«Москва — это хмурые люди, тяжелый климат, замкнутость»

• — Новый язык, новый звук, новый состав — логично предположить, что у группы Manicure случился какой-то перелом.

Евгений Новиков (вокал, песни, гитары, синтезаторы):  Он случился, на самом деле, уже когда мы заканчивали первый альбом. Возник какой-то внутренний конфликт — не между нами, а скорее внутри нас самих. Пора было начинать что-то новое, и мы стали писать второй альбом — но как-то инертно. Проблема была главным образом с английским языком. Я его не очень знаю, и для какой-то осознанной штуки, какой был второй альбом, он уже не очень подходил. Когда мы начинали, нам все-таки было по 19–20 лет, и никто особо не задумывался.

Полина Новикова (гитара, бас): Мы не предполагали, что что-то серьезное из этого получится. Все это было отчасти ради хохмы. Ну, даже самое название — Manicure (видимо, имеется в виду, что название отсылает одновременно к Manic Street Preachers и The Cure. — Прим. ред.)

Новиков: Полина до того уже играла в группах, а мне просто хотелось выйти на сцену, и такой вариант был единственно подходящим. Было понятно, как все сделать по-английски. А потом… Мы начали писать второй альбом — и я сам, если честно, не понимал, зачем мы это делаем. Ну был дедлайн, нужно было его закончить, но зачем?..

• — То есть получается, когда все начиналось, вы не ожидали, что это во что-то выльется?

Новиков: Нет, почему? Как раз ожидали. Мы же начинали почти одновременно с вечеринками Idle Conversation — и как-то влились в эту волну. Помню, Вася Эсманов бегал с фотоаппаратом, снимал все… Репетиции у нас были в 12 часов дня по воскресеньям, и мы туда ходили с жуткого похмелья. И тогда было четкое ощущение, что нужно делать именно такую музыку — быструю, даже, может, жестокую. Тогда же было большое движение — ню-рейв, постпанк, мы этим жили на тот момент. Разговор о том, что надо попробовать петь по-русски, впервые зашел, когда мы писали второй альбом,  — но как-то ничем не кончился. А потом мы взяли паузу, и я начал делать в одиночку всякие демозаписи. Хотелось уже сделать все по-своему. Все равно в нас была какая-то вторичность — а тут мы уже достаточно набрались чужого, чтоб это преобразовать в свое. Просто лет уже побольше, уже дети, и надо делать все осознанно. Либо делать до конца, либо вообще не делать. Ради хохмы уже нет смысла.

Новикова: Когда мы два года назад играли в Stadium Live на разогреве у «Мумий Тролля», мы познакомились с Лагутенко. У Жени тогда были уже какие-то русские тексты, и Илья сказал, что если мы будем петь на русском, то все с нами будет круто.

• — Насколько тяжело далось это переключение языка и звука?

Новиков: Мне пришлось заново всему учиться. Мозг же запоминает, как ты рот открываешь.

Никита Голышев (синтезаторы, барабаны, звук): В начале был некий странный период, когда я, Женя и Полина тянули музыку в разные стороны. Я — в электронную, они — в гитарную. Но потом случился в какой-то момент перелом, и все устаканилось, и в итоге мне даже не кажется, что синтезаторы являются чем-то стилеобразующим.

Новиков: Мы с Никитой учились в одной школе, а потом как-то встретились в самолете на «Примаверу». Отстояли все концерты — и на вдохновении начали делать что-то свое.

• — У вас ведь очень московский альбом получился.

Новиков: Ну да, что вижу, то и пою. Точнее, то, что в детстве видел: мир около дома, вид из окна… Это даже не то чтобы о Москве — скорее о той среде, в которой находится человек. Вот ты живешь на окраине, более-менее адекватно воспринимаешь все эти культурные подтексты и их перерабатываешь.

Новикова: Для меня это альбом во многом про ощущение какой-то запертости в Москве, какой-то клаустрофобии, безвыходности. Причем тут даже не о политике речь, а вот именно о том, что в воздухе. В некотором смысле, когда все это в альбом претворилось, стало легче дышать.

Новиков: Альбом довольно светлый, но все равно что-то там не совсем хорошо, что-то не так.

Новикова: Раньше были очень быстрые песни. Даже не в плане темпа — а в том смысле, что они очень быстро создавались. Мы даже не успевали выдохнуть: первые четыре песни, еще четыре, еще четыре, альбом… А «Восход» — это такая выдержанная, длинная, накопившаяся штука, где мы больше контролировали эмоции.

Голышев: Благодаря этому контролю удалось избежать очевидных заимствований. Потому что когда ты долго над чем-то работаешь… Ну, условно говоря, даже если ты сначала пошел по легкому пути и настроил драм-машину, как у M83, или синтезатор, как у Haus Arafna, через месяц работы ты все равно адаптируешь этот звук как-то так, что получается своя вещь, своя эмоция.

Новиков: Что касается звука — нам хотелось больше чистоты. Мы себя больше ограничивали. Относительно каждого звука мы задавил себе вопрос: он нужен здесь или нет? А для чего он нужен? И оказалось, что было много лишнего.

• — Кстати, про заимствования: мне показалось, что «Восход» как бы продолжает эту линию очень прямой и четкой мелодики, начатую как раз Лагутенко, Цоем и, извините, Муджусом.

Новиков: Да, это есть, наверное. Ну это любимые мои исполнители с детства — «Кино» и «Мумий Тролль». Школьный психолог даже однажды сказал моим родителям, что если я не прекращу слушать альбом «Икра», у меня будут проблемы с головой (Смеется). И Муджус мне тоже очень нравится — ну и вообще мы много в последнее время слушали танцевальной музыки, Никита тоже добавил своего.

Голышев: У меня же был проект CD-R, я много играл в «Доме», на мероприятиях, которые Алексей Борисов устраивал, мне все это близко до сих пор.

• — При всей московскости этого альбома тексты же довольно абстрактные.

Новиков: Ну у нас всегда так было. Мне поэтом не хотелось никогда быть — ни протестовать, ни учить жить, ни рассказывать, ни доказывать. У нас как английский был не совсем английский, так и русский не совсем русский. Он неправильный, так не говорят. И это отчасти специально. Потому что это тексты, а не стихи.  Мне хочется, чтобы образы на более абстрактном уровне воспринимались. Эти тексты работают, как какая-то картинка, как НЛП (Смеется).

Новикова: Русский рок построен все-таки на том, что человек стихи читает под гитару. У нас сначала была музыка, а потом — текст. Поэтому нет никакого повествования прямого. Мы скорее снимали кино, чем записывали альбом, занимались режиссурой.

Новиков: И в этом кино много про космос, про какую-то глобальность. Ну то есть — вот ты находишься в школе или дома, из окна видишь другой дом и в то же время начинаешь понимать, что твой мир гораздо больше, шире, сложнее.

Новикова: И в текстах на первом этапе было больше планет, ракет, комет. Собственно, и «Восход» — это скорее про Байконур, чем про атмосферное явление. То есть это такая попытка собрать букет из образов, которые в голове сидят с детства. Я в детстве сходила с ума от осознания, что мы песчинки во Вселенной. И моему ребенку сейчас пять лет, и он задает те же вопросы. Что больше Вселенной? Ничего нет больше. Как так?!

Новиков: Он еще говорит: мол, мне не нравится эта планета.

Новикова: Ну да, и это тоже сюда: мне душно, тесно, но дело не в Москве, России или Путине, а в каком-то внутреннем дискомфорте. И ты должен что-то сделать, чтобы прийти к гармонии.

Новиков: Раньше ложиться, заниматься спортом, пить воду…

Новикова: То есть если первый альбом мы делали, практически не приходя в сознание, то «Восход» — это водичка, свежевыжатые соки…

Голышев: Ну это у кого как!

Новиков: Наверное, этот альбом похож на попытку сформулировать какие-то сны, когда ты только проснулся. Все довольно абстрактно, но для тебя очень живо — и ты это записываешь, чтобы не потерять.

Голышев: Ну и рассказать про альбом — это как пересказать сон. Сюжет ты узнаешь, но ощущения можно только испытать. Например, через музыку.

• — Вот вы говорите — спальные районы, все дела. При этом мы сейчас сидим в дорогом ресторане, вы работаете во всяких дорогих глянцевых изданиях…

Новиков: Ну мы только недавно переехали, а так-то всю жизнь жили на «Водном стадионе», в больших высотных домах с видом на Химкинское водохранилище. Все эти работы — это немножко напускное. Тот опыт — он же по-прежнему при мне. Среда, в которой мы росли, школа, в которую мы ходили…

Голышев: Мне кажется, вообще неправильно рассуждать в категориях «тогда» и «сейчас». Это не такой дискретный процесс.

• — Я к тому, что вы живете довольно буржуазной жизнью, а альбом совсем не про нее.

Новикова: Да ладно, какой буржуазной. У нас вся жизнь — это строчка «Я мусор не вынес, там такой мороз». Новостройки, школа, вид из окна — это наше прошлое, это то, что нам дорого, это наша природа.

Голышев: При этом не хотелось бы рвать на себе рубашку и изображать парней с окраин. Этот пафос нам чужд — но в альбоме его и нет.

Новиков: А что касается ресторанов — ну можно посидеть в них, да. Но можно и не сидеть. В этом нет эстетики и идеологии.

• — Как бы вы в целом описали свои ощущения от Москвы? Какая она для вас?

Новиков: Ну, сейчас мне она больше нравится, чем в детстве. Стало поприятнее. Меня закидают камнями, но я нынешнего мэра во многом поддерживаю — и парковки платные, и иллюминацию зимнюю… Цивилизованнее стало. Но город все-таки сложный.

Новикова: Конечно, город очень тяжелый. Взять хотя бы этот буржуазный ресторан. В Москве легко кому? Тем, кто в гости приезжает. Иностранцам. А так Москва — это хмурые люди, тяжелый климат. Для меня это город во многом про замкнутость. Тяжело преодолевать какие-то границы. Это не метафора — у меня в свое время было ощущение, что человек полтора метра ростом просто физически не может перейти Ленинградку с коляской для двойни. Полнейшая клаустрофобия: однокомнатная квартира, за окном — высоковольтные провода, гудящая пробка, трубы…

Новиков: Но при этом в этом все равно можно найти определенную эстетику и крутизну.

• — Вы же, особенно Полина, имеете ярко выраженную гражданскую позицию и весьма акцентированно ее выражаете в фейсбуке. Но в музыке этого совсем нет.

Новиков: Это туда просачивается на уровне мироощущения все того же. А не так прямо, как у Pussy Riot: мол, Путин — нехороший человек. У меня пока нет сил и желания протестовать с помощью музыки, звать на какие-то свершения и баррикады таким путем.

Голышев: Протестной музыку делают не слова, а контекст. Однозначность в песне может пойти ей только во вред. Потому что с ней становится сложнее работать, она теряет гибкость.

• — Ну ведь все равно об этом невозможно не думать. Вот вы репетируете, записываете что-то, приходите потом домой, открываете фейсбук, а там…

Новиков: Ну да, ситуация становится хуже и хуже. У меня это ощущение сейчас началось, когда все стало закрываться, прикрываться… До этого все-таки мы жили с ощущением, что потихоньку медленно все будет улучшаться.

Новикова: Почему все на английском пели раньше? Потому что было ощущение полного слияния с миром. Весь мир поет на английском, и ты тоже. А сейчас — наоборот, ощущение локальности. Уже понятно, что все. И наступает успокоение. Как будто мы на айсберге, на льдине, которая откололась от материка, так что петь по-английски смысла сейчас нет никакого.