообще на все наплевать, а потому нет никаких ограничений. А когда приходишь на «Труд» или Lucidvox, видно, как у людей какой-то нерв в глазах горит, как они реально переживают — причем не из-за того, как их воспримут, а из-за честности собственного высказывания. Вот мы во многом из этой истории, мне кажется.