Музыканты «Аукцыона» о 30-летии группы, костюмах, доме на колесах и Федорове

«Мы с Леней вместе учились в Политехническом институте. У них с Витей (Бондариком, басистом «Аукцыона», см. ниже. — Прим. ред.) уже была группа — обычное дело для подростков в те времена. Я умел бренчать на гитаре как все — знают три аккорда и уже считают, что умеют играть. Потом выяснилось, что гитаристов много, а клавишников нет вообще. А надо было играть 2–3 ноты. Ну и я начал издавать эти ноты.

В рок-клуб мы вступили, потому что раньше выступать просто так было нельзя. Можно было договориться, чтобы тебя пригласили поиграть на танцах, и исполнять там строго залитованный (прошедший предварительную цензуру. — Прим. ред.) репертуар официально одобренных групп. А членство в рок-клубе давало возможность играть свое собственное и участвовать в каких-то концертах, а не просто петь на собраниях самодеятельной песни. Это было по тем временам совсем не мало. В свою очередь, рок-клубу нужно было, чтобы все социально активные были под боком, на виду, а не расползались по своим норам, — вступивших в рок-клуб было легче контролировать. Вступали так: мы оставили заявку, и пришла комиссия. В ее состав входила и номенклатура, и музыканты. Мы им сыграли какие-то свои песни, за что-то нас похвалили, за что-то пожурили — и приняли, выдали членские билеты.

Конечно, денег в те времена за концерты почти никогда не давали. Что-то где-то левыми путями можно было выторговать, но и только. Все всё время пытались пробить какие-то филармонические ставки. А мы назывались «артисты нетарифицированные»: такие официально могли получить 1 рубль 20 копеек за одно отделение концерта на человека, соответственно, 2 рубля 40 копеек — за два отделения, ну и еще приплюсовывалась какая-то ставка за генеральную репетицию. В общем, больше трех рублей получить было невозможно. Концертов было мало, так что музыкой заработать себе на жизнь могли только музыканты симфонических оркестров при театрах, а все остальные должны были еще где-то работать. Я, например, Политех так и не закончил, а закончил режиссуру в Институте культуры, и у меня был свой маленький театр. 

Народ в то время был очень любознательный. До 1988 года на афише даже не надо было писать, какая группа выступает. «Играет группа Ленинградского рок-клуба» — и все, люди в три слоя в зал набивались. Однажды мы приехали в Баку. Там вообще просто объявили — «Артисты из Ленинграда». И вечером весь город пришел на них, на артистов этих, посмотреть. В первом ряду — прямо как у Райкина: завсклад сидит, директор магазина сидит, сзади товаровэд сидит, уважаемые люди, все в папахах, в золоте, в бриллиантах — и не знают, бедные, куда они попали. Ждали артистов из самого Ленинграда, а тут такое — и Веселкин, прыгающий по головам. Понятно, что все были в некотором шоке. А в Краснодаре, помню, город был разделен на две враждующие группировки: за новую музыку и против. И серьезно настроены были обе эти группы — казаки, буйная кровь: и шашки у них были, и нагайки, и стенка на стенку ходили. Нас с концерта на всякий случай вывели под охраной, посадили в автобус и даже сопровождали некоторое время на машинах.

Поначалу с зарубежными гастролями были проблемы — нам месяцами делали документы, теряли какие-то бумаги, на комсомольских собраниях на наших работах долго думали, достойны ли мы представлять нашу страну за рубежом. А потом вдруг стали выпускать легко, вошли во вкус — с нами ведь всегда два-три сопровождающих было: кто-то из спецслужб, комсомольский начальник и какая-нибудь любовница комсомольского начальника  — и им тоже очень-очень хотелось за границу. Поэтому была даже обратная ситуация: комсорг на работе отпускать меня не хотел, но на него поднажали сверху, сказали «ай-ай-ай», и, брызгая слюной, он характеристику мне подписал.

На гастролях было очень хорошо, нас здорово принимали. Никаких шалманов и мрачных клубов, как в фильме «Брат-2», не было. Во Франции, например, всю поездку освещал второй канал французского телевидения, мы выступали в Бурже вместе со Стиви Уандером. А в Ганновере нам однажды сказали: «Знаете, позавчера в этом зале играли Pink Floyd, так вот народу было поменьше». Из таких поездок мы привозили за месяц 30–60 марок. На них можно было прожить полгода-год — тогда цены были другие совсем, пенсия была полтора доллара.

Я не привязываюсь ко времени. Мне всегда было интересно, но сейчас, наверное, лучше — не приходится бороться со звуком, играть на дровах, которые были 10–30 лет назад. А тексты мои изменились ровно так же, как изменился я. В 20 лет и на 30-летних смотришь как на каких-то закостенелых стариков, а тут 30 лет только сцену топчешь — какие-то страшные цифры.

Пишем мы с Леней так: в 70–80 процентах случаев он придумывает музыку, я пытаюсь на эту музыку найти слова, как будто либретто пишу. В остальных случаях ему удается найти музыку к уже готовым текстам. Главный у нас, конечно же, Леня — он же все это придумывает. Так что он и решает, куда идет каждая новая песня — в группу, для него или для других его проектов. И ревновать тут глупо. У Лени такое количество песен, которые никогда бы не зазвучали в «Аукцыоне», а в сольниках или в других проектах они живут прекрасно». 

«Вся моя жизнь случайна и спонтанна, но все эти случайности и спонтанности сыграли в моей жизни положительную роль. В 1980-м я познакомился с Витей Бондариком (будущим басистом «Аукцыона», см. ниже. — Прим. ред.), потому что он ухаживал за моей сестрой. Витя познакомил сестру с Леней Федоровым, и он стал бывать у нас дома. В то время я уже сочинял стихи, Леня уже писал песни. Группа наша называлась «Фаэтон», играли хард-рок, блюз, а репетировали в подростковом клубе «Ленинградец». Там же играл иногда «Аквариум», они предложили нам вступить в рок-клуб, что мы и сделали 14 мая 1983 года.

В те времена я вел дискотеки в ДК Первой пятилетки и выезжал с ними в ближайший пригород. И работал, и отдыхал: ставил пластинку и выходил в зал танцевать вместе со всеми. Музыку крутил припопсованную — ABBA, Ottawan, итальянцев, но иногда эпатировал народ: поет какой-нибудь Челентано, и тут раз — «Зоопарк». Люди же в основном не знали, что такое есть на белом свете. Недовольных было много, но и довольных немало. Еще я работал киномехаником в кинотеатрах «Современник» и «Титан». Вся эта моя деятельность обеспечивала близость к некоторой аппаратуре, к динамикам и добавляла мне веса. Некоторое количество этого богатства я ради группы умыкал, что было, конечно, грешно и некрасиво.

Сразу после вступления в рок-клуб от нас ушли вокалист, барабанщик и басист. Им показалось, что все это неинтересно. Но мы не расстроились и стали делать альбом под названием «Вернись в Сорренто». За два года мы нашли музыкантов, вокалиста Рогожина, Кирилла Миллера, который помогал нам с художествами. А потом Леня предложил мне выйти на сцену и пропеть, прокричать, провопить несколько фраз. Я это сделал, и Леня сказал: «Все, теперь будешь на сцене».

Первый наш выездной концерт был на фестиваль в Выборг. Тогда выступить в Выборге было все равно что выступить в Лондоне или в Нью-Йорке — это приграничный город, на фестиваль приезжало много финнов, и вообще была какая-то несоветская атмосфера. Все приезжали на заказных машинах и автобусах, и только мы со всем оборудованием тряслись в электричке. Мы играли в ресторане, пьяные финны выдергивали нам провода, нам заплатили какие-то деньги, директор купил на них два ящика водки, все напились, нас выперли из гостиницы. С нами тогда был Сережа Рогожин, он был очень нежный и обалдел от всего происходящего.

У нас тогда уже сформировался какой-то круг поклонников: знакомые, приятели, собутыльники. Сарафанное радио работало очень неплохо. Однажды я слышал у «Сайгона», как один человек другому говорил: «Я был вчера на концерте какой-то группы, просто что-то невероятное, вообще такого не видел никогда, у них есть совершенно сумасшедший человек, Гаркушей зовут». В общем, слух пошел. А мы давали джазу: старались, придумывали, делали программу, костюмы.

Бывали, конечно, случаи непонимания: и свет нам вырубали во время концерта, и провода перерезали. Бывали и нелепые случаи. В каком-то ДК происходило действие в двух частях: в первой заслуженный борец за трезвый образ жизни, профессор Углов,  читал лекцию о вреде алкоголизма, а во второй части выступал «Аукцыон». Комсомольских работников был полный зал, и вопросов к организаторам у них оказалось очень много. Смешное и хорошее это было время. А главное — люди были намного добрее, чем сейчас. Материальная сторона была не так уж важна — все получали 90–120 рублей на своих работах, и это как-то людей уравнивало, все были на одной волне.

У нас всегда была вольность, импровизация — что в музыкальной части, что в танцевальной. И не было никакой внутренней конкуренции, все делали одно дело, поэтому и продержались столько лет. Например, вот были мы с Веселкиным — два шоумена, но каждый играл свою роль. Просто обозначались какие-то моменты: мол, Володя, ты выходишь на этой песне, на этой и на вот этой, на каждой не надо, а ты, Олег, тоже иногда отдыхай. Так мы с ним поддерживали градус театрализованности.

С Володей, к сожалению, неприятная вещь произошла. Он не пил до 30 лет, а потом запил, стал бузить, кровь на сцене пошла… Мы ему довольно мягко сказали, чтобы вел себя потише. Но он ушел, захотел сделать сольный проект. В конце концов все окончилось трагически — в Москве ему трамвай отрезал ногу. Как-то раз я встречался с ним на одной передаче, и он, скажем так, стал совсем другим человеком. Причем на самом деле он очень хороший, добрый, талантливый, но алкоголь и иже с ним — это плохо все и грустно. У меня тоже был период, когда я сильно пил, и вся группа была недовольна моим поведением, даже пытались меня уйти. Но бог миловал, произошло чудо, я завязал и не пью уже 18 лет, чему искренне рад. Вообще, жизнь есть жизнь — были люди, которые ушли от нас и не особо проявляются. Но есть те, которых очень не хватает: в 2005-м умер наш перкуссионист, Паша Литвинов. Первое время, когда его не стало, я все время по привычке оборачивался на концертах назад, туда, где он сидел, — очень странное ощущение.

Успех нашей заграничной гастрольной деятельности в том, что «Аукцыон» — энергетически самый лучший коллектив, который у нас в стране когда-либо был и есть. И наша энергетика — она и в Австрии энергетика. Мы драйвовые, поэтому публика нас везде и всегда принимала очень здорово. А тексты для западной публики не имеют вообще никакого значения. Вот Марк Рибо, когда мы записывались в Америке, сказал: «Я не знаю, о чем вы поете, но точно знаю, что Федоров — сердце «Аукцыона», а Гаркуша — его душа». Хотя был случай: одна немка Таня так хотела понять наши песни, что выучила русский язык.

Всему свое время. Вначале была буффонада, грим, декорации и играть-то особенно не умели, а получалось все за счет драйва. А сейчас эксцентрика отошла на второй план. На шестом десятке малюкать себе лицо и одеваться, как клоуны, —  это уже неправильно. Конечно, у меня есть сценический образ, и я его придерживаюсь, но без перегибов.

Большинство коллективов распадается из-за материальных и творческих споров. У нас тридцать лет таких споров не возникало, поэтому мы и сохранились. У каждого из нас есть еще какие-то проекты, и это здорово. Я, например, сейчас собираю деньги на арт-центр «Гаркундель». Хочу сделать там музей рок-н-ролла, концертный зал, хочу, чтобы ко мне приходили разные музыканты, болтали бы, чай пили, хочу помогать талантливым группам. А их не так много. В основном все хотят ничего не делать и получать большие деньги. В наше время было не так. Нужно было немыслимыми способами добывать все, от струн и медиаторов до помещений, договариваться через третьи-пятые-десятые руки. Зато песни писались такие душевные, так было кайфово!»

«Если я ничего не путаю, я появился в «Аукцыоне» в 1986 году. Я уже играл в группах «Пчелы и геликоптер», «Время любить», еще где-то, и вот мой приятель Игорь Чередник, на тот момент барабанщик «Аукцыона», позвал меня к ним на репетицию. И я остался. Веселкина тогда еще не было, но мы и без него отлично веселились. Без всякой специальной режиссуры — каждый сам придумывал свой образ и манеру поведения на сцене. У меня был пиджак, найденный на свалке, кепка и грим синего цвета.

В то время я был пожарным. Людей из горящих зданий мне выносить не пришлось, но в тушении пожаров участвовал. График был сменный, сутки через трое, и это было очень удобно. Я не скрывал от своего коллектива, что играю в рок-группе, даже на концерты их приглашал, но они ни разу не пришли. Из-за гастролей работу пришлось оставить, хотя мне и предлагали радужную карьеру. Диплома в университете, где я на вечернем учился на радиофизике, тоже не получил. У меня был выбор: либо остаться на полгода в Ленинграде, либо кататься с «Аукцыоном» — и я свой выбор сделал.

Мы выступали на «Музыкальном ринге» в 1989 году. Не помню, кто был нашим оппонентом, но помню, что народа был полный зал, даже Владимир Винокур сидел в первом ряду, и ему, кажется, нравилось то, что происходило. А происходило все как обычно: играли, пели, прыгали, Веселкин вообще разделся и в зал ринулся — чуть свет из-за него не потушили. Публика была наполовину подобрана из правильных зрителей, задающих правильные вопросы, и они изображали возмущение нормальных советских граждан на то, что им показали. Был даже вопрос от товарища Гусева, руководителя политклуба, который спросил, что мы будем делать, если нас по статье привлекут за дискриминацию высокого советского искусства. И Гаркуша ему ответил, что мы в тюрьме уже выступали, и успешно. И любители группы, которых в зале тоже было немало, смеялись, хлопали, радовались.

В 90-е период с автобусом был очень интересным. У нас в Гамбурге был почитатель — таксист Кристоф, он увидел однажды наш концерт и очень активно стал нам помогать с продвижением. Он и денег одолжил на автобус. Этот автобус был, по сути, большой цыганской кибиткой: мы там жили, ели, пили, концертные костюмы сушили — можно представить, как это все благоухало. В России была очень сложная экономическая ситуация, и мы здесь почти не выступали, разве что в Питере или в Москве, а поехать куда-нибудь было сложно. Легче было выбраться в Германию, чем в какой-нибудь Красноярск: организация концертов, наличие аппаратуры, качество дорог, расстояния — все в Европе было проще, чем здесь.

Когда мы ездили первое время по загранице, люди нас совершенно не знали, мы выступали порой для 2–3 человек. Но это очень хорошее состояние, потому что всегда нужно быть в полной боевой готовности, можно играть только на сто процентов, в таких ситуациях нет места для халявы, иначе люди, которые пришли, ничего не поймут.

Этот наш автобусный период был самым лучшим — все было очень по-честному, мы были молодыми, наглыми и энергичными, это был настоящий рок-н-ролл. Был вызов, была интрига, всем было интересно. А сейчас группа «Аукцыон» превратилась в памятник группе «Аукцыон». В каком-то смысле это удобнее, потому что люди знают, люди идут, все рады, когда мы даем концерты, но все слишком предсказуемо.

С другой стороны, очень многие музыканты занимались и занимаются определенной стилизацией, исполняют что-то под кого-то, всегда можно прочитать, что за этим стоит. А  «Аукцыон» — до сих пор коллектив, который ничего не изображает, а просто играет музыку. Группа, в которой так много музыкантов, подразумевает, что временами нужно ограничивать свое творческое я, ведь нужно работать вместе. В первый приезд во Францию одна из газет написала, что мы — племя, а племя — это маленькая общность людей, которые отличаются от всех остальных. Так вот мы до сих пор — племя».

«Был такой фильм «Рок», Гаркуша там ходил по каким-то непонятным коридорам, играла музыка «Аукцыона», и меня абсолютно все это не впечатлило. Я играл с Колей Рубановым фри-джаз и знал, что он тоже в «Аукцыоне», но не интересовался этим совершенно. А однажды, в 1995-м, через Колю меня пригласили на запись «Жильца вершин», там было прописано соло тубы. Я пришел, и у меня башню сорвало, потому что я вообще не понял, что это за команда: с одной стороны — русский рок, с другой — звукопись, Хлебников. И напросился на концерт, который меня поразил довольно серьезно.

Чуть позже они пригласили меня играть с ними постоянно. Я пришел и понял, что там существуют очень тонкие внутренние отношения. Никакой особенной иерархии, одна звезда, и все остальные ей в этом помогают — такого не было. А просто было сообщество очень интересных, уникальных людей, которые нашли способ вместе существовать и творить. И я себя лишним здесь не почувствовал. Потому что в таком большом коллективе отношения примерно как в коммунальной квартире: когда один сосед или два, то возникают сложные личные отношения, а когда восемь человек — ну одним больше, одним меньше.

Я появился в тот момент, когда краситься и с ума сходить на сцене «Аукцыон» уже перестал. Разве что я пришел на репетицию в обычной одежде, и Леня мне сказал, что будет некайфово, если я и на концерт приду в джинсах и в кофточке. «Надо найти что-нибудь поприкольнее», — сказал Леня, и я нашел штаны от своего старого песочного костюма и купил в купчинском универмаге абсолютно дикую ярко-зеленую рубаху. Потом нам стали дарить много: найдут какие-то цветастые вещи — о, надо аукцыонщикам подарить.

Я застал самый расцвет приключений в автобусе и очень впечатлился. Это не было похоже на «Веселых проказников», но 12 разгневанных мужчин на 34 посадочных места — это удивительное бытование, потому что замкнутое пространство очень специфически действует на людей. У автобуса была смешная мордочка, была идея его расписать целиком, но по здравому размышлению мы от нее отказались — потому что не хотели светиться: в некоторых городах поклонники, узнав, что это наш автобус, из добрых побуждений выцарапывали на нем какие-то надписи, и мы решили, что очевидно расписанный автобус просто убьют.

Германия была самой толерантной в художественном отношении страной, немцы с большим удовольствием готовы были слушать все. К тому же там была активная мода на искусство «из-за стены». На концерты приходило много эмигрантов, но были и маленькие города, в которых вообще не было русских. Там никто не понимал, о чем мы поем, но это была своеобразная проверка на вшивость — все зависело от того, зацепит или нет. И, как правило, цепляло.

Общение с западными музыкантами происходило на уровне вибраций и флюидов. А сложные моменты нам переводили — в Америке у нас, например, есть свой человек, который устраивал гастроли, с записью помогал. Но в основном общение между музыкантами идет через музыку, потому что вербальная нагрузка может смутить человека. Хотя бывают и смешные моменты. Мы писали «Девушки поют» с Медески и Рибо. И вот исполнялась песня «Грусть-печаль». А Медески текст никто не переводил, и он вдруг под нее сыграл такую кубинскую, веселую, разухабистую свадьбу! Забавный получился взгляд на русский стон на Волге.

Бывает, что изначальная песня диаметрально противоположна по исполнению и звучанию тому, что мы играем потом на концерте. У нас очень большой градус импровизации и на репетиции, и во время концертов. Вариантов может быть очень много: меняем барабаны, бас, переставляем что-то бесконечно — раз, и другая песня совсем. «Аукцыон» по степени свободы и творческого поиска — это вообще что-то уникальное.

У всех есть какая-то ностальгия. Времена, конечно, были побезумнее. Я сейчас хотел бы пару дней побывать там, в 90-х, но точно запросился бы обратно. Люди же меняются, может, мне сейчас тот драйв показался бы детским лепетом. А тогда казалось, что все, что происходит, — это очень важно, судьбоносно. «Аукцыон» можно сравнить с родственниками: иногда они раздражают, но все равно родная кровинушка. Никуда не денешься.»

«Мы познакомились с Леней в школе, в 9-м классе, и какая-то группа тогда уже существовала — он играл со своими одноклассниками. Причем играли не только чужое, но сразу и свой репертуар — в этом и была изюминка. Ленька придумывал песни, и мы пытались что-то из этого вершить. Я тоже пробовал писать, но из этого ничего не получилось. А вот «Аукцыон», первые шаги, вступление в рок-клуб — это все было уже без меня: я был в армии. Пришел с флота в 1985 году и устроился на работу. Был водителем в автобусном парке №7. И тогда же вернулся к музыке.

Мы просто веселились, как все молодые люди в этом возрасте. Придумывали вместе все эти шоу, безумствовали. Много раз участвовали в концертах с «Кино», «Аквариумом» и «Зоопарком», но никакой конкуренции между нами не было, этим и было интересно то время: все были разными, все играли свое, важно было быть особенным. На первых наших концертах люди, конечно, несколько настороженно относились к тому, что они видели, но чтобы стулья ломали от радости или от злобы — я такого не помню.

Нам вообще не мешали все эти 30 лет, как ни странно. Все складывалось, все было к лучшему. Никаких жестких запретов от властей — воспитательные беседы были, да и только. Никаких сумасшедших фанатских группировок, с которыми было бы страшно вместе в зале находиться. Неподготовленная публика тоже довольно быстро закончилась — такого, чтобы нас пригласили туда, где не понимают, что такое «Аукцыон», не было. Мы даже выступали однажды в какой-то далекой военной части — так и там нас принимали очень хорошо. В 90-х у нас была развеселая гастрольная жизнь в автобусе — и это тоже была уникальная ситуация: чтобы и собственный автобус, и годами туры по Европе. Периодов застоя, такого, чтобы мы долго не собирались, тоже не было, месяца два — максимум. Так что мы в целом счастливые люди — все эти тридцать лет занимались только тем, чем хотели. Это было интересно, это было здорово — значит, дальше будет еще лучше.»

«У меня была рок-клубовская пластинка с парой песен «Аукцыона», но мне это совершенно все было не близко — я играл хард-рок и ничего такого не слушал. Был 1988 год, работы у меня не было, только-только родился ребенок. И вдруг кто-то дал мне бумажку с ленькиным номером телефона, сказали, что парень ищет барабанщика. Я позвонил. Леня спросил: «Сам-то хочешь с нами играть?» Я сказал: «Да нет». Он ответил: «Ну тогда приходи». Я и пришел. 21 октября у меня как раз будет личный юбилей — 25 лет с «Аукцыоном».

Люди мне все очень понравились, я с ними сразу общий язык нашел. Мне ведь как музыканту все равно, что играть, главное — с кем. А шоу эти их я сначала вообще не воспринимал. Потом втянулся, но на первых порах не понял, зачем это все. С нами ездил художник Кирилл Миллер, развешивал какие-то свои декорации, наряжал всех, красил. А я сразу сказал, что себя красить не дам. Все-таки музыку главное играть, а не рожей лица выделяться. Но я человек спокойный, и никогда не было такого, чтобы я возмущался и говорил: «Ребята! Ведь это все ерунда! Пора с этим заканчивать!» Людям нравится — ну и ладно. А меня за барабанами и тарелками не видно особенно.

Хорошо помню свои первые гастроли. Это было в Свердловске. Я вышел из гостиницы, увидел стену, исписанную всякими «Маша + Оля», и выцарапал «Аукцыон». Не специально, безо всякой задней мысли, что «аукцион» пишется через «и». Как слышал, так и написал. А ребята почему-то очень обрадовались.

Первые два-три года в автобусе было очень здорово. Потом начали уже немного от всего этого уставать: все-таки непросто, когда и в автобусе вместе, и в гостинице вместе, и в гримерке вместе. А потом приезжаешь домой, два дня посидишь, думаешь — поскорей бы уже обратно в автобус. Хотя сейчас уже возраст дает о себе знать — больше устаешь. В 25 ведь как было: э-ге-гей, и поехали. А теперь: ох, в спине что-то треснуло, посижу, пожалуй. Но что интересно — сейчас народу стало больше ходить, чем тогда. Причем идут и наши ровесники, и молодые. Бывает, раз — в толпе узнаешь бабушку, которую видел на этом самом месте двадцать лет назад еще девчонкой, а теперь она стоит уже с внучкой молоденькой.

Я слушал один или два отдельных Лениных альбома, но я очень спокойно к этому всему отношусь, я ведь по-прежнему люблю другую музыку, ее и слушаю, Led Zeppelin своих любимых, например. И музыка эта сейчас по-новому совершенно звучит, что-то двадцать лет назад я не понимал, а сейчас дошло.

Мыслей о том, чтобы уйти из «Аукцыона», никогда не было. Мне с ними очень комфортно, как ни с кем. Уважения у меня к ребятам — выше крыши. Любовью не назову, любовь — это слова, а вот уважение — это важнее, уважения надо добиться.»   

«Я впервые услышал «Аукцыон» примерно в 1989 году. Я тогда русский рок совсем не слушал и на концертах группы никогда не был. Увидел кусочек репетиции — мы в одном зале играли, — и мне не понравилось совсем. А много лет спустя Леонид пригласил меня записывать «Девушки поют», и так хорошо все получилось: ребята такие замечательные, из каких-то импровизационных моментов рождались целые интересные вещи, и студия прекрасная — все писалось в двух всего лишь пространствах, и получался как будто мини-концерт, только без людей в зале. Интересно было очень. И с тех пор я участвую почти во всех выступлениях и записях «Аукцыона». Даже играю какие-то композиции из старого репертуара, те, в которых контрабас может существовать вместе с остальными инструментами.

Сейчас принято писать, что я вхожу в состав группы, но сам я так не считаю. Группа — это те, кто создал ее и прожил вместе с ней столько лет, считай, жизнь. Мне очень нравятся эти люди, я с удовольствием выхожу с ними на сцену, мне приятно общаться с ними, играть, путешествовать, но — я здесь гость.»